Под парчами, под лучами

Слышно ей сквозь сны,

Как звенят и бьют мечами

О хрусталь стены...

А. Блок «Сны»

— Топор видела,— сказала Маруся.
Ее кровать была напротив Катиной, у противоположной стены палаты. Между ними еще ряд кроватей, пустых.
Катя, приподнявшись на локте, обернулась к Марусе — приготовилась слушать ее сон, но та молчала. Катя присмотрелась к ней: чего это она? Маруся лежала на спине, уставившись в потолок, будто там и был записан ее сон, а она не могла разобрать.
Ничего, ожила Маруся. Вон и брови заблестели. А позавчера после операции и брови и лицо были словно пеплом подернуты — стертое, слепое лицо.
Маруся была уже третьей абортницей, пока Катя лежит в этой палате. Они быстро менялись, не то что роженицы.
В больнице шел «ползучий» ремонт, как говорили санитарки. Он переползал из отделения в отделение, и Катя попала как раз в такой момент, когда ремонт вынудил перевести всех женщин в родильное отделение. Это было нарушением медицинских правил. Но куда деваться? Вообще-то и не ожидалось рожениц в это время. Они ведь все на учете. Одну Катю сподобило.
Катя присматривалась. Ее поражало, как все женщины становились похожи одна на другую, возвращаясь в палату после операции. Уходят-то все по-разному: одна трясется от страха и, чтоб скрыть этот страх, еще и нарочно подыгрывает: «Ой, батюшки! Ой, матушки! Ой, ноги не идут!» Другая лихо подмаргивает остающимся: «А-а, та не баба, что там не бывала! Любишь кататься, люби саночки возить!» А Маруся шла молча, с каким-то ожесточением в темных угрюмоватых глазах. В пол смотрела.
Уходили по-разному. А возвращались — одинаково. Веселые, скучные, дерзкие, боязливые, болтливые, молчаливые, возвращались в палату — никакими. Аборт властно стирал и лица, и характеры. Поддерживаемые сестрой, неуверенно переступали ногами тени ушедших на операцию женщин. Глаза открыты, но будто спят. И одинаковая печать на лицах, лишенных выражения: печать сломленности. Будто на допросе под пыткой не выдержали, выдали заветную тайну, и теперь им все равно. Так думала Катя, с тайным ужасом всматриваясь в лицо очередной своей соседки, возвращавшейся из операционной. Не мертвая, но и не живая, та молча ложилась, отвернувшись к стене, или закрывала лицо простыней. И все в палате замолкали, как при покойнике, скорбно и виновато. Но потом начиналось воскресение из мертвых.
Вон Маруся: была такой же тенью и, пожалуйста, сегодня собралась сон рассказывать. И глаза глядят в потолок, в самый настоящий, белый с трещинками потолок, а не на тот свет. И губы порозовели. Красивые губы у Маруси: пухлые овальные скобочки сомкнулись.
Катя ждала продолжения сна, но Маруся будто все забыла.
— Ну, а дальше что? Про топор? — напомнила Катя.
— Что-что... Сказано: вижу топор! — с некоторым раздражением ответила Маруся, все так же созерцая потолок над собой.
— Ну ладно, но ты что-то им делала? Топором? — попробовала Катя подойти по-другому.— Или он просто под лавкой лежал, или кто им дрова колол, или что...
— Просто топор. Можешь ты это понять? Просто! Топор! Один! — сердится Маруся,
А Кате очень хочется понять, как это можно увидеть во сне просто топор, один топор — и все. Как можно видеть одну вещь вообще? Где-то же она находилась! Или в самом деле пустое пространство, и среди него — топор? Но какое тогда пространство? Серое? Белое? Черное? Наверное, все-таки Маруся забыла, как видела этот свой топор?
Перетерпливая желание задать Марусе еще кучу вопросов, Катя опускается на подушку, мимоходом кинув взгляд в окно,— оно как раз за ее изголовьем. Можно было б и не смотреть. По тусклому свету, разлитому в палате, немому, словно бы не дающему теней, ясно, что непогодит. Но мало того, что непогода: за окном мокрыми хлопьями валил снег. Вот так первое мая!
Но ни первомайский снег, ни Марусина строптивость не могли надолго огорчать Катю.
Даже интересно! Первое мая и — снег! — со смехом воскликнула она, тут же и пережив досаду на непогодь. «Вот снег, а у меня все хорошо, и я скоро выпишусь и увижу Олега!» Так можно было перевести ее «даже интересно». А можно б и еще короче: «Снег — Олег». Ведь и он видит этот снег.
— Марусь, ты, наверное, к снегу топор свой видела!
— Ладно бы, ежели б только к снегу...— отозвалась Маруся.
— Ништо-о-о, девки! — сладко позевывая, откликается со своей койки у стены тетя Клава. Она, как и Ма руся, ждет скорой выписки. Он немолода, лет за сорок, и руки ее, в отличие от гладких Марусиных, будто свиты из тонких суховатых мышц и крупных — бечевами — жил.— Ништо, что снег, нам не на демонстра цию. Нечего нам, девки, демонстрировать. Разве вон нашей Катечке Мишаню своего... И мужик не достанет, пока мы тут! Плюнь, Машка, на свой топор! Лежи, не горюй. Небось нам сегодня пирога дадут, ради праздни чка. Не к пирогу ли и топор-то? — посмеялась она тихонько.
Но Маруся не развеселилась. Она отвернулась к стенке и сказала ровным голосом:
— Если опять ко мне полезет, убью... Топором.— И, помолчав, добавила с тоской: — Хоть бы его куда в командировку услали, пока я оправлюсь!
— А бывают командировки-то?
— Бывают. Когда не надо. Хотя все равно хорошо. Хоть вздохнешь. Но теперь-то больно бы нужно! Если я здоровая — мне все нипочем... В прошлый-то раз, теть Клав, я только домой пришла, а на другой день снова в больницу!
— Ну? Закровила?
— Закровишь! Явился пьяный. Ну,— грит,— порядок: своя сёдни дома. И ко мне в койку. Я ему: «Куда ты, кобель! Нельзя!» «Ах,— говорит,— нельзя! Так какого хрена ты тут развалилась!» Подхватил меня, да и об пол. Я была и — нет. Очнулась — плаваю в крови-то, как в луже. А он на койке и уж храпит. Поползла я в коридор. Хорошо, соседка выглянула. У меня и голосу-то не стало — позвать...
— Пьяный, что ль, был? — будничным голосом спросила тетя Клава, будто и не слышала, что Маруся так и сказала. И Катя поняла, что и сама хотела спросить о том же, словно они с тетей Клавой, обе, спешили хоть как-то смягчить, оправдать поступок Марусиного мужа, отвести его вину от всех прочих — непьяных — лю дей.
— Пьяный, пьяный,— уверила их Маруся.
— Его надо посадить в тюрьму,— сказала Катя не своим, каким-то тусклым голосом.
— Его посадишь! Свидетелей-то нет. Я даже и не кричала. И синяков не было, как вон сейчас. — Маруся закинула левую руку за голову. На нежной бело-розовой коже тыльной стороны плеча расплылся безобразный черно-лиловый кровоподтек.— А в милиции, знаешь, как говорят, когда свидетелей нет? «Муж да жена — одна сатана!» Может, я на него наговариваю.
— Да как это наговаривать на собственного мужа!
— Очень просто. Кому надо — наговорит,— заявила Маруся так уверенно, что Катя не посмела спросить, кому это и зачем бывает надо, уж, наверное, проще разойтись...
Она спросила только:
— А врачи? Могли бы подтвердить...
— Может,— согласилась Маруся.— Так ведь я оклемалась.
— Погоди! — Тетя Клава подняла худую руку и потрясла, погрозила пальцем.— Будет у тебя, девка, инвалидность, коли не уйдешь от такого. Очень даже скоро.
— Да ведь все жду. Приглядываюсь. Может, образумится. Он до меня больно охочий. Оттого и бесится. Ему вынь да положь. А нет, так он и дерется.— В голосе Маруси проглянула вдруг стыдливая гордость.
— А тебе, дуре, и лестно! — Тетя Клава даже села в своей постели, чтоб увидеть лицо Маруси.— Вот погоди, доведет тебя до инвалидности и забросит со всей своей охотой, и другую будет, как тебя, голубить, доводить до абортов.
— Вот и я говорю: еще полезет — зарублю. Топором. Думаешь, я не знаю: он, только я за порог, ведет кого ни то в дом? Я зна-а-ю! — с угрозой пропела Маруся.— И на стройке у него есть краля. Мне говорили. А что, мой Валерка — мужик видный. Любая...
Она не договорила и вдруг, всхлипнув, уткнулась в подушку. Марусины признания совсем сбили с толку Катю. Невозможно было уследить за ее шараханьями: ненавидеть такого — это понятно! До топора понятно... Но гордиться?! Гордиться, что тебя калечат? Да при этом еще и изменяют?! И потом...
Катю передернуло, когда она додумалась до этого — потом... Ведь Маруся снова здесь! После всего, о чем она тут рассказывала! Катя не хотела, не могла поверить в то, что видела собственными глазами. Принять, признать все то, что составляло жизнь Маруси, значило каким-то образом, что ее, Катиной жизни, нет. Не могут они существовать одновременно, как вот сейчас в этой палате. Но ведь существуют! И то, что привело сюда Катю — беременность, привело и Марусю. Правда, с разными целями... Но, значит, и у Маруси с Валеркой было то же, что у Кати с Олегом... Вот что не поддается разуму, противоестественно, и вообще — не может быть!
Катя чуть ли не вслух застонала, перевернулась с боку на бок в постели и, наконец, села, сбросив ноги вниз... Ей было тошно.
— Надо руки помыть... Сейчас кормить принесут,— пробормотала она слабым голосом и пошла к крану над раковиной в углу палаты.
Долго мыла руки, плескала себе в лицо, лила на шею. Струйки воды стекали, вызывая озноб, по спине между лопатками, по груди, по ее ложбинке. Кате казалось, что она нечиста, и как ей сейчас взять Мишутку?
— Эй, девка! — прикрикнула на нее тетя Клава.— Хочешь грудь застудить?
И Катя, стуча зубами, зарылась в постель, под одеяло. «Руки-то ледяные»,—сообразила она и протянула их между прутьев кроватной спинки к трубам парового отопления.
«Как же она может,— думала она о Марусе.— Такая красивая, молодая. Как же она может. Так унижаться...»
Катя была еще очень неопытна в жизни, хоть ей шел уже двадцать седьмой год и она рожала второго ребенка. Но Катя была непрерывно счастлива, а счастье близоруко и высокомерно, оно плохой учитель житейской мудрости. Мудрости, в общем-то, простой: она стоит на том, что «все индивидуально»,— как выражалась одна из Катиных коллег, пожилая учительница,— и не спешит судить.
«Но как же тогда общие понятия? — возмущалась сейчас про себя Катя.— Как, например, быть с любовью? То, что Валерий — этот скот, «охочь до Маруси», и это любовь?! Индивидуальная, так сказать!»
— Маруся,— строго, как на уроке, спросила Катя,— почему не уйдешь от него?
— Убьет,— последовал глухой ответ в подушку.
— Уезжай!
— Куда?! — вскинулась Маруся.— А жить где? Кому я нужна? Квартиру этому кобелю оставить? Лучше сама сдохну.
Катины попытки придумать, как сказать Марусе, чтоб поняла она, какая все это ерунда — квартира и прочее — по сравнению с личной свободой, смял и развеял сын Михаил. Михаила — эдакое полешко с прибинтованной головкой — внесла сестра, держа на сгибе локтя, как галантные кавалеры в кино из прошлой жизни держали шляпы: слегка отведя локоть в сторону. В другой руке у сестры была клистирная кружка.
— Вот, кому ребенка, а кому клизму,— проговорила тетя Клава весело.— Готовься, Катюха! Твой час!
И то самое — близорукое и высокомерное — счастье, спугнутое было Марусей, обрушилось на Катю водопадом, обвалом хрустальным, отгородив ее невидимой, но непроницаемой стеной от Маруси, тети Клавы и даже сестры, склонившейся над ней с нежностью матери и подкладывающей ей под бок Мишаньку, Мишоныша, Мишку-зверушку, Мышку-норушку, Махонького, Ми-шУтку, как приговаривала беззвучно Катя, разглядывая все еще красненькую мордочку своего четырехдневного сына.
Она провела пальцем по его горяченьким нежно-пухлым и словно бы замшевым щечкам, по влажному лобику, вокруг толстеньких темно-красных губок, выпяченных, как у негритенка. Почувствовав прикосновение, губки сразу пришли в движение, и все личико вдруг по-стариковски сморщилось, задрожало, будто от ужасной обиды, и Мишка заорал.
Счастливо расхохотавшись, Катя вложила сосок в его жадную темно-красную пасть, и ребенок, хакнув, как дровосек, принялся сразу сильно тянуть, сосать, причмокивая иногда впустую, когда не успевал прижать сосок языком.
Личико его сразу расправилось, бесстрастно застыло, бровки, а скорей пока лишь места для бровей, поднялись, взгляд огромных глазищ с яркими белками — сестра говорила, что еще не видела младенцев с такими большими глазами — сосредоточился на чем-то своем, тайном, известном только ему, младенцу. Теперь это был взгляд мудреца. Наверное, он просто прислушивается, как бежит молочко у него по горлышку,— смеясь про себя над Мишкой-мудрецом, думала Катя. И все всматривалась, всматривалась в мордочку сына, ясно различая под смешными пухлыми чертами лицо Олега. И это было чудо, что от нее отделился ребенок, повторяющий не ее саму, а совсем другого человека, которого — ведь было же такое время! — она и не знала никогда! Первый сынок — Антошка — походил на нее, и это было понятно и естественно: он вышел из нее и походил на iree. А тут... Просто чудо, волшебство. И Катю томило, изводило желание скорей попасть домой, к Олегу, вместе с ним рассмотреть Мишутку, сравнить их обоих — отца и сына. Она радовалась своему томлению, как радовалась всему, что с ней происходило во время этой второй беременности. Это не то, что в первый раз. Теперь она все знала сама. И радовалась каждому знакомому признаку, и, как могла, преодолевала всяческое неудобство и собственные капризы, относясь к себе со строгостью естествоиспытателя. Когда на нее вдруг напал необъяснимый страх перед поездками на автобусах и троллейбусах, она сказала себе: «Это просто ты за малыша боишься, это неосновательно»,— и ехала куда надо, унимая сердцебиение и замирая в ужасе при каждом повороте машины.
Мишкин час пробил рано утром. Прислушиваясь к себе и ожидая повторения боли, Катя улыбалась счастливо, еще не открыв глаз. Ждала повторения, чтоб не ошибиться, но и так знала: не ошибается — началось.
Вдруг проснулся Олег, хоть она не пошевелилась, обнял ее, зарывшись носом ей за ухо, в шею, пробормотал сонно: «Что-то случилось? Тебе больно?»
И она не удивилась его чуткости, ответила: «Началось». Олег замер, как подстреленный, и вдруг она ощутила что-то теплое, мелко-щекотное на шее: Олег плакал, все сильнее сжимая Катино плечо и вжимаясь лицом в ее шею. Она поняла его и зашептала, целуя мокрые глаза, щеки: «Ты что! Я нисколько не боюсь! Дурачок! Олежка!»
«Мне так тебя жалко,— ответил он.— Я во сне почувствовал, как тебе больно... А тут ты говоришь — началось...»
Они пошли в больницу пешком. Весенняя грязь на глинистой дороге замедляла шаги. Приходилось останавливаться, чтобы переждать очередной приступ боли, и Олег мучился, кажется, больше Кати, когда видел, как всплывала в ее глазах терпеливая улыбка, и глаза от этого становились такими кроткими, что у него щемило сердце, а живот невольно поджимался. «Вдруг не дойдем?» — замирал он от ужаса всякий раз... Но верил: она знала, что делала, когда отказалась вызвать машину. А потом они опять шли, клонясь навстречу весеннему студеному ветру с Амура, и Катя говорила, что чувствует, как будет хорошо и, наверное, легче, чем в первый раз.
В больнице, когда началась последняя схватка, продолжавшаяся почему-то без обычных перерывов два часа подряд и закончившаяся родами, она твердила себе, что это хорошо, что родится сильный ребенок, и чувствовала себя счастливой сквозь бесконечную разрывающую ее боль. Она знала, что Олег с нею.
— Мальчишка! — весело крикнула акушерка.
— Мишка,— отдаленным эхом отозвалась Катя. «Ах, лучше б девочку,— бессильно подумала она, но тут же и порадовалась: — Зато мальчик — уже привычно, а девочка — что-то незнакомое».
Сейчас Катя вглядывалась в личико ребенка. Ей казалось, что вместе с Мишкой она кормит и Антошку. Минутами эта иллюзия была полной: Антон так же морщил лоб, вздыхал, поводил глазами. Мишка повторял все уморительные гримасы Антона. Катя стискивала зубы, вспоминая, что еще долго не увидит своего старшенького. Готовясь к родам, они с Олегом отправили Антошку к бабушке, Катиной маме. Там, в деревне, на западе, ему хорошо. Это Кате плохо без него. Но делать было нечего: здесь у них одна маленькая комната в доме барачного типа. За водой ходят далеко на колонку. Канализации нет, печь топят углем. Она боялась, что сразу с двумя маленькими им не справиться. Олег сейчас хлопочет о квартире, но когда ж она будет. По крайней мере год придется жить без Антона.
— Антошка, Мишка,— шепчет Катя младенцу.— Олежка,— добавляет для полного счету. И опять волна счастья охватывает ее, рождая чувственную истому во всем теле.— Ну-ну,— бормочет она смущенно, урезонивая себя,— еще на ребенке отразится.— Катя подтрунивала над собой за эту непонятную вспышку чувственного влечения к мужу.
Оно проснулось в ней, наверное, на следующий день после родов. Она стыдилась себя. Ей казалось это неприличным. Катя не знала, что то ощущение счастья, в котором она жила последний год, бурные роды, не отнявшие ее сил, радость от молодой этой силы и выливаются, выплескиваются из нее этим победительным весенним чувством: острым ощущением жизни, своей женственности и таинственной связи с Олегом.
Она знала, что одна встреча с мужем, взгляд близко глаза в глаза, ощущение его плеча рядом со своим наполняет ее блаженством: тишиной равновесия всех сил души и тела. Эта тишина — знак совершенства мира.
Опомнившись, она увидела, что Мишка уже не сосет, а, сжав губки, смотрит на нее взглядом соглядатая из иных миров: взглядом непроницаемым, холодно отвлеченным, полным иного — совершенного — знания, не известного еще людям, знания, не раздробленного на главы, науки, разделы, но высшего, вбирающего в себя всю жизнь разом в главной ее тайне. Ее, свою родительницу, он знал больше, чем она себя. Такой вбирающий и в то же время отстраненный взгляд. Казалось, на нее смотрела сама бесконечность пространства и времени, и она, пылинка жизни, исчезала в ее темном луче. Она опасно приближалась к той грани, за которой исчезает собственное Я, связь вещей, значимость самого мира Земли. С ней случалось такое, когда она пыталась додуматься до смысла понятия — бесконечность. Безумие витало где-то рядом... Она спасалась от него, хватаясь за что-нибудь самое простое и несомненное: вот это стул — на нем сидят...
— Маленький мой,— прошептала Катя теперь мудрым глазам сына,— ты что, уже наелся? — однако все еще чувствуя маленькой себя, а не его.
Но большие глаза ребенка стали делаться меньше, они сужались и сужались, постепенно медленно закрываясь. Он засыпал.
Катя освобожденно вздохнула, судорожно, в два приема, как человек, только что избежавший опасности.
В палате было тихо. Женщины уснули, пережидая, пока Катя накормит ребенка. Она прилегла рядом с сыном. Чутко, как олениха, подстерегая тот звук или шорох, который может означать опасность. За изголовьем кровати оглушительно стреляли трубы парового отопления, где-то в глубине больницы хлопали двери, резкими голосами перекликались санитарки, брякали их ведра,— все эти звуки не угрожали им с сыном. Но бесшумно открывшаяся дверь в палату... Катя открыла глаза. Санитарка шла к ней, держа кулек с передачей.
— Давай отнесу,— кивнула она на спящего Ми-шутку.
— Я сама,— прошептала Катя,— а вы мне двери открывайте.
В детской сейчас жил один Мишка. Там было голубовато от света и особенной белоснежной чистоты. Катя любила туда заходить, если знала, что сестры нет поблизости. Санитарочки, особенно вот эта, ей позволяли.
Вернувшись, Катя достала из кулечка открытку, и сердце забилось. Вот сумасшедшая! Олег поздравлял ее с днем рождения Антона. Писал, что у него все в порядке. Что в школе все радуются за нее, а ее класс горюет: яблони не скоро зацветут, а ребята хотели бы завалить роддом цветущими ветками. (Вблизи их города на сопках было много диких яблонь.) Олег писал: «Скорей бы ты вернулась: так жду тебя». Катя знала, как пишутся такие слова, И она в конце своих посланий о самочувствии, о том, как ест Мишка, после наказов Олегу покупать и пить молоко, выводила напряженной рукой: «Я соскучилась по тебе. Очень. Твоя Катя».
Но сегодня, растревоженная Марусиными признаниями, Катя написала много: «Тоска меня здесь заедает. Домой бы. Знаешь, на фоне адешних разговоров (тема одна: аборты, измены, побои) наша с тобой жизнь кажется мне утонченным празднеством, какой-то блаженной идиллией. Ей-богу!»
И Кате стало легче. Палата спала. Мельтешил за окном серый от влаги, крупный снег; сумеречно, грязновато белело белье на постелях. Но было тепло, сонно, лениво. Вечером зайдет Света, сестра из терапии, их соседка по дому, захватит записку.
Катя заснула крепко, унося с собой в сон Олегову открытку: букет свежих, сияющих под солнцем ландышей в стеклянном кувшинчике, вроде молочника, а рядом, на клетчатой скатерти, брошены небрежно лиловые колокольчики.
«Наверное, последние ландыши... Уж и колокольчики расцвели, а еще и ландыши стоят...» — подумалось Кате.
Она проснулась от счастливого ощущения, сквозь сон коснувшегося ее. Открыла глаза: солнце! Солнце, наконец, прорвалось к ним. Это солнце, его луч, разбудил Катю, упав ей прямо на лицо. «Ой, как хорошо!» — подумала разнеженно Катя и, отодвинувшись чуть от солнечного пятна на подушке, снова уснула и увидела сон.
...Она видела, что высокий речной берег за их пригородным поселком, обычно глинистый, голый, сейчас лоснится высокой густой травой среднерусского луга в пору цветения. Ветер, всегда дующий здесь, разогнанный солнцем, влекомый движущейся массой сильной амурской воды, этот солнечный ветер гонит по траве волны, то потопляя, то открывая цветы: лиловые, белые, , желтые, еще какие-то огненные! И эти цветы и трава бегут, бегут, льются к береговому обрыву и широким, во весь луг, потоком падают вниз. Куда он уходит, этот поток, Кате не видно, да она и не задумывается, куда. Она сама в одной больничной рубахе, босоногая, с рас- ] крытой грудью, то ли бежит, то ли летит среди цветов -\ и травы. Ласкающие прикосновения нежных, как губки ребенка, цветов к обнаженному телу, ветер, развевающий волосы за спиной, парусящий рубаху, тепло солнца на лице, груди, шее наполняют ее ликующим телесным счастьем. Радость одаряет ее легкой силой, превращает в летящую птицу. Скорость, полет, высота и солнце!
«Сбылось! Сбылось!» — твердит про себя Катя, хорошо зная во сне, что сбылось. Потом, в яви, она так и не смогла вспомнить, что же она поняла в том сне, в том состоянии счастливого прозрения, которое было таким простым, таким естественным, что и не нуждалось в запоминании.
...Катя проснулась и лежала, не открывая глаз, приходя в себя, возвращаясь, возвращаясь... Поняв, что видела сон, начала припоминать все-все, чтоб ничего не пропустить, когда будет рассказывать Олегу... Что же там сбылось...
— Эй, мамочка, разжмуривайся,— услышала она ласково-насмешливый голос над собой. Над ней стояла Маруся, прижимая к груди узелок из головного платка. Улыбалась, светилась улыбкой.— Вижу, у тебя глаза гуляют, значит, не спишь. Все, Катя, выписываюсь. Так что будь здорова с Мишуткой. Дай тебе бог всего, что мне не дал. Не забывай! Да не попадайся, смотри, как мы с Клавой.
Маруся говорила, а Катя все никак не могла примирить свой сон с явью. И странная — подспудная, вопреки разуму — уверенность овладела ею: Маруся каким-то образом знает, что я сейчас видела во сне! Вон как смотрит! Какие у нее понимающие, насмешливые глаза!
И знала ведь, что не может такого быть, а ей все равно было стыдно перед Марусей за свой сон. Словно, увидев его, она совершила бестактность по отношению к Марусе. Хуже чем бестактность! Будто назло Марусе увидела она свой сон! Мол, вот, я-то какие вижу! А ведь даже и во сне тебя с собой не взяла на зеленый-то луг! Нет, не взяла... Вот и домой уходит одна Маруся...
Испуганными неподвижными глазами смотрела Катя вверх на Марусю, обеими руками держа одеяло у себя под подбородком. И, наконец, дошел до нее смысл Ма-Русиных слов: уходит, потому что выписалась. Проститься подошла. Вот и все.
Одним движением Катя села в постели, схватила Марусю за руки, держащие узелок, словно хотела ее удержать, не пустить. Катя совсем проснулась, но чувство стыда теперь за свою беспомощность, бесполезность для Маруси осталось.
— Маруся, Маруся,— шептала неловким, картавым со сна языком,— Маруся, не болей... Ты не поддавайся... Маруся, чтоб у тебя все было хорошо... Вот увидишь... Увидишь...
— Ага, Катя. Ничего! Живем ведь... Ты не думай! Ну, пошла я. Бывайте все здоровы!
Маруся тряхнула руками, на которых лежали руки Кати, ответив так на ее пожатие, и ушла.
Вскоре явившаяся сестра перестелила Марусину постель чистым бельем.

1976 г.