День клонился к вечеру, а солнце все еще жгло нестерпимо. Некстати жарким выдался этот конец июля. Александра Петровна возвращалась домой с работы. Уцепившись за руку матери потной ручонкой, Таня неохотно плелась за ней. Александра Петровна шла, в уме повторяя грамматику. «Сложносочиненным называется предложение...» Каждую свободную минуту она что-нибудь повторяла теперь. Через несколько дней начинались вступительные экзамены.

Ни тени, ни ветерка. Открытое беспощадному солнцу шоссе. Податливый, плавящийся асфальт под ногами. Разомлевшая Таня, надвинув панамку на самый нос, шла, как слепая, и все время хныкала. «Пить...»

— Танечка, потерпи, — говорила мать. — Ты ведь только что пила молоко в детском садике. — С дочерью Александра Петровна всегда старалась говорить спокойно и вразумительно. — Погляди, собачке вон тоже жарко, а она терпит.

Бегущая навстречу собака дышала шумно и часто. Темные с подпалинами бока ее то подымались, то опускались. Из оскаленной пасти бессильно свешивался розовый мягкий язык. Таня замолчала и тоже высунула язык. Может, так и впрямь легче?

Они свернули в тенистую улочку. Здесь стояла прохладная тишина. В невысохшей луже бултыхались сытые гуси. От свежескошенной, разбросанной для просушки травы поднимались горьковатые медовые запахи.

Над забором взметнулся мяч и поплыл в голубом просторе.

«Берите! Берите!» — послышался чей-то захлебывающийся вскрик, за изгородью мелькнуло пестрое платье, загорелые руки. На даче играли в волейбол.

Александра Петровна вошла в калитку, выпустила Танину ручку, достала ключи.

Таня уселась было на пыльных ступенях, но тут же вскочила, испуганно втянула голову в плечи. Мяч летел прямо на крыльцо.

На площадке отчаянно завизжала Маша:

— Берите! Александра Петровна, берите!

Александра Петровна подалась всем телом назад, чуть присела, взметнула руки...

— Здорово! — ахнули на площадке.

— Александра Петровна, идите к нам, — не отрывая глаз от мяча, звала Маша. Косы ее расплелись, распушились. На раскрасневшемся счастливом лице блестели капельки пота.

— Александра Петровна, идите! Хоть один разок сыграем как следует.

По другую сторону сетки высилась длинноногая, юношески нескладная фигура Сергея. Поодаль от него, почти не принимая участия в игре, стояла Нина. Пухлые губы ее были сердито сжаты.

— С ума сойти, в такую жару в волейбол!

Они приехали к Маше на дачу в гости, и Нине хотелось отдохнуть. Искупаться, полежать в холодке, обсудить события школьных дней и виды на будущее. Перекинуться в «дурачка» или завести патефон для веселья. А Машу точно бес подмывает все время. Сперва потащила их за кувшинками на какое-то озеро. Говорила — тут, рядом... Оказалось, такая даль! Километров пять, не меньше, по лесу. Заблудились. Попали в трясину. Сережка выпачкал белые брюки. Он, видите ли, стеснялся идти в трусах!

Да и никакое это не озеро. Рядовое болото! И кувшинки от берега далеко. За кувшинками Нина не полезла, А Сережка с Машей полезли. И целый час стояли по плечи в этой вонючей воде. Объяснились! Нашли, называется, место для объяснений!

Наконец вернулись на дачу. Пообедали. Не успели как следует отдохнуть — и на тебе, волейбол! Носятся как угорелые по площадке...

Маша все зазывала:

— Александра Петровна!

Александра Петровна, чуть улыбаясь, стояла на крыльце.

— А кто же Таню будет кормить? Готовить ужин? Скоро вернется муж.

Серьезная Таня сидела на ступеньках и, подперев кулачком подбородок, с интересом ждала.

— Один разочек! Десять минут, не больше, — просила Маша.

— Эх, была не была!

Махнув озорно рукой, Александра Петровна сбежала с крыльца и стала по другую сторону сетки, напротив Маши.

Таня сразу захныкала:

— Мама! Я есть хочу...

— Нина, давай сюда. Мы с тобой, а Сережа с Александрой Петровной, — командовала Маша. — И не стой ты, пожалуйста, как сонная муха...

Мяч летал через сетку, не касаясь земли.

Александра Петровна играла молча. Смуглое лицо ее разгорелось. Движения были точными, сдержанными.

А Маша, охваченная веселым азартом игры, носилась за мячом по площадке, приседала, падала на колени и отчаянно визжала при этом:

— Берите, берите!

— Бирити... бирити... — скорчив злую гримаску, Таня передразнивала ее. Она сидела на спинке стоявшей у самой площадки скамьи и грозилась.

— Папке все расскажу...

Нина нехотя мазнула рукой по мячу. Мяч перелетел за площадку над самой Таниной головой.

Таня схватилась руками за голову и заревела.

— Танечка! — испуганная Александра Петровна бежала к ней.

— Притворяется! — убежденно сказала Маша. Ей казалось, что Танька — притвора и вредина и нарочно портит жизнь своей матери. — Врет она все! Я видела, мяч даже панамку ее не задел.

Но Александра Петровна, прижимая к себе головку плачущей Тани, уже несла ее на крыльцо.

Вечером Маша провожала гостей на станцию. Они с Сергеем шли рядом, размахивая руками, и горячие пальцы их иногда встречались при этом.

Нина независимо шла впереди и, делая вид, что очень довольна проведенным днем, напевала:

Сердце красавиц склонно к измене...

Электричка уже стояла у станции.

— Не успеем, пожалуй, на эту, — с надеждой сказал Сергей.

— Ты, конечно, можешь и не успеть, — ответила со значением Нина, — лично я уеду на этой. — Она быстро пошла по ведущей к платформе лестнице.

Сережа робко взглянул на Машу, и Маша поняла, что ему хочется остаться. Словно испугавшись чего-то, она заторопила его:

— Беги же, беги скорее!

Он побежал, большой, длинноногий, перепрыгивая сразу через несколько ступеней. А Маше вспомнилось, как еще в пятом классе, услыхав впервые, что их школу сольют с мальчишечьей (слухи эти ходили несколько лет подряд), она тотчас стала закладывать косы корзиночкой, так, чтобы не осталось концов. Боялась, что мальчишки обязательно будут макать их в чернила или обрежут еще, чего доброго! От мальчишек можно всего ожидать.

«Глупая какая была девчонка», — грустно и снисходительно, как о ком-то другом, подумала Маша...

Электричка давно отошла от станции, а Маша все стояла у лестницы и все чего-то ждала.

Золотые россыпи искр летели от проводов. Тревожно гудя, из тьмы возникали поезда. Говорливые толпы заполняли платформы, сбегая по лестницам, сливались с теплой, полной теней и шорохов темнотой. Только слышался звук шагов да скрип отворяемых калиток. А Маша все стояла и все ждала... как будто Сережа мог вернуться...

В окнах их половины погашен свет — бабушка, видно, уже легла. Свет у хозяев еще горит. Занавески отдернуты. Душно. У открытого окна сидит Александра Петровна. Она проворными пальцами чистит ягоды для варенья. Губы ее тихонько шевелятся при этом. Опять что-то повторяет. Раскрытая книга лежит перед ней. Александра Петровна нет-нет да и глянет в книгу.

«Еще не хватало ей варенье варить сейчас, — сердито думает Маша, вспомнив, что сегодня в обед Иван Степанович привез и оставил у бабушки целую корзину крыжовника. — Пусть бы сам и варил, если хочет...»

Маша тихонько пробирается к окну между кустами расцветших георгинов. Если Иван Степанович еще не вернулся, она пойдет к Александре Петровне, все равно сейчас не уснуть. Будет чистить ягоды вместе с ней и повторять грамматику. Раньше, когда до экзаменов было еще далеко, Александра Петровна, уложив Таню, приходила к ним на террасу, садилась на ступеньки, говорила:

— Споем, что ли, Машенька? — Александра Петровна любила петь.

А теперь она каждый вечер решает задачи с Машей или учит грамматику. Маша кладет перед собой учебник и спрашивает разные правила. Александра Петровна отвечает, запинаясь, робея, как девочка, и морщит губы в смущенной, чуть виноватой улыбке. Трудно ей. Окончила девять классов в сорок первом году и больше с тех пор не училась. Сначала война, фронт, потом Татьяна. А теперь поступает в медучилище — приходится все начинать сначала.

Маша пробирается меж кустов к хозяйскому окну. Она хочет окликнуть Александру Петровну, но видит на спинке кровати ноги в темных брюках и клетчатых носках. Это отдыхает Иван Степанович.

Больше ничего не остается, как идти спать, и Маша тихонько пробирается на свою половину.

В комнате душно. Перед сном бабушка наглухо закрывает окна. Она до смерти боится воров. Осторожно, чтобы не разбудить ее, Маша настежь распахивает оба окна, раздевается, ложится.

Обычно, добравшись до подушки, она засыпает сразу без снов, а сегодня заснуть не может.

Маша лежит с открытыми глазами и думает. Она не звала Сережу к себе на дачу и, уезжая после экзаменов, никому не сказала даже адреса, потому что не знала сама ничего, кроме названия станции: Семиозерная. Но Сережа нашел ее и без адреса.

Это просто удача! Почти как чудо! (Если правду сказать, Маша верит немножко в чудеса, только не признается в этом.)

Очень тихо вокруг, и поэтому сквозь тонкую стенку, отделяющую комнату дачников от хозяйской, отчетливо доносятся шорохи, звуки. Шуршит бумага — это Иван Степанович перед сном просматривает газету. Тоненько звякает стекло — это, наверное, Александра Петровна, достав из буфета банку, засыпает ягоды сахаром.

Плещется в рукомойнике вода — Александра Петровна моет руки.

Потом Маша услышала ее приглушенный голос:

— Что я тебя попрошу, Ванюша, — и тотчас представила себе, как Александра Петровна стоит у кровати и, вытирая руки о полотенце, глядит на мужа карими ласковыми глазами: — Ты продиктуй мне одно упражнение, коротенькое, на полстраницы всего!

В ответ ни звука. Маша напряженно ожидает ответа.

— Ну, Ванюша! — не то спрашивает, не то просит Александра Петровна.

— Да ну тебя, Саша, с твоим диктантом, — сердито шурша газетой, откликается, наконец, Иван Степанович. — И так голова не варит, устал. Давай лучше спать ложиться.

— Видали? — возмущается Маша. — Он устал. А жена не устала? Не успел приехать с работы, как лег отдыхать. А она сколько дел уже переделала! «Неужели все мужья бывают такими?» — горестно думает Маша и представляет себе, как ее, Машин, муж, вернувшись домой с работы, басом говорит ей: «Да ну тебя, Машка, с твоими делами. Отвяжись, я устал!»

Она силится представить себе этого мужа, которого уже заранее терпеть не может. Но вместо него перед ней неожиданно возникает Сережа. И глядит на нее с застенчивой нежностью, как тогда на озере, когда они стояли в воде...

Маше сразу становится весело:

— Ну уж нет, — тихонько говорит она в темноту. — Мне мой муж такого не скажет. У меня такого мужа не будет, дудки! — И смеется чему-то затаенно и счастливо.

Маша закрывает глаза и слышит, как Александра Петровна тихонько говорит:

— У нас в поликлинике, Ваня, одна твоя колхозница нынче была. Волкова Степанида, знаешь, у которой муж без ноги вернулся, так она мне рассказывала... — дальше Маша не слышит, Александра Петровна понижает голос до шепота.

Душистая прохлада июльской ночи, вливаясь в окна, словно укачивает Машу, и Маша уплывает куда-то и уже как будто во сне слышит обиженный голос Ивана Степановича:

— Разве это жена, которая молчит, когда мужа кроют... Видно, недаром мой отец говорил, нет у тебя рвения к своей семье...

Охватив руками колени, Маша сидит на траве в тени, а Таня, бегая взад и вперед, таскает ей из дому свои книжки с картинками:

— Вот еще эту посмотри!

Александра Петровна прямо с работы поехала в город на консультацию и попросила Машу взять из детского сада Таню. У Александры Петровны послезавтра первый экзамен. Без матери Танька не вредничает, ластится к Маше и называет ее Машулей.

Расстелив одеяло, Маша с Таней устраиваются в саду. Маша сидит, охватив руками колени. Хорошо!

Солнечные пятна и тени лежат на траве. Сладкий дух идет от кустов, от разогретой солнцем листвы, от тугих, налитых темно-розовых ягод малины.

Таня очень боится, что Маша сбежит на речку и оставит ее одну или назовет соседских девчонок играть в волейбол. Поэтому она развлекает Машу, как может. Носит ей свои книжки с картинками и даже притащила семейный альбом.

— Хочешь, Машуля, покажу, какая я маленькая была?

На первой странице альбома фотография деда с окладистой бородой. Волосы его по старинке разделяет пробор, и они свисают к ушам прямыми прядями. За густыми еще усами угадывается жесткий рисунок рта. В узких глазах хитроватая усмешка.

— Это дедушка, папкин папка, — сообщает Таня.

— Знаю! — неодобрительно говорит Маша, вспомнив, как ночью Иван Степанович попрекал Александру Петровну его словами: «Нет у тебя рвения к своей семье...»

Маша и в самом деле знает старика. Когда они переехали на дачу, дед еще жил у сына. Он уехал совсем недавно.

Это был беспокойный дед: вставал на рассвете, копался на огороде, что за домом, а в семь часов обязательно поднимал весь дом, будни ли, праздник ли — все равно, Ходил по комнатам, сердито хлопал дверьми и громко ворчал: «Вставайте, баре, вставайте, белый день на дворе!»

«Тоскует, — сочувственно говорила Машина бабушка, — недавно старуху свою схоронил, так места себе не находит теперь». Бабушка все истолковывала по-своему и все, как говорила Маша, возвышенно.

А Маша, которой хотелось отоспаться после экзаменов, злилась на деда.

Жизнь снохи и сына деду не нравилась.

— Нет у них рвения к собственному добру, — говорил он Машиной бабушке, — не понимают они, что главное-то не на стороне, а в доме.

Ему не нравилось, что сноха работает: «К чему это? Чтобы только за мужем тянуться? Что она в дом приносит? Гроши, а дом без хозяйских рук».

На цветы, на утоптанную под площадку для волейбола землю и вообще на просторный, засаженный цветами участок у дома дед глядел жадно и осуждающе: «Золото под ногами валяется, так они не берут! Засадить бы все это под огород».

Когда стало известно, что сноха поступает учиться, дед решил уехать.

— Ты меня, Ваня, не уговаривай, — сказал он сыну, — ты меня пойми по-хорошему. Мешать я вам не хочу, ну, а глядеть на ваше житье мне тошно. Живите... как можете! Деньжонки будешь, конечно, мне высылать.

Маша перелистывает страницы альбома. Мелькают фотографии, лица... Вот и Иван Степанович. В кителе, с погонами лейтенанта. Взгляд у него уверенный. Гордый поворот головы. В упрямой линии подбородка, в очертаниях властного рта, в суженном разрезе глубоко посаженных глаз фамильное сходство с дедом.

«Орел, что и говорить», — недобро думает Маша, вспоминая, как насмешливо-ласково спрашивает обычно о муже Александра Петровна: «Орел мой не заявлялся еще?»

А пережитки у него от деда, наверное. И как это Александра Петровна сразу не разглядела?

— Девочки, ужинать! — зовет с террасы Машина бабушка. — Чайник уже вскипел.

Таня тотчас бросает книжки и с готовностью смотрит на Машу:

— Пошли, Машуля?

— Сейчас, — откликается Маша, — сейчас идем! — И быстро листает страницы — только бы досмотреть.

Но на одной удивленно задерживается, долго смотрит па фотографию.

Фотография эта вся пронизана легким светом, ощущением ясного весеннего дня. На аллее между густыми деревьями двое: парень и девушка. Оба в гимнастерках с погонами (у девушки погоны солдатские). Оба с медалями на груди, оба молодые и как будто очень счастливые. В левом уголке фотографии надпись фиолетовыми чернилами: «Саша и Ваня. Германия, май 1945 года».

Маша вглядывается в фотографию. Милое, чуть скуластое, с широкими задумчивыми бровями лицо Александры Петровны — Саши — приподнято к спутнику. Она усмехается, словно поддразнивая его, с лукавинкой, с озорством, а глаза у нее при этом доверчивые и как будто светятся ласкою.

А Иван Степанович — Ваня, склонившись к ней, крепко держит ее за локоть, словно боится упустить. Он совсем сейчас не похож на деда и совсем не такой, как на фотографии двумя страницами раньше. Лицо у него мальчишеское, доброе и немного растерянное. И чем-то напоминает Маше Сергея... тогда, на озере... хоть совсем он и не похож на Сергея. Маша смотрит на фотографию, и ей становится грустно. Ведь видно же, что такая любовь была, а теперь... Неужели так со всеми бывает?!

А бабушка все зовет с террасы:

— Девочки, ужин совсем остынет!

Как будто это так важно — ужин! Да пропади он совсем...

Таня уже поужинала и, прихлебывая, пьет из блюдечка чай. А Машу одолевают мысли. Она задумчиво ковыряет вилкой в тарелке.

— Вечер добрый! — На ступеньках Иван Степанович. Не видя Татьяны, спрашивает: — Жены моей нет у вас?

— Мамы нету, — объявляет радостно Таня. — А я тут. Я пью чай.

Иван Степанович, устало присев на ступеньку, вертит в руках пропыленную, выгоревшую фуражку:

— Видите, как получается? Ребенка бросила! — В голосе его укоризна.

— Жена ваша в городе, — объявляет бабушка, — на консультации.

На лице у Ивана Степановича обида:

— Видите, как получается? Муж приехал с работы голодный, а накормить некому. — И поднимается. — Пойдем, Танюшка... в закусочную!

Таня таращит на Машу темные, круглые глазенки, но с места не трогается. Ждет команды от Маши.

— Ах, бедняга! Ах, казанская сирота! — подсмеивается бабушка. — В закусочную! Мойте лучше руки да садитесь обедать. Саша просила вас покормить.

— Видите, как получается, — нерешительно говорит Иван Степанович. — Вы на дачу приехали, отдохнуть. А вам еще чужие заботы.

Он умывается долго и тщательно. Потом обливается холодной водой из ведра у колодца и приходит на террасу вымытый, свежий, с мокрым ежиком темно-русых волос. На загоревшем лице его поблескивают серые с яркими белками глаза.

Бабушка наливает в тарелку алый пахучий борщ. Она южанка и варит его по-южному: с красным перчиком, с чесноком.

— Вот это закуска! — с удовольствием говорит Иван Степанович. — Под такую закуску грех не выпить. Вы уж не осудите, Надежда Андреевна.

Он приносит из дому неполную четвертинку, наливает бабушке и себе.

— А может, и Машенька выпьет с нами?

— Я пока что еще не пью, — гордо говорит Маша. Она берет книгу, садится на ступеньках, прячет в книгу глаза.

— Ну, будем здоровы, — Иван Степанович чокается с бабушкой, выпивает стопку до дна и жадно заедает борщом.

Бабушка, чуть прикоснувшись губами, деликатно ставит стопку на стол.

— Таня, а Таня, кончай чаевать, пошли, — предлагает Маша. Не под силу ей сидеть сейчас на террасе.

— Я же еще не выпила чай, Машуля. — Таня показывает ей свою чашку.

Танька хитрит, она боится, что стоит ей выйти из-за стола, как Маша уложит ее спать. И чтобы растянуть время, чай пьет медленно, маленькими глотками, а печенье сосет, как леденец.

Иван Степанович, заморив червячка, неторопливо, со вкусом ест вареное мясо и рассказывает бабушке о колхозных делах.

Иван Степанович — председатель колхоза «Светлый путь». Председателем он недавно, с прошлой осени, А до этого работал в районном земельном управлении.

Колхоз подмосковный, трудный. Состоит он из трех соседствующих с Семиозерной деревень. Иван Степанович, который любит поговорить о своих делах, жалуется обычно, что люди «больше надеются не на трудодень, а на рынок», что поэтому у них «особого рвения к колхозу нету», что надо «ломать психологию в самой основе...»

Сейчас он рассказывает бабушке про какую-то женщину — бригадира овощеводов. Колхоз посылает ее на курсы, а муж возражает, не хочет отпускать.

— Женщину эту, Чепурнову Марину Ефимовну, — с чувством говорит Иван Степанович, — я на двух мужиков бы не променял. Женщина эта в работе золотая, в чем хочешь на нее положись. И с перспективой к тому же. Немолодая, семейная, а поглядели бы вы, Надежда Андреевна, как она стремится к учебе! Грех такую не поддержать.

Маша, уткнувшись в книгу, крепко сжимает губы. «О чужой беспокоишься, — хочется ей крикнуть в лицо Ивану Степановичу, — а что собственная жена стремится чего-то достигнуть в жизни, тоже ведь немолодая, — тридцать лет для Маши никак не молодость, — семейная, до этого тебе дела нет».

— А как муж заупрямится, не отпустит? — интересуется бабушка.

Таня допила чай и слушает, кулачком подперев подбородок, глаза у нее сонные, осоловелые.

— Отпустит! — хитро прищурясь, подмигивает Тане Иван Степанович. — Отпустит! Я с ним завтра по-свойски поговорю. Вечерком заеду с пол-литром, чтобы разговор получился... А заупрямится, вызовем на правление. Если сознания своего не хватает, так мы подбавим. Пусть не надеется всю жизнь ее у горшков продержать...

— Хорошие женщины нынче пошли, — говорит задумчиво бабушка, — крепкие. Вот я на свою невестку смотрю...

Маша сердито вскидывает голову: не хватало еще ему про маму рассказывать! И бабушка, встретясь глазами с Машиным гневным взглядом, тотчас делает поворот в разговоре:

— Или вот на Александру Петровну... Вашу жену. Трудно ей достается, Иван Степанович! А ведь молодая, красивая, могла бы совершенно иначе жить. Да другая на ее месте...

Бабушкина дипломатия шита белыми нитками, и слушать это Маше противно. Она порывисто поднимается, извлекает полусонную Таню из-за стола, берет ее на руки. Сил на сопротивление у Тани нет. Она покорно охватывает Машину шею липкими от печенья ручонками. Маша уносит Таню с террасы и слышит, как подобревший, сытый Иван Степанович проникновенно говорит:

— Я, Надежда Андреевна, как матери вам признаюсь, я свою жену исключительно уважаю и жить без нее не мыслю... Я вам прямо скажу, Надежда Андреевна, если я прихожу домой, а Саши нет, так мне уже отдых не в отдых, как бы я ни устал. В моей жене для меня есть что-то такое... успокаивающее!

Маша сидит на ступеньках террасы и, закинув голову, смотрит в небо. Вечер сырой и тихий. Звезды еле проблескивают сквозь туман.

Послезавтра уже воскресенье. Может приехать Сережа. Но Маша решила твердо: она сговорится с соседскими девочками и уйдет с ними в лес по грибы, с самого раннего утра и до самого позднего вечера, чтобы Сережа ее не дождался. Не может она видеть его сейчас. Отчего? Ну, как это объяснить? Словно тень чужой жизни легла ей на душу. И гнетет, и тревожит, и заставляет думать...

Слышится скрип калитки, шаги. Это вернулась из города Александра Петровна.

Не заходя домой, она идет на террасу к дачникам. Лицо у нее усталое, оживленное, в волосах блестящими капельками осел туман.

Александра Петровна с размаху кладет тетрадь на перила, присаживается на ступеньках около Маши и весело говорит:

— Ну и засыплюсь же я на экзаменах, Машенька! С треском и грохотом!

— А спорим, что не засыплетесь, — отзывается Маша. Она так желает удачи Александре Петровне! — Вы небось сегодня все знали, что на консультации было.

— Вообще-то кое-что знала, — сознается Александра Петровна, и губы ее морщит довольная улыбка. — Не все, конечно! Но на бóльшую часть вопросов ответила бы, — нужно только время подумать. — И, увидев выходящую из комнаты бабушку, спрашивает: — Орел мой не заявился еще?

— Спит уже твой орел, — отвечает, позевывая, бабушка, — и орел и орленок спит. — Она бросает на Александру Петровну внимательный взгляд. — Ишь, как глаза у тебя ввалились! Целый день не ела небось?

— По-моему, я сегодня обедала, — не сразу припоминает Александра Петровна.

— По-твоему! Садись-ка пей чай, пока горячий.

Александра Петровна мажет хлеб маслом, ест с аппетитом и запивает чаем.

— Ты послушай-ка, Саша, что я тебе скажу, — подсаживаясь к ней, негромко говорит бабушка. — Вот я сегодня целый день думала: учеба, конечно, учебой, но ведь и семья твоего внимания требует. И спроси меня, старую, что для тебя важнее, так я тебе прямо скажу: семья! Семья! — повторяет она с нажимом.

Маша сердито пожимает плечами. Александра Петровна глядит на бабушку удивленно: с чего бы такой разговор?

— Ты не думай, что я тебя сбиваю с учебы, Сашенька, — бабушкин голос звучит душевно. — Нет! Да и посоветовать я тебе ничего не могу. Только неладно у вас получается: ты, например, сегодня дома — муж на работе задерживается; муж приехал пораньше, так тебя до позднего вечера нет.

«Ну, как он ее разжалобил, — имея в виду Ивана Степановича, думает Маша, — как настроил!»

— Вот так и разбиваются семьи, — грустно говорит бабушка.

— Не разобьется! — с веселой уверенностью отвечает Александра Петровна. А в глазах ее веселые огоньки, словно знает она такое, чего бабушке знать не дано. — Не разобьется! — И добавляет уже серьезно: — Плохие те семьи, которые от этого разбиваются...

Александра Петровна сдала экзамены и принята в медицинское училище. По этому поводу в доме гости, стол накрыт на террасе у дачников — на хозяйской тесно. Всем распоряжается бабушка. Она хлебосолка, широкая душа. На столе полным-полно всякой снеди, а бабушка все командует:

— Саша, нарежь-ка еще пирога, круглого, с капустой! Иван Степанович, хорошо бы из подпола еще малосольных огурчиков достать!

Саша режет пирог, а Иван Степанович лезет в подпол. Рубашка на нем сиреневая, новая, а галстук, в цвет глаз — голубовато-серый.

Иван Степанович весел и как будто очень доволен. Только Маша не верит этому.

Таню отправили спать пораньше, чтобы при гостях не мешала. Укладывала спать ее Маша, да так и осталась возле нее. Уселась с ногами на подоконник и думает.

Из хозяйского окна виден уголок террасы дачников. Сплошь увитая зеленью, она светится, как китайский фонарик в ночи. Доносится оттуда возбуждающий звон посуды, звук откупориваемых бутылок, смех.

А Маше совсем не весело.

Сидит Маша на подоконнике, охватив руками колени, и думает: «Отчего же в жизни так получается — с виду одно, а когда вглядишься поглубже...»

Александра Петровна прибегает за Машей и почти насильно уводит ее на террасу. Усаживает между собой и бабушкой и всем предлагает выпить за Машу. «Сколько она задач перерешала со мной, сколько правил переучила, сколько Таньку мою отнянчила, спасибо ей».

Выпили и за Машу. А белобровый хирург, который работает в одной поликлинике с Александрой Петровной, ревниво сказал при этом:

— Что же вы скрытничали? Я бы и сам вам охотно помог!

После ужина танцевали. Играл на аккордеоне Иван Степанович. Играл с душой. Александра Петровна выпила и разошлась: плясала, пела. Маша никогда не видела ее такой красивой.

Мужчины заглядывались на нее, а белобровый хирург, стараясь опередить других, все приглашал танцевать.

Иван Степанович хмурился и нарочно играл старинные танцы, которых хирург танцевать не умел: польку-бабочку и краковяк.

А потом сказал, что устал. Отдал аккордеон механику из МТС и вскоре исчез с террасы.

«Ревнует», — с удовольствием отметила Маша.

Бабушка окликнула Машу и велела ей принести воды.

— Может, гости чаю еще захотят!

Маша взяла ведро и неохотно пошла к колодцу.

В открытых настежь хозяйских окнах было темно. Потом вдруг чиркнула спичка, озарила на миг мужскую фигуру у окна, и тотчас в темноте засветился красноватый огонек папиросы.

«Иван Степанович!» — подумала Маша.

С красотой не справишься,

Ты будешь мой... —

пела на террасе Александра Петровна.

Маша представила себе, как Иван Степанович стоит в темноте у окна и, упрямо сжав губы, слушает. Сердце ее дрогнуло от внезапной, сердитой жалости.

Медленно, чтобы не загремела цепь, она опустила ведро в колодец. Гулкая тишина стоит в колодце. Тянет холодом. Лунные блики лежат на тяжелой темной воде. «Вытащить бы один из них», — мечтая о все разрешающем чуде, думает Маша и представляет, как пойманный блик звенит и бьется в ведре, все вокруг озаряя голубоватым, фантастическим светом. Вытащить бы, как золотую рыбку старик, и приказать... Только, что приказать, она не знает.

Слышатся быстрые шаги, кто-то идет по дорожке. Вот заскрипели ступени. Щелкнул выключатель. На хозяйской террасе зажегся свет и, проникнув через открытую дверь, неясно озарил комнату.

Маша увидела, что Иван Степанович действительно стоит у окна и, не обернувшись на звук шагов, настороженно смотрит в темноту.

Потом рядом с ним появилась Александра Петровна. Легким движением положила ему на плечи руки, заглянула в глаза.

По-прежнему молча, отчужденно глядя куда-то в темноту, Иван Степанович отстранился и снял ее руки с плеч. Но Александра Петровна, силой задержав его ладони в своих, прижалась к ним горячим лицом.

— Ванюша, дорогуша ты мой, — голос у нее был теплый, слегка задыхающийся от быстрой ходьбы. — Да разве ж я тебя на кого променяю?

Маше сразу становится зябко, хоть вечер теплый. К горлу подступает солоноватый комок.

Стоит она у колодца и не может оторвать взгляда от тех двоих в неярком квадрате окна.

Лицо Александры Петровны доверчиво поднято к мужу. Губы тронуты нежной, чуть лукавой улыбкой, словно знает она про него, про себя такое, чего никому другому знать не дано. А Иван Степанович все еще глядит в темноту поверх ее головы, но лицо у него при этом доброе и немного растерянное, совсем как на той фотографии из Германии, когда жизнь их только еще начиналась.

С полным ведром стоит у колодца Маша и никак не может разобраться ни в себе, ни в происходящем. Словно что-то иное, главное вдруг приоткрывается ей в семейной жизни соседей: в лукавой мудрости Александры Петровны, которая, ни о чем не споря, ведет свою линию. В ершистой обидчивости Ивана Степановича, которому... «отдых не в отдых, если Саши нет дома»... В чем-то еще таком, чего и не выразить.

— Маша, воду-у! — сердито кричит из темноты бабушка. — Где ты пропала, Маша-а? — Голос ее приближается.

Маша молча срывается с места и, словно боясь, что бабушка спугнет эту добрую тишину вокруг, быстро, почти бегом, несет ей навстречу полное лунных бликов ведро.