Анюта стояла за прилавком и боялась взглянуть на дверь.

Время шло к обеду. «Того и гляди появятся... Как улыбаться-то?»

Они вошли в магазин — ее брат Василий и его семья: жена, две девочки, — и сразу покупатели перестали щупать драп, мерить перчатки; все смотрели на приезжих.

Василий, огромный, тучный мужчина с круглым, как и у Анюты, лицом, но только не белым, а красным, суетливо переводил взгляд с жены на сестру, на детей и улыбался глуповато-деликатной улыбкой. Жена его, худая, будто вся из одних жил, тихо, сквозь зубы, одергивала дочерей. Чужая непонятная речь настораживала Анюту. Ей все казалось, что эта накрахмаленная немка цедит о ней что-то обидное. И только девчонки сияли. Старшая, Кора, движением уверенной в себе женщины откидывала с плеч длинные тяжелые волосы и кокетливо улыбалась. Младшая, десятилетняя Аннетка, легла животом на прилавок и ластилась к тете: пухлой горячей щекой жалась к руке Анюты.

Брат Василий приехал вчера с семьей оттуда. В гости. Сегодня утром Анютин муж, Никола, возил их по городу на автобусе, который дал ему завод.

Василий пришел не за носочками, не за варежками... Никола привез его сюда... на экскурсию. Хорошая одежда и ухоженность всех членов семьи казались Анюте маскарадом: ряженые ведь тоже всегда показывают веселье и платьем и раскраской...

Анюта знала одно: там нельзя жить хорошо, с душой. Там убивают. Ей никто не внушал этого. Наоборот, по телевизору показывали красивые города Западной Германии с острыми башнями. Но Анюта знала: там укрылись те, от кого они с матерью убегали, осиротив дом. Те, что убивали так же привычно, как она продавала чулки. И поэтому Анюта знала — там убивают...

Когда по радио сказали о войне, мать осела на лавку, а потом пронзительно закричала:

— Нюрка! За спичками беги! Шибче беги!

Анюта бестолково завертелась в сенях, выскочила на улицу и понеслась. Через два дома оступилась ногой в небольшую канавку и рассадила ступню осколком от бутылки. Острый испуг, рваная рана, набитая грязью, сквозь которую сочится кровь, режущая боль — все это разом слилось в больной живой клубок, называемый войной. Так она и запомнила...

Они жили в поселке. Ей было пятнадцать, Васятке — четырнадцать. Мать и отец были молодыми, но тогда она этого не понимала.

Мать собирала отцу вещи в мешок. Что положила — Анюта не помнит, помнит только длинную морщину, делившую лоб матери пополам, а еще помнит, как отец укорял мать: «Ну куда ты все ложишь и ложишь?»

Отец оставил свою памятку-зарубку каждому: матери велел «не кричать», ей, Анюте, обещал воротиться через два месяца, а Васятке приказал быть опорой и защитником. Но местный фельдшер всегда говорил про Васятку по-другому: «Не защитник. Редкая аномалия — смещение сердца!» Фельдшер любил ученые слова, но умел объяснить и по-русски: сердце у Васьки сдвинуто на целых три сантиметра! Таким уж уродился! А почему — про то темная ночка одна знает!

Присказка фельдшера пугала. И темными ночами Анюта часто и подолгу боялась, что Васятка умрет. Даже вставала проверить, дышит ли. Мать сердилась на нее, а сама вставала и того чаще.

Мать иногда говорила:

— Ты уж, Нюрка, не серчай, когда Васятке чего поболе перепадет! Ему выжить надоть. Со сдвинутым сердцем-то — кто ее знает, как оно... фершал еще в весну сказывал: дохтур из города — и тот не знает, чего и как!

Анюта и сама подсовывала Васятке что получше. Тут с нормальным-то сердцем есть хочется, а уж каково со сдвинутым...

Запасы проедались быстро. А от отца вестей не было. Мать дни и ночи пропадала на работе, на элеваторе.

Анюта хлопотала по хозяйству. Жарила ландорики — картофельные оладьи — сначала из самой картошки, а потом из картофельных очистков. Эвакуированные научили ее варить кофе из желудей. Все ничего. Лишь бы отец вернулся...

Кончились дрова — ходили на Лысую гору за сушняком. Никогда потом Анюта не видала такого чистого, без лишней веточки, леса. Лесничий Марьяныч гонялся за всеми, грозил судом и не шутил. Анюта дрожала, но шла. Святым духом печь не растопишь.

Раз пошли с Васяткой. Захватили пилу — лишнюю какую ветку смахнуть. От мороза деревья остекленели, чуть что — звонко разносится. Марьяныч хромой и косой, зато слух отменный. Учуял и погнался за ними. Хромой, а догнал! Анюту по спине костылем огрел, пилу отобрал.

Когда прибежали домой, Анюта клацала зубами на всю избу: хочет сомкнуть челюсти — не получается. Рыдала и стучала зубами от холода, от боли, от обиды.

А Васятка лежал на сундуке, прикладывал к левой стороне груди руку с худыми пальцами и шептал:

— Сердце щас сиганет! Щас сиганет!

И Анюта, с ужасом думая, что такими тощими пальцами он не удержит свое прыткое сердце там, за ребрами, подбежала к нему и надавила на грудь обеими широкими ладонями.

А вечером приковылял Марьяныч, принес пилу. Мать совала ему ландорики. Он не ел, только ругал фрицев так, что хоть святых выноси...

Когда бой шел у поселка, мать до последнего не хотела уходить. «Гнездо свое самим разорять — последнее дело. Отец велел ждать его тута». Но не под фрицем же оставаться! Хватились Васятки — как в воду провалился. Какая-то баба, пробегая мимо их дома, крикнула, что ребята «подсобляют ранетым». И Васятка там. Они догонят.

Так с болью, в суматохе и ушли, осиротив дом. А Васятка так и не догнал... Анюта слышала потом, как бабы между собой перешептывались: «И ребятенки-то, видать, сгибли тама...»

Васятка не догнал их, а похоронка на отца догнала...

Домой вернулись через год.

Копаясь на чердаке, мать нашла карточку, на которой они были сняты всей семьей, когда детям миновало шесть и пять лет. За эту карточку Васятке тогда здорово влетело: шилом он выколол всем глаза («А че они пялятся на меня, анчутки!»). Теперь мать любила подолгу смотреть на эту карточку.

Анюта стала работать подавальщицей в чайной. Там ее и приметил Федор — застенчивый лейтенант. Он был непохож на сельских парней, хотя родился и вырос на хуторе.

Тонколикий, глаза огромные и прозрачные. Вместо предложения сунул ей в руку записку с адресом гарнизона, в который посылали служить, и спросил:

— Приедешь?

— Приеду, — ответила, хоть и испугалась: Дальний Восток за тридевять земель, да и мать не на кого оставить...

— Ехай, раз позвал. Ноне мужики на дороге не валяются, — сказала мать и испекла на дорогу большой пирог с картошкой.

Федор ждал: на окно повесил марлевую занавеску для уюта. В небольшой комнатушке стояли казенная оттоманка, колченогий стол, один стул и два ящика.

Анюта приладила на оттоманку покрывало с кружевным подзором, около нее постелила лоскутный коврик.

Открыли консервы, позвали дружков Федора — отпраздновали свадьбу.

А весной у них родился сын — Владимир, Вовка. В роддом за ней должен был приехать Федор на машине: начальство обещало отпустить его. Анюта удивилась, когда увидела, что встречает ее не муж, а его друг.

Она спросила про Федора, а друг сказал про Вовку: какой крепыш, она опять спросила, а он протянул руки, чтобы взять малыша, и Анюта увидела: его пальцы дрожали. Она безвольно выпустила ребенка на его руки, в голове пронеслось: граница!.. граница!.. — и мучительно закричала...

С крохотным Вовкой Анюта вернулась домой.

Мать сильно постарела. Часто она садилась на сундук, упиралась ладонями в колени и начинала механически раскачиваться из стороны в сторону. Глаза ее мутнели.

Как-то раз в теплый день Анюта оставила Вовку на одеяле в палисаднике, а сама забежала в дом за косынкой.

Мать сидела на сундуке и раскачивалась. Она была в теплом платке, в фуфайке. Анюта хотела подсказать, что на дворе жарко, и окликнула ее. Мать не услышала. И тут в палисаднике горласто запищал Вовка.

Мать дернулась и засеменила к двери. Вдруг остановилась и начала оседать на пол. Анюта подбежала, просунула свои сильные руки ей под мышки, но не могла поднять ее: тело будто свинцом налилось... Анюта испугалась, закричала — тогда мать очнулась, и поднять ее было уже нетрудно...

Покачиваясь, мать прошла к сундуку, легла на него ничком — и так лежала до ночи. Ночью хотела встать, да не смогла. Через месяц ее похоронили.

Жизнь опостылела Анюте. А надо было просыпаться в сумерках, глотать холодные куски, идти на работу в магазин, возвращаться к соседке за Вовкой.

Она хорошо помнила, как подошел к ее прилавку Никола. Высокий и худой, а лицо чудное: нос длинный, глаза льнут к переносью, сидят близко друг к другу.

Сказал, что работает «в заводе», и купил «тройной» одеколон.

В другой раз купил детский барабан и пошел проводить ее. Подождал, пока забрала Вовку. В Анютин горький дом вошел без приглашения. Барабан дал Вовке: «Держи, разбойник, гостинец!» Увидел, что ножка у стола в кухоньке подломилась, сам нашел инструмент, починил. Походил так с неделю, а потом и переехал к ней. Жизнь стала налаживаться: Вовка рос с отцом, семья крепла.

Никола работал механиком. В получку все до копейки отдавал Анюте: даже маленькой заначки не оставлял. Когда что надо — Анюта сама купит. На заводе его уважали. Как в лета вошел — Николаем Дмитричем стали величать. Если с доски Почета и снимали портрет — только чтобы на новый заменить. Уважали...

Сына раз и навсегда принял за родного. На родительское собрание кровных-то отцов учительница не могла дозваться, а он, Никола, всегда за полчаса приходил: о Владимире обстоятельно расспрашивал учителей до собрания и после него.

Владимира хвалили, называли гордостью школы. Он получил золотую медаль за отменные успехи в учении. Думали, будет ученым, а он поехал в военно-морское... Высокий, красивый — настоящий морской офицер.

Переехали Никола с Анютой в новый дом.

Прихрамывая (с годами сильнее), Никола шел по новой, пустой и гулкой квартире, похлопывал по стенам, иногда вдруг с силой упирался в них, как бы проверяя на крепость, говорил:

— Ну че? Довольная? Угодили тебе?

Анюта улыбалась.

Никола любил читать газеты. Навыписывал их видимо-невидимо. Раскладывал газеты на большом столе, так что они закрывали его весь, садился и надевал квадратные очки. Глаза за стеклами сразу расплывались, делались огромными, как у телка. Анюта мотала головой и широко улыбалась.

— Ты че, — смеялся он и серьезнел. — Смешного-то кот наплакал!

— Это почему?

— А потому! Шебуршатся они!

— Кто?

— Все грозятся, чтоб им! Ну ниче! Мы им супонь-то затянем! Ишь ты, морду разъел! Вертушкой поганой сучит!

Анюта заглядывала в газету через его плечо. Там, на фотографии, толстомордый парень тряс плакатом со свастикой.

Никола снимал очки и вертел их нещадно. Казалось, вот-вот отлетят дужки или брызнет стекло.

Если в программе обещали интересную передачу, то включали телевизор. «Новости» Никола смотрел аккуратно, каждый день.

Увидев корабль (военный ли, пассажирский ли — без разницы), кричал:

— Гля, Нюр! Вовка поплыл!

Как-то раз он позвал Анюту — она пришла с кухни, глянула на судно и... заревела...

— Ты че? Нюр, а? — испугался Никола, стал усаживать ее: кухтался с ней, будто наседка с цыпленком.

— Моряки, если топнут, и могилки-то не сыскать, Никол...

Он резко выпрямился, шагнул назад:

— Ты че?! Ты че?! Рехнулась?!

Вмиг посуровел. Анюта пояснила:

— Я не к тому... Я к тому... Васятка-то наш вроде моряка... И могилки нету... Папкину могилку знаем... А у его и могилки нету...

Она притиснула ладони к лицу дощечками и стала раскачиваться из стороны в сторону. А сильная рука Николы гладила ее голову.

Ночью Анюта вдруг проснулась. Темно, и Николы нет рядом.

Он стоял на кухне, у черного окна, и со злом тер правой ладонью левую руку, вздрагивая.

Анюта быстро подошла к нему, прижалась крепко, просто-таки вжалась в него: будто надеялась, что судорога уйдет в нее... Когда боль утихла, сказала:

— Знаешь, Николушка, а уж Васятка никак не должен был сгибнуть в войну. Он ведь и воевать не должен был, и не только лишь по летам! У него ведь болезнь редкую узнали — сердце сдвинутое...

Никола тяжело провел ладонью по ее волосам и тихо сказал:

— Оно у всех у нас сдвинутое... войной...

В середине зимы на работу Анюте неожиданно позвонили и попросили приехать в райисполком.

Анюта собиралась тщательно. Надела белую гипюровую блузку, синий трикотажный костюм. Подушилась «Красной Москвой».

Тревожилась: по какой такой надобности позвали? Недостач у нее не было. Вот только прошлой зимой сама оплошала: забыла просчитать чеки, вышла недостача в шестьсот рублей. Аж в голову ударило! Пришла домой — слегла. Никола тогда горячился: «Не думал не гадал я, что ты такая жмотка! Подумаешь: шесть сотен! К свиньям их! Я те за два месяца погашу! Не думал я, что ты из копейки удавиться готовая!»

Так ее раззадорил, что она сама чуть не кричала: «Не из копейки я — из принципа! Все мы свои! Доверие есть! Откуда ж недостача-то, а?»

На следующий день просчитали злосчастные чеки — все сошлось тютелька в тютельку.

Так что вроде незачем ее звать...

В просторном кабинете кареглазый мужчина усадил ее, назвал Анной Иванной и попросил не волноваться. Вот тогда-то Анюте стало страшно. Страх побежал к ней по знакомой стежке: друг покойного Федора тоже сбивчиво просил ее не волноваться в тот день в роддоме...

Анюта набралась духу и сказала:

— Вы мне говорите, зачем звали... Я стерплю... А то совсем невмоготу...

Мужчина встал и тихо сказал:

— Анна Иванна, ваш брат Василий нашелся. Он в Западной Германии. Просит вызова. Хочет приехать к вам в гости с семьей.

Наверное, с ее лицом что-то случилось, потому что мужчина подбежал со стаканом воды, начал тормошить ее и почему-то просил поплакать. А ей плакать не хотелось. Перед глазами толчками маятника сменялись две картинки: Васятка, длинный, прозрачный, и толстомордый парень со свастикой на карточке...

— Если хотите пригласить, приглашайте. У нас возражений нет, — сказал мужчина.

Через какое-то время ей пришло письмо на хрусткой тонкой бумаге.

«Здравствуй, сестренка Нюра!..»

Письмо дрогнуло в ее руке, не удержалось и с диким грохотом, с воем сирены обрушилось куда-то вниз...

Василий писал, что работает автомехаником, что всего не расскажешь, что жену зовут Хельгой, что жалеет и маманю, и папаню, и Нюру, что дочки у него непослушные, а младшая вся в конопушках.

— Ну и что ж, — сказала Анюта, крепко проглаживая кулаком письмо, лежавшее на коленях. — Ну и что ж... Пусть... Один, то есть... Сам... А им нету гостеприимства! Нету нашей хлеб-соли им! Нету...

Она легла на кровать, лицом к стене. Слышала, как Никола вернулся с работы. Он заглянул в комнату, решил, что жена спит, и сам начал мастерить ужин. Смастерив, позвал Анюту.

Она вошла в кухню, села.

— Ты че? У тя все лицо синее! Захворала? — Он весь подался к ней.

Анюта махнула рукой.

— Опять чеков, что ль, каких недосчитались, а?

Анюта достала из-за зеркала свернутое вчетверо письмо, развернула его с хрустом, положила на стол перед мужем. Необычный конверт с водяными знаками удивил его — она видела...

Осторожно, почему-то двумя пальцами, задубевшими, неуклюжими, он достал листок. Прочитал строчку, ошалело глянул на жену и пригнул голову к самому письму, не доверяя своим слабым и, видно, поглупевшим глазам. Перечитал раза три-четыре. Запихнул листок в конверт. Выдохнул и сказал:

— Значит, так...

Ночью у Николы опять сводило судорогой руку, обмороженную под Сталинградом. Когда Анюта вышла на кухню пожалеть его, он притиснул жену к себе:

— Ниче! Пиши им: «Ехайте!» К лету и припожалуют! Привезем поросенка из деревни! Всех родичей! Это им не ихний хлеб из керосина!

Анюта привалилась к его плечу головой и заплакала...

Они стояли около Анютиного прилавка, и все смотрели на них. Было видно: они приехали из чужих мест и сами чужие.

Анюта помнила длинного худого Васятку и не могла понять, как это он превратился в здорового краснолицего мужчину с глубокими потными залысинами...

Домой ехали на заводском автобусе. Брат жадно смотрел в окна. Эта жадность — первое, что пришлось Анюте по душе за два дня.

Хельга сидела прямо и косила глаза на окно больше из вежливости. Кора развалилась на сиденье как-то по-заграничному. И только Аннетка, конопатая, кудрявая, грела душу. Анюте казалось, что от племяшки тянет парным молоком. Теплая головка лежала у Анюты на сгибе локтя. Вдруг малышка вскинулась и начала дергать тетю за рукав.         

— Что, конопуша? — спросила Анюта и сей же час без слов поняла — мороженое.

Киоск стоял у дороги. Вчера ей брали здесь пломбир, и, гляди ты, запомнила!

Анюта крикнула шоферу остановить и вышла с племянницей. Малышка вмиг подскочила к киоску и стала на пальцах объясняться с мороженщицей.

Когда подошла Анюта, киоскерша, выкладывая брикеты, кивнула ей и жалостно сказала:

— Вот горе-то...

И собственные беды показались киоскерше пустячными перед горем матери, у которой немой ребенок...

Анюта вернулась в автобус с таким лицом, что Никола шутливо погрозил девчонкам пальцем и приказал:

— Ну немтыри! Поскорее учитесь по-нашенски выражаться, а то тетку в гроб вгоните!

Василий с готовностью перевел и первым громко рассмеялся шутке. Хельга в улыбке показала большие зубы. Анюта крепко прижимала к себе маленькую головку и думала: «Даже хлеба спросить по-русски детей не выучил... Все быр-быр...»

Дома столы уже ломились от еды. Многочисленные родичи, близкие и дальние, в хлопотах бегали по квартире.

— Ну чисто сва-адьба! — дребезжащим голоском говорила соседка тетя Груня, совсем дряхлая, но отчего-то похожая на младенца.

— Гулять так гулять! — потирая руки, сказал Никола.

Сели за столы. Василий рядом с Анютой. За ней — тетя Груня, Никола. Выпили по первой — «со свиданьицем!».

Брат повернулся к Анюте, стал рассказывать.

Квартиру они снимают из четырех комнат. Библиотека у него огромная: много русской классики, он ценит ее. Правда, классику как-то забирали на проверку, но вернули... Дети? Кора учится в колледже. Да, взрослая... чересчур! Эти патлатые обрывают их телефон. Он против. Он за строгие нравственные устои. Падение нравов — болезнь века. Он не позволит. Он...

Анюта глядела на брата. Благость разливалась по его лицу и какое-то услужливое внимание к собеседнику, будто он, грузный мужик, готов был по малой прихоти говорившего с ним прыгнуть с места и делать, что прикажут.

— А ты, Нюра, — сказал Василий, — толстая, ой нет! Другое! Вот так: когда доверху!

Она не могла понять.

— Ну, доверху! Как это? Полная! Да!

— Она полгода назад еще лучше была! — с укоризной сказал Никола.

Тетя Груня вдруг засуетилась и, тыкая сморщенным кулачком в сторону Хельги, забубнила:

— Твоя-то баба плоха-ая... плоха-ая... Нюрке-то, ей чего? За хорошим-то мужем!

Василий очень радостно улыбнулся, со значением двинув бровями: простим старушке ее беззлобную нетактичность, простим. Николе эта сахарная улыбка не понравилась. Он грохнул локтями по столу и с придыханием сказал:

— Значит, Василий, все у тя тама в ажурах, в загранице в твоей... Сладкая тама жизня... Да... У тя рупь есть?

Василий смешался, но тут же полез за бумажником.

— У тя, спрашиваю, рупь есть? Имеется! Вот поди на базар, купи на энтот рупь гуся — и ему мозги канифоль! Ему, а не мне!

Василий понял. Он провел ладонью по одной, по другой залысине и сказал:

— Я понимаю, о чем ты, Николай... Ты не думай... Но ты и меня... Надо было выжить. Я зла никому не делал. Не делал зла. Выжить... надо было...

Никола качнулся, и прядь длинных прямых волос нависла над его диковатыми сейчас глазами.

— Это да! Это конечно! Тебе надо было! Да! А дружкам моим? Сашке Хомуту! Петьке хуторскому! Им не надо? Им не надо было?! Им без надобности!.. Им надо было помереть... Когда мы... пять дней… и ночей… не разгибаясь... валялись на снегу... под Сталинградом...

Никола вдруг увидел Анюту, она сидела гордо, как на поминках, и в лице ни кровинки. Он мотнул головой, стукнул кулаком по столу и крикнул:

— Гармонь мне! Сей минут!

И стал наяривать «барыню». Гости пустились в пляс — просить себя не заставили.

Хельга и Кора настороженно улыбались, Василий крякал, а конопушка вертелась среди пляшущих, повизгивала и старалась отбить чечетку в такт.

Когда половицы начали ритмично прогибаться, Василий нагнулся к Николе и прошептал:      

— Могут выселить.

В ответ Никола рявкнул так, что в ближних квартирах уж точно услышали:

— «Степана»!

И сразу мощно, в три десятка голосов, запели могучее:

— Из-за острова на стрежень, на простор речной волны...

Добрая и вместе с тем сокрушительная сила была в этом пений. Раскрасневшиеся лица посуровели и все до единого стали значительными.

Хельга испуганно таращила глаза, и Василий с раздражением подумал, что у нее никогда не было такого лица, как у поющих. Он не знал только, что у него не бывало тоже...

Никола выдал последний аккорд:

— Все!

К нему подскочил белобрысый кудрявый парень. Подмигивая с намеком, выкидывая коленца, он запел неприличную частушку, где «пороху набьем» приходилось в лад с «всех фашистов перебьем».

Никола вдруг напрягся, шарахнул по столу кулаком и прохрипел:

— Замри! Не суйся в пекло поперед батьки! Если чего требуется — я ему сам скажу! Не смолчу! А ты замри! Не моги! Ты мордой в снегу, почитай, по сто часов не валялся! И ты замри!

Он взял бутылку и поднес к стопке Василия. Тот прикрыл ее левой ладонью, а правой похлопал себя по груди:

— Сердце...

И тогда Анюта по-бабьи жалостливо спросила:

— Ну как... оно... у тебя? Мамка-то не дождала! Кабы знала!

Василий встал, сильно качнув стол, и быстро вышел в коридор. Анюта, торопливо двигая стулья, ударяясь об их углы, побежала за ним.

Он стоял на кухне, упершись лбом в стекло окна. Не оборачиваясь, сказал:

— Я никого не предавал, Нюра... Я никого не предавал…

Анюта прижалась к нему сзади. У него была широкая и крепкая спина. Гладя ее, Анюта вдруг ясно услышала слова сельского фельдшера о том, что Васятка не защитник.

После застолья сели на диван, и Хельга стала показывать фотографии. Хельга-наследница стоит около отцовского гаража и победно улыбается, оскалив зубы; Аннетка, голенькая, лежит на животике; Хельга за рулем; Кора в длинном форменном платье; Василий чинит машину и... Анюта вздрогнула... Хельга молодая, в фашистской форме, глухой ворот душит горло. Тыча в эту карточку длинным красным ногтем, Хельга быстро лепетала по-немецки.

— Их заставляли, — сбивчиво переводил Василий. — Насильно заставляли. Она ведь старше меня. Ее заставили. Она была просто телефонисткой.

Анюта механически кивала головой, и ее рука тянулась к вороту гипюровой блузки — давило... хотелось сорвать пуговицу.

Когда сели ужинать, Никола спросил:

— Правду говорят или брешут, что у вас тама отец с сына по счету берет, ежли тот в гости зашел, а?

Василий улыбнулся скованно.

— Нет! Это значит, — не слушая его, продолжал Никола, — Вовка мой посидел у меня, а я ему бумагу, да?! Я ему — плати! Плати за хлеб-соль отцу! Да? Это сыну-то?! — Никола кричал все громче и разбушевался так, словно кто уже заставлял его брать с Вовки по счету.

Анюта трогала его за руку.

— Ты погоди!.. А я так скажу: у вас тама, раз ты с сына по счету! У вас тама, в загранице в вашей...

Всю неделю Анюта хлопотала: варила студень в ведре, красный борщ. На сковородке с велосипедное колесо жарила оковалки мяса. Такие хлопоты, когда дым коромыслом, были ей впору. Они не оставляли времени думы думать...

Провожать Василия поехали в Москву на том самом заводском автобусе.

Около поезда, перед отходом, конопушка пристыла к Анюте. Хельга отрывисто буркнула.

— Жена ее спрашивает: хочешь остаться? — перевел Василий.

Конопушка судорожно оторвала головку от тетиного локтя и, сглотнув слюну, гортанно ответила:

— Йа-йа!

— Да?! — спросил Василий с ужимкой взрослого, который, вроде бы соглашаясь, в два счета разложит детские капризы железными доводами. — А как же мама и папа? А как же твой Франц? («Любимый медведь», — пояснил сестре.)

Конопушка зачастила, и Анюта разобрала — «Николя».

— Ах! Франца теперь уже зовут Никола! — объявил Василий тоном остроумного диктора.

Никола схватил конопушку и подбросил вверх.

Василий обнял Анюту, тихо отстранил... Быстро прижал опять, три раза свирепо поцеловал, сказал покорно:

— Значит, мамка велела меня за упокой поминать...

И кивнул...

К концу лета Анюта начала сохнуть. И еще Никола заметил, что она стала разговаривать вслух сама с собой. Идет по улице и говорит, а прохожие оборачиваются вслед.

Он повел ее к врачу.

Анюта сидела в чистом, холодном своей белизной кабинете и рассеянно смотрела на молодого доктора. Он говорил тихо, настороженно поглядывая на нее, поспешно во всем соглашаясь с ней, и Анюта подумала, что, может, и впрямь больна...

Доктор водил перед ее носом блестящим молоточком, приказывал поднять руки, потрогать нос, согнуть ногу в колене — она трогала и сгибала...

Когда сели на кушетку, покрытую холодной клеенкой, то, глядя в окно, сказала:

— Со сдвинутым сердцем как жить-то?

Доктор подумал, что это она ему, и стал, захлебываясь, толковать, что у нее хорошее сердце, что она чуть-чуть устала, что отдохнет, что все будет куда лучше, чем раньше, что и сейчас-то все хорошо — только надо понять это...

Анюта не слышала. Мерно раскачиваясь, она шептала:

— Когда оно сдвинутое-то... Со сдвинутым-то...

Через день ее положили в больницу.

Потеряв сознание, она металась на больничной койке и все рвала ворот рубахи, хотя выкат был глубоким. А она все рвала, будто силилась отодрать от горла что-то накрепко прилипшее...

Со дня смерти Анюты прошло семь лет.

Все эти годы Никола получал и получает письма в аккуратных хрустких конвертах. Василий зовет в гости. Никола не едет.

Каждый год проведать отца приезжает Вовка.   

Темнеет. Отец с сыном вечеряют на кухне. И отец говорит о своей боли:

— Ведь оно как! Она ведь попусту не балабонила! Все в себе держала... Доктора учат: так-то хужей! Пустобрехам-то легше: он балабонит — на сердце ничего не держит! А у ней все на сердце налегло...

— Бать, не трави ты себя, — тихо просит сын.

— Да я ведь чего! Я ведь! — Никола зло рвет ворот рубахи. — Ведь враг ее не достал! А Васька... достал! Загубил. Нюрку мою! За-губи-ил! Враг не достал, а он достал!

— А как там Анютка-конопушка? — спрашивает сын.

— Во! — выкрикивает Никола. — Про конопушку-то я и хотел тебе доложить! Убежала от них конопушка-то — пишут... Ушла из дому. Найти не могут. Жалко ее... Ночью проснусь — мне мысли страшные лезут... А только я так тебе скажу: плоховато у их там, в загранице в ихней, раз от них дети сбегают!