Несколько лет назад я была домашним учителем у Алины Черных. Те уроки памятны мне...

Некоторые считают: времена домашних учителей так же, как и времена гувернеров, бонн, прошли. Они ошибаются: форма обучения на дому существует и в наши дни. Медицинская справка об ослабленном здоровье дает право на подобное обучение.

История с Алиной Черных началась так.

Однажды в учительскую вошла завуч и сказала насмешливо:

— По причине заикания и пиелонефрита ученица восьмого «Б» класса Алина Черных подлежит индивидуальному обучению.

Минуту все учителя молчали, обдумывая сказанное. Индивидуальное обучение — это затяжные походы к ученику на дом, постоянные томительные встречи с его родителями и конечно же их обязательные претензии.

Первой отозвалась преподавательница английского языка Нинель Борисовна, маленькая, худая женщина. Морщины на ее лице походили на небольшие глубокие ранки. У англичанки было двое детей, болонка Кэрри, двадцатитрехчасовая нагрузка и язва желудка. А теперь еще и Черных.

— В общем, они добились своего, — сказала Нинель Борисовна. У нее подрагивали не только губы, но и каждая рана-морщинка.

Мы поняли, кого она имела в виду: саму Алину и ее родителей.

Насмешливый тон завуча, нервозность англичанки, конечно, имели причину более вескую, чем только потеря времени при обучении на дому.

Алину перевели к нам из тридцать пятой школы в четвертый класс. Она сильно заикалась. Вскоре ребята стали дразнить ее. Родители Алины стали жаловаться на учителей, не пресекавших, по их мнению, детскую жестокость. Они обращались и к классному руководителю, и ко мне, учителю русского языка и литературы, с требованием «прекратить травлю» дочери.

Но ребята дразнили ее не за речевой дефект. Я знала, за что...

С первых дней занятий Алина, хрупкая, длинноногая, подходила к кафедре и, распахивая и без того большие глаза, сообщала мне, что Игорь Бурков не уважает девочек, дергает их за волосы, больно дергает; что Таня Турина не хочет пойти намочить тряпку, а ведь она дежурная; что Олег Семенов списывал домашнее упражнение у Гены Рыжкова...

Два или три раза я выслушала ее, хотя и чувствовала себя не очень удобно. Я не могла разобраться, где у Алины проходит грань между искренностью и предательством, и была ли она вообще. Алина говорила убежденно и доверчиво и была пленительно мила: не по-детски грациозная, порывистая.

Остановить ее?.. Даже если сделать это мягко, все равно она, умная, чувствительная девочка, расценит мой поступок как нежелание сблизиться с ней, как попытку отвергнуть ее добровольную помощь. Захотелось объяснить ей, что искренность нельзя путать с наушничеством.

Как-то, после очередного ее «доклада», я сказала, что у всех есть недостатки: чтобы помочь человеку избавиться от них, следует сказать ему об этом прямо в лицо. Оказывается, Алина знала эту прописную истину не хуже меня. Она кивнула и ответила, что Игорь Бурков, несмотря на разговоры и замечания в дневнике, продолжает дергать девочек за волосы, а Олег — списывать домашние задания у Гены.

Пока я разбиралась в тонкостях психологии, ребята уже сделали выводы о ее непорядочности. Они видели в ней только ябеду, доносчицу. Кроме того, ее стали подозревать в симулянтстве.

— На уроке молчала, когда «Все в тающей дымке» спрашивали, а выскочила на перемену — так болтала, чуть язык не отвалился, — возмущались ребята.

Что-то должно было случиться, я чувствовала... И вот однажды вечером обнаружилось, что у Алины пропала вязаная шапочка с помпоном. Ее нашли в мусорном бачке. Тем же вечером я впервые встретилась с отцом Алины.

Олег Борисович Черных неторопливо и уверенно шел по коридору. Кряжистый, среднего роста, в просторном осеннем пальто.

— Вечер добрый, Дина Сергеевна! — сказал он с иронией: какой, мол, там добрый.

Он стал говорить о том, сколько они с «мамулей Вероникой Ивановной» (я не сразу поняла, что это его жена) намучились, когда Алина была крохотной и очень болела. В конце концов я почувствовала себя виноватой не только в «травле», но и во всех прежних бедах Алины....

В глубине его круглых водянистых глаз прорастал, но никак не мог достигнуть поверхности острый зрачок, щеки и подбородок обвисали мягко, барственно. В верхней части лица Олега Борисовича была какая-то птичья резкость, а в нижней — сдобное безволие.

— Когда вы изучаете сказки, Дина Сергеевна, надо все-таки объяснять ученикам, что добро и зло — не абстрактные понятия, нет! Откуда в малых этих детях столько жестокости? — В его голосе звенело негодование. — Откуда, помилуйте?! Почему Алина, эта кроха, тянется к добру, а они — к злу, к жестокости? В чем дело? А дело в воспитании! Я считаю...

И он рассказывал, как с двух лет учил Алину «любить птичку, любить кошечку, любить всякую зверюшку». Олег Борисович прозрачно намекал: ребята не способны сострадать чужому горю. Его дочь больна, ее надо жалеть, а не унижать, не травмировать.

Я постаралась мягко объяснить, что одноклассники подозревают Алину в непорядочности. Олег Борисович веско сказал:

— Алина — искреннейший ребенок, органически не способный на ложь!

Выходя из класса, он картинно повернулся и проговорил:

— В русском языке существует прекрасное слово — ментор. Некоторые совершенно напрасно вкладывают в него обидный подтекст. Ментор! Каково звучит? Музыка... Я считаю, Дина Сергеевна, что учитель должен быть именно ментором: уметь внушить что-то коллективу, если коллектив заблуждается. Ментор, если хотите, должен обладать даже гипнотическим воздействием на подопечных. Подумайте над этим. Прощайте!

Через день он перевел дочь в другую школу. Не знала я, что попрощались мы не навсегда, а только на три года. Когда Алина перешла в восьмой класс, ее снова приняли в нашу школу. Поговаривали, что из прежней ее отпустили со вздохом облегчения.

Алина вернулась в класс, где когда-то училась. Прежней враждебности к ней ребята уже не испытывали. Настороженность, правда, была. Алина с самого начала пропускала много уроков из-за болезни, и каких-то определенных отношений с классом у нее не сложилось. И вот — справка, индивидуальное обучение...

Я шла к Черных, проглотив две скользкие пилюли сухой валерьянки. От школы до их дома — пять троллейбусных остановок. Учителя возмущались: вдобавок ко всему еще и не в нашем микрорайоне!

Вот и дом с аркой. Открыла дверь сама Алина. За эти годы она сильно вытянулась, и я смотрела на нее снизу вверх.

Алина знакомо распахивает глаза, улыбается, просит не разуваться, подает тапки, справляется, удобны ли.

Прихожая в квартире Черных просторная, с квадратным паласом, с большим зеркалом в витой раме. На стене висят лапти.

В комнате Алины всюду — на стенах, на люстре, на ручках шкафов — висят брелки: лохматые чертенята, куклы с умильными мордочками. Около письменного стола, на секретере, прикреплено «Расписание индивидуальных занятий». Чувствуется менторская рука Олега Борисовича. Расписание как бы свидетельствует: несмотря на недовольство учителей, Алина и дома четко, по графику сумеет овладеть программой.

Беру со стола книгу. Мухина-Петринская «Корабли Санди». Я тоже люблю и «Корабли Санди», и «Плато доктора Черкасова».

— Тебе нравится, Алина? — спрашиваю оживленно.

— Конечно, Дина Сергеевна, очень!

Она по-прежнему заикается, говорит с придыханием, и возникает впечатление взволнованности, повышенной эмоциональности.

— Дина Сергеевна, здесь все люди такие хорошие! Санди такой благородный! И его мама тоже... И жизнь необычная. Вот у нас все тянется: завтракаешь, учишь уроки, обедаешь — так скучно. А в книге все быстро и... как праздник!

— Алина, это надо правильно понимать, — с укором сказала я и подумала: «Фальшивлю... И фразу-то какую сказанула, как малому ребенку», но продолжала: — Ведь она писательница-романтик, и у нее все такое приподнятое, возвышенное.

И сказала-то вроде бы правильно, но тут же почувствовала: мое объяснение блеклое и безвкусное, как пресные сухари.

— Я понимаю, — легко и готовно кивнула Алина. — Я понимаю, Дина Сергеевна!

Она знает, что должна соглашаться со мной: я — учитель. Об этом я напомнила ей своим тоном, этим менторским «надо правильно понимать».

— Да, Дина Сергеевна, мне и папа говорит: жизнь сложнее, а там — ил...ил-люзии.

Она сказала: «и папа». Считает меня и отца единомышленниками. Сначала я опешила: почему? Поразмыслив, поняла, что нельзя отделываться туманными фразами.

— Нет, Алина, я не считаю, что жизнь этих героев — просто красивая выдумка, люди живут так. Самое главное в том, каков человек...

Наверное, я говорила нудно: Алине не захотелось продолжать разговор. Она, правда, еще плохо владела этим приемом общения: умением изменять тему беседы. Но все-таки попробовала.

— Я, Дина Сергеевна, много читаю и по программе! Вот «Мертвые души». Я так хохотала! Чичиков с Маниловым у двери: позвольте вам не позволить!

Я улыбнулась, откинулась на спинку стула и вдруг почувствовала себя очень легко. Подумалось: вот так же когда-то сидели домашние учителя у своих воспитанников, делились с ними задушевными мыслями, а из воспитанников потом вырастали сильные, интересные личности — революционеры, ученые, художники...

И я стала рассказывать Алине о Гоголе. Раскованно, даже слегка актерствуя, чего никогда не позволяла себе в классе. С одним говорить не проще, нет, а как-то уютнее, теплее, что ли... Алина очень удивилась, что Гоголь был не только писателем. Наверное, в ее полудетском представлении он только и делал, что сидел и поскрипывал пером. Ан нет!

Талантливый актер. Из комнаты, где Гоголь пребывал в одиночестве, слышались разные, мужские и женские, голоса: он разыгрывал сценки из своих пьес.

Одаренный художник. Его декорации к самодеятельным спектаклям восхищали зрителей. Искусный кулинар. Вот откуда мастерское описание всевозможных кушаний.

Алина слушала с жадностью. Ее щеки, всегда бледные, порозовели. Я тоже оживилась.

В комнату вошла мама Алины — Вероника Ивановна. Всем своим видом она показывала, что больна, больна тягостно... Поверх длинного байкового халата был повязан пуховый платок, крест-накрест. Вошла ссутулившись, тяжело охнув, села на кровать.

Меня всегда удивляли женщины, которые вывешивали на себе болезнь, словно афишу. Они как бы намеренно не следили за собой — до красоты ли тут, мол! Сняв шапку, Вероника Ивановна даже не причесалась.

Я почувствовала себя неловко. Алина, словно в чем-то провинившись, подобострастно спросила:

— Как вы себя чувствуете, мамуля?

— Что об этом говорить, — еле слышно сказала Вероника Ивановна и слабо махнула рукой. — Ой, Дина Сергеевна, горе-то нам: что я, что она, по наследству — гнилушки...

— Мамуля, ну зачем вы так! — жеманно сказала Алина, быстро взглянув на меня.

— Вот, полюбуйтесь ею, — сказала Вероника Ивановна. — Редкий день, чтоб без приступа. Уж и губы посинеют, а все рвется: сочинение надо писать, какую-то задачу решать. Беспокойная душа... Ну дома — тут хоть результат будет... А то учит-учит, на следующий день придет из школы, только на порог — в слезы!

— Мамуля, ну какая вы! — укоризненно сказала Алина и опустила глаза.

— «Что, горе мое?» — спрашиваю. На перемене перед физикой дразнили, отвечает. А нервишки-то слабенькие, после этого отвечать не смогла — два! На следующий день — вторая серия. Что, спрашиваю, опять? Игорь «чернушкой» на уроке обозвал, и она, дурочка, опять из строя вышла. Впечатлительная донельзя. Как это у Драйзера? Эолова арфа! Эолова арфа, да... Извините, Дина Сергеевна, злоупотребила вашим вниманием. Вам надо заниматься.

— Ничего-ничего! Кстати, вы можете послушать. Алина, ведь Таня передавала тебе, что надо выучить наизусть отрывок из «Мертвых душ»?

Алина вскинула голову и начала шевелить губами, ничего не произнося вслух. Это было мне хорошо знакомо. Такое я видела на уроках много раз. Подбадривала Алину, подсказывала начало ответа — все впустую. Ребята хихикали, и по классу ползло: «Опять не готовилась — теперь ломается!» Несколько раз я оставляла ее после уроков в пустом классе и просила отвечать только мне. Алина теребила фартук, шевелила губами, вздрагивала и в конце концов говорила прерывисто:

— Не могу, Дина Сергеевна! Как вышла на уроке — они смеются! Все из головы вылетело, ничего не могу вспомнить!

Я была почти уверена в том, что Алина неплохо научилась применять на практике теорию повышенной нервозности, впечатлительности. Но «почти уверена» — это не значит полностью. «Почти» не позволяло мне обвинить ее в мошенничестве. Кроме того, иногда я сомневалась в правильности своих догадок...

Сейчас не было перед Алиной класса, не было Игоря с его мефистофельскими способностями подавить, лишить памяти и воли, но она упорно шевелила губами. В ее глазах разрастался испуг. Мне показалось, Алина только в эту минуту с пугающей ясностью осознала, что разоблачена. Неожиданно она вздрогнула, словно в нее попала искра.

— Дина Сергеевна, — заговорила, как всегда, прерывисто. — Я ведь ходила к врачу. Я долго у врача была. Конечно, учила. Но отрывок большой. Мне, наверное, еще надо закреплять.

— Не волнуйся, Алина, не волнуйся, — укоризненно сказала Вероника Ивановна. — Что ты так разволновалась? Дина Сергеевна прекрасно все понимает...

Я на самом деле понимала, только не то, в чем меня хотела уверить Вероника Ивановна. Ее дочь ради своей выгоды научилась расчетливо использовать все: свой дефект, обстоятельства, заботу родителей, даже мою деликатность! «Деликатность! — тут же озлилась я на саму себя. — Не деликатность это, а боязнь конфликтов!»

Я так ничего и не сказала Алине и вскоре ушла, но на душе было муторно, словно надо мной смеялись, а я, вместо того чтобы схлестнуться с обидчиками, малодушно им подхихикивала. Мне было очень обидно, и поэтому два дня я искала себе оправданий и нашла их. Уверяла себя, что я — мнительная, никто надо мной не смеялся вовсе, а девчонка и в самом деле слабенькая, по слабости своей привирает...

В следующий раз мне открыл сам Олег Борисович. Он был в стеганой домашней куртке палевого цвета, которая придавала его облику что-то барственное.

Осведомился у меня, не стоят ли внизу, у подъезда, «выпивохи».

— Нет? Удивительно! У нас это вошло в систему, ведь рядом — овощной магазин. Ну, море разливанное. А нужна выпивка — нужны и деньги. Где же взять? В темном переулке. Бей, режь, грабь! И кто все это творит, Дина Сергеевна? Подростки! А вы им: «Птица-тройка, и кто тебя придумал!»

— Выдумал.

— Ну да, конечно, выдумал! А они за рубль зарежут. И откуда такая жестокость, откуда? Вы, Дина Сергеевна, может быть, и удивитесь, но, когда я думаю о жестокости, знаете, какой случай я вспоминаю? Случай с чудесной розовой шапкой Алины! Как этот варвар запихал ее в мусорный бачок!

Мягкие вислые щеки и подбородок Олега Борисовича задрожали.

— Игорь не подумал тогда, — сказала я жестко, дергая молнию на сапоге. — А потом он даже сам пожалел об этом. Да вы, наверное, помните!

— Когда он будет грабить, он тоже не подумает. А потом тоже пожалеет. Рас-ка-ет-ся... Гарантирую вам! История повторяется... Впрочем, вы — учитель, а по вашей учительской этике, как я понял еще тогда, учеников следует защищать, вы-го-ра-жи-вать. Эдакий профессиональный гуманизм!

Алина ждала меня за письменным столом, перед ней лежала тетрадь по русскому языку. Мы занялись придаточными обстоятельственными. Алина чертила схемы предложений, от старания высовывая язык, я диктовала.

Вошел Олег Борисович. Остановившись у стола, сложил руки на животе, поигрывая большими пальцами.

— ...И еще есть один аспект в этом деле, — сказал, будто разговор и не прерывался. — Материальная сторона! Этот маленький варвар, уродуя чужую вещь, не подумал о том, что она заработана потом, кровью, нервными клетками, умственными затратами взрослых людей. Изгадил, и все. Что ему материальные ценности! Вот она, — Олег Борисович кивнул на Алину, — она не изгадит и крохотной вещицы! Потому что знает цену материальных благ. Я ей рассказывал, как, будучи мальчишкой, струшонку... Знаете, что это такое, нет? Солома мелко нарезанная так называется. Она знает, как я эту струшонку коровам делал. Она знает! Она ценит!

Алина картинно потупилась: когда хвалят — надо изображать застенчивость.

Я вздохнула. Как, должно быть, скучно целые дни выслушивать эти желчные монологи о жестокости людей, о своей собственной порядочности, которой, к сожалению, никто не ценит, о людской зависти и неблагодарности... Как, должно быть, надоело всякий раз жеманничать, играя в скромность...

— Тебе, наверное, скучно, Алина? Ты, видно, соскучилась по классу, по ребятам? — спросила я, когда мы остались одни.

— Да, конечно. Ведь есть хорошие. Таня очень хорошая, она мне звонит и проведывает. Но мальчишки... Такие грубые! Этот Игорь. Я как вспомню...

Внутри у меня все сжалось. Когда сам Черных вещал об элитарности чувств дочери, я в душе возмущалась, но без горечи, даже с насмешкой. Но теперь на эту самую элитарность, изысканность своих чувств претендовала моя ученица, человек, которого я учила... И мне было горько. Наверное, ее слова еще не стали убеждением. Может быть, Алина пока только обезьянничает, подражая отцу, пользуется его готовыми выражениями, но все равно это слабое утешение. В ней уже закрепляются навыки презрения к людям, пускает корни эгоцентризм.

Помню, сначала я ощутила бессилие, потом — раздражение. Раздражение быстро перерастало в неприязнь.

— Алина, ты выучила наконец отрывок? — сухо спросила я.

— Я, знаете, Дина Сергеевна... я вчера прямо-таки расклеилась... Прямо-таки гнилушка... Не только почки, но и желудок болел. И голова!

Я в упор с презрением посмотрела на нее. «Родители достали тебе справку, — думала я, — и теперь ты сидишь, открестившись от одноклассников, от их повседневной обязанности делать выбор между честным и бесчестным, между «хочется» и «надо» и холишь на покое свою мнимую душевную тонкость, мнимую доброту, мнимую искренность. Их нафантазировали твои родители... Ты уже готова отвернуться ото всех и поверить в свою исключительность...»

— Алина, а ведь ты лжешь, — сказала я тихо, без пафоса. — Лжешь.

Мне хотелось повторять и повторять это слово, его грубая суть отрезвляла и, странное дело, доставляла мне наслаждение.

И Алина поняла! Она даже не стала шевелить губами, как обычно, чтобы напомнить о своем дефекте и вызвать жалость. Она посмотрела на меня — и от ее лица будто остались одни глаза. Сказала спокойно и без запинки:

— У меня никогда ничего не болело. Я просто не учила. Ничего не болело.

Как ее знали ребята!.. Как хорошо они узнали ее уже в четвертом классе...

Да, она была слабой. Не физически, нет. Слабой духом. И по слабости своей всегда старалась приспособиться: ко мне (я поощряла «искренность»), к отцу (ему нравилось беспрекословное подчинение), к матери (та любила «хорошие манеры» и притворные нежности). Она удовлетворяла наши вкусы, теряя себя. Мы все были виноваты в том, что она стала такой.

Когда я уходила, то сказала Алине:

— Рано или поздно ты и жизнь окажетесь с глазу на глаз. В четырех стенах, без людей, не просидишь, не проживешь... Знаешь что, возвращайся-ка в школу, а?

Алина судорожно мотнула головой. Непонятно, то ли соглашалась, то ли отказывалась.

Через два дня я снова звонила в знакомую дверь. Мне почудилась недобрая настороженность там, внутри большой квартиры.

Открыл Олег Борисович. Он помогал мне раздеваться и улыбался, выдвигая вперед нижнюю челюсть. Была в его лице какая-то странность, но я никак не могла точно определить какая...

Олег Борисович попросил разрешения присутствовать на занятии.

— В целях, так сказать, усиления контроля со стороны родителей.

Когда мы вошли, Алика подняла от учебников бледное испуганное лицо. Я почему-то подумала, что теперь ее снова переведут в другую школу.

— Вот полюбуйтесь, Дина Сергеевна! — весело сказал отец. — Сныть загробная! Еле ходит, а туда же: пойду в школу! Так и заявила вчера.

— Вот бы хорошо, — сказала я, поняв, что веселье Олега Борисовича притворное и что он знает, кто дал Алине такой совет. — Ребята ждут!

— Ждут! — радостно воскликнул он. — Как волк кролика!

— Зачем вы так?.. Ребята всегда передают ей привет... Без людей не проживешь... Алине самой нужно в школу, к ребятам.

— Нужно? Вы уж извините меня, Дина Сергеевна, может быть, учителям это и нужно, чтобы не тащиться сюда, чтобы время экономить, но чтобы Алинке это было нужно — вы, наверное, смеетесь! Ей нужно, чтоб ее опять «чернушкой» называли? Ей нужно, чтоб опять ее вещи в мусорные бачки бросали? И только из-за того, что она не такая, как они, — не хамит, не нахальничает! Вы считаете, ей эти издевательства нужны? — Он уже кричал задыхаясь. — Их родители не дают себе труда воспитать в них элементарные качества, как-то: честность, порядочность, вежливость! Да хотя что я: многих родителей этих еще самих нужно воспитывать да воспитывать! У вас, учителей, до воспитания учеников руки тоже не доходят, не примите за оскорбление. Я все понимаю: сорок голов — это, извините, уже стадо, хватило бы времени пересчитать хотя бы... И ей нужно стать поближе к ним? Для чего? Чтобы опуститься до их уровня, да?

Его подбородок и щеки тряслись. И я вдруг поняла главную странность его лица, неразгаданность которой так беспокоила меня. Верхняя часть с острыми зрачками в глубине глаз была хищной и напористой, выдавала желание и умение приспособиться к жизни, недаром в учительской говорили, что он оборотистый мужик со связями, а нижняя часть лица была дряблой и расплывчатой, как тесто. Она выдавала боязнь этой самой жизни. Свое желание отгородиться от всех, свой застарелый испуг он прививал теперь Алине.

Назавтра я узнала, что Черных взял дочь из нашей школы.

— Итак, друзья, — насмешливо говорила завуч в учительской, — товарищ Черных во второй раз не доверил нам воспитание своей дочери!

— Переживем и этот удар, — бодро ответила Нинель Борисовна. — А сам-то он, наверное, считает себя компетентной личностью в деле воспитания. Олег Борисович тот еще ментор!

— А нельзя было не отдавать Алину? Может, нам в гороно обратиться? — спросила я завуча, на что та отрицательно покачала головой:

— Нам с ним, Дина Сергеевна, не тягаться лучше... По верхам идет...

Не тягаться? А как же быть? Как спасти Алину? Эти мысли тогда, несколько лет назад, не давали мне покоя.

Но он глубоко ошибается, если считает, что эта история закончилась в тот день, когда он отказал нам в доверии и перевел Алину в другую школу.

Когда мы не встречаемся с Алиной хотя бы неделю, она пишет мне подробное письмо о прожитых днях. В нем и милые пустяки, и серьезные раздумья о жизни, о своем месте в ней.