Вход   Регистрация   Забыли пароль?
НЕИЗВЕСТНАЯ
ЖЕНСКАЯ
БИБЛИОТЕКА


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


Назад
Погавкай на меня, Букет!

© Петрунина Надежда 1983

— Ну, бабка Лиза, пропили мы мово Ваську! — сказала Дуська-почтальонка, облокотись о калитку.

— Сильно погуляли? — баба Лиза прищурила глазки.

— Не хужей других! Котлет и сыру навалом! А бражка — что твой ликер! Сват не унимался: «Душк-Душк, чем опоила?» Никак не угадал!

— Сказывали, ученую взял? Докторшу?

— Ее! На карточке сидит в белом халате! Вот те и Васька!

Ленка внимательно слушала разговор. Потная ладонь медленно разжалась, и из нее, как из прохудившейся тучи, попадали в траву крупные сизые капли смородины. Отчаянные куры зашустрили к добыче. Ленка не устояла перед таким напором и отступила на шаг.

— Ну че об стенку-то трешься? Пугани их, окаянных! — закричала тетя Дуся.

Видно, от этого неожиданного крика залаял соседский Букет. А Ленка совсем вжалась в стену.

— Обвыкнет, — засмеялась баба Лиза.

— В кого ж смирная-то такая? Отец-то, Мишка, нахрапистый! И тетка, Тонька, ой бедовая!

— Толку-то от твоей Тоньки! — сказала бабка со злом. — Только расфуфырится! А так: копейку блюсти не умеет! А Мишка — мужик самостоятельный.

— Девка-то помогает? — с сомнением спросила почтальонка.

— А ты не гляди, что смирная. В работе бойкая и уважительная!

«Уважительная» стояла разинув рот.

— Несмелая, — вслух решила Дуська и большими шагами пошла прочь.

Пятый день Ленка, приехавшая на каникулы, «почитала» бабку Лизу.

На вокзале перед отправкой поезда отец сказал ей:

— Бабку почитай! Куда пялишься? Сюда смотри! Я ей сын. Девки, сестры, не в счет. Во! Гляди на нее! — со злом обратился он к матери. — С полупридурью! Вся в твою родню!

И продолжал наставлять Ленку:

— К тем, к материным, не части. Там ума не наберешься! К бабке Лизе прислоняйся. И заруби на носу: ласковый телок, он двух маток сосет. Ну че набычилась? Эх, мать, вся ваша порода такая! Глянешь — и зальешься горючими слезами!

Но слезами не то что не залился — ни единой не проронил!

Легко сказать — «почитай»! Сам бы попробовал. К примеру, бабку хлебом не корми — дай примерить одежу. Примеряет долго и придирчиво, ни дать ни взять — заказчица в ателье. Маленькая, пухленькая, она купается в волнах кривого зеркала. Вертыхнется — и новая тебе картина! Ну и нос — на троих рос, одной достался! Ленка давится в кулак. А бабкино лицо то вроде мяча раздуется, то в комочек сожмется.

— Ленк, а Ленк! Пальтушка не скудновата? Нет? Не обужена? Ладная пальтушка? Абы в чем не бегаю! Копеечку по ветру не пускаю! Вот она копеечка к копеечке и набегает. То на пальтушку! То на боты!

Из комода явились на свет черные боты. Бабка хотела было поведать историю их приобретения, но со двора закричали:

— Лексевна! Лексевна-а!

И Букет залаял, рьяно, заливисто, на совесть.;

— Мотька! Чтоб ей! Все доглядывает за мной!

Соседка Мотька занимала другую половину дома. Теперь шаги гостьи уже сотрясали бабкины сенцы.

— Принесла нелегкая, — тихо сказала бабка. А когда соседка вошла, добавила уже в полный голос: — Бог зачтет тебе, что не забываешь меня, старую!

— Жарьпца-а! — выдохнула здоровенная — в полкомнаты — Мотька. — Дай, дочк, напиться! Кваску бы! Нету! Ну, на нет и суда нет. Не барыня — водой напьюсь. Ой, Лексевна, вышня́ на базаре в цене! Гусек ноне деньги́ взял! Дай, думаю, Лексевне скажу. Она, копейка-то, и ей не лишняя.

Бабка уронила боты и побежала в кухоньку. Загремели ведра.

— Ленка! Ленк! Бери скорей кастрюлю!

— Это че? — удивилась Мотька. — Нарватой, что ль, у тебя нету?

— Два полведерничка! На третий подорвать хоть чуток!

Ленка взяла кастрюльку, что веревкой обвязана, повесила ее на шею и поплелась в сад. Бабка припустила бегом.

— Владимирку не трожь! Ей другая цена! Рви с энтой, с краснодеревки.

Ленка встала под вишнями. Здесь был свой мир. Ветки сплетались так, что походили — если глядеть снизу — на днища корзин. А Ленка не гордая, может и снизу поглядеть, пригнуться да поглядеть. Но днища эти хрупкие, сквозь них небо сочится. Чистые они, не то что днища корзин после проданной вишни — в грязи, в красных сгустках. Воздух застоялся под вишнями, но не степлился, удержал прохладу. Ленке нравится выбежать из тени на припек, а потом вновь нырнуть в прохладный воздушный омут.

— Что мечешься, как ошпаренная? — спрашивает бабка.

— Во, чилики поклевали, — Ленка взвешивает на ладони уродливые вишни.

— Не об том печаль! От чиликов невелик убыток. Пуще чиликов нам Мотьки надо бояться. Вот уж чилик так чилик!

Ленка представляет здоровенную Мотьку с крылышками — нет, это не воробей, а целый слон в перышках! Умора!

— Чего гогочешь? Вон у забора владимирка была обсыпанная. Таскать бы не перетаскать! Так ведь всю обобрала, утроба ненасытная, чтоб ей икалось! Ступай к забору, на чурбачок стань! А то уйдем — ишо опудит!

Ленка перешла к забору. Там, за забором, овраг, яруга по-здешнему. Уж на что Ленка — верста коломенская, и то ей надо на цыпочки встать, чтоб заглянуть туда. Из ложбины влажно подмигивает на солнце ручей. Когда был жив дед, он обещал смастерить возле ручья беседку. Нет беседки, нет деда.

— Бабуль, а помнишь, дедушка хотел в овраге беседку срубить...

— Их, дочка! Что клетушка энта — баловство! Налаживался сарай новый да пристроечку. — Бабка вдруг сорвала с головы платок и заголосила: — Эх, Микиша, видать ли тебе, как я тут одна маюсь? Родименький ты мой! Как упрашивала его: Микиша, не пей вино. Всю ее, отраву, ведь все одно не попьешь! А от ней вся горя́!

Ленка не помнит деда пьяным. Веселым — да, помнит. И поющим — да. С молотком, с пилой в руках — да.

— Ой, Микиша! Как я одна тут управляюся! На кого ж ты меня оставил!

Неожиданно быстро бабка вытерла сорванным с головы платком лицо, ловко опять повязалась:

— Ну уж и помучил, кобель! Раз вылез из яруги — весь в грязи, одни глаза наружи. Тут тогда отец твой был. Так уж как Микиша честил нас... Ну, да ладно! В самый раз вишней подорвали — полведерник досыпать. С богом!

Бабка спешила. Время — деньги. Она не знала этих слов. Но подспудная дума об этом крепко сидела в ней.

— Не лови ворон! Шибче! Шибче!

Ленка еле поспевала за бабкой. Даже ногу в спешке оцарапала крючковатой ручкой полведерника.

— Под горку-то ловко! Ножки сами бегут! — Нагруженная ведрами и тяжестью очень-очень многих лет, бабка оставалась оптимисткой.       

Так они трусили к базару. И добежали бы! Как пить дать — добежали бы. Но один полведерник вылез вперед, подшиб правую бабкину ногу, нога приостановилась и не успела за левой... Первым тяжело брякнулся полведерник, красно расплевывая вишни. А уж за ним и на него — бабка Лиза.

* * *

— Боязно ей! А чего боязно? — прокряхтела бабка Лиза, натягивая на себя скучное вылинявшее покрывало.

Она лежала на кушетке, очень старой. Как и все старики, кушетка искала опоры, поэтому льнула к стене. В изголовье висели фотографии, теснились под одной рамкой. Ленка разглядывала фотографии. И лица на них — скучные, шляпы — скучные, и южные пальмы — тоже. Кажется, и жили все эти люди с фотографий скучно: ходили с деревянными лицами, жевали только пресные сухари...

— Скукотища! — сказала Ленка.

— Щас гармониста враз найдем — музыку тебе сыграет, — съязвила бабка. — Говорю ей — ступай на базар! Боязно! А чего боязно? Сядешь сперва с Гуськом рядом. Поглядишь, почем его вишня́. А там — в сторонку, где вишней нет. И сиди-посиживай. Стаканы насыпай да считай повернее. Я-то — безграмотная и то никогда не прошибалась! А ты — образованная. Тебе и карты в руки!

Ленка зябко передернула плечами.

— Их! Расшиблась-то я не ко времени! Деньги́ теперь Гусек взял...

Бабка не скажет: де́нег, де́ньги, а всегда — деньги́, деньга́. И Ленке кажется: кроме маленьких удобных рублей, трешниц, есть еще длинная и тяжелая, как ковровая дорожка, деньга́. Ее можно скатать в рулон, но поднять — не хватит сил. Даже здоровенный, наверное, Гусек согнется под этим грузом в три погибели, а уж бабку деньга́ и вовсе придавит.

— Детки-конфетки... Корми, взращивай... Вот расшиблась — и присмотреть некому...

— Бабушк, чего нужно — я сделаю!

— Думаешь, в старости упокоют... Думаешь, матерю почитать будут...

— У папы отпуск зимой... Он тогда... А тетя Тоня писала: в августе. Уж совсем скоро приедет...

— В школе должны учить: матерю почитай! И начальники должны учить — матерю почитай! Я все-е знаю! Только захоти и скажи на службе: я к матери — и тебе начальник отпуск выпишет!

Ленка сидит на стуле, а по комнате сонно летают большая сизая муха и бабкино бормотание. Вот муха притомилась и села на стеклянную подвеску люстры. Люстра у бабки Лизы хороша. Стекляшки нанизаны на куски проволоки, и получаются подвески разной длины.

— Хоть на старости лет в красоте пожить! — говорит бабка Лиза.

И еще говорит так про шторки на окнах, полупрозрачные, в складочку.

Всю жизнь она прожила в маленькой глухой деревеньке. Работала в колхозе. За палочку. Объясняла Ленке: день отработаешь — учетчик палочку в тетрадке поставит. Палочка эта — обещание заработка. А подходит день получки, а получать-то нечего! В колхозе шаром покати. Бедный был колхоз. Да и все тогда бедно жили. Это уж потом не худосочные палочки, а мешки с зерном пошли, а потом и деньга́. Дождались, значит, светлого дня. Да бабка Лиза и сама на печи не лежала. Табак по хорошей цене принимали. Сдавала. Ленка видела табак — коричневый вонючий порошок. Но это уж потом — порошок. А сначала он вырасти должен. На грядах похож он на капусту, еще не свившуюся в кочаны. Листья тоже — лопухи, желто-зеленые. Обрабатывать табак — мука. Дух от него тяжелый. Нанюхаешься — замертво упадешь. И падала бабка Лиза, и опять вставала. Вставала! Деньги нужны были. Копеечку не шерстила направо и налево. Берегла на потом. Все на потом.

И дождалась. Долго ездили с дедом присматривать дом в райцентре. Дело сложное. Все обмозговать нужно было: чтоб стоял не в низине, в Лягущевке, а наверху. Чтоб грибка не завелось. И чтоб соседи... Их, даже думать об этом — нож острый! Мотька, соседушка дорогая. Ведь не потянуло ее на краснодеревку, а все на владимирку, на владимирку!

— Со стороны Мотькина плетня дочиста вырублю, все вишня! На-кось, Мотька! На-кось тебе! — бабка Лиза мелко засмеялась: — Картошки там насажаю!

— Бабуль! Вишни-то не виноваты! Ну, картошку можно за сараем... Да ты представь только: вместо вишен — лысина! — Ленка засуетилась, испугалась, зная, как бабка не любит менять своих решений. — Ведь будет некрасиво!

— Нашла чего искать в огороде. Кра-со-ту! Не для погляда растет все — для сытости. Сама вон как мятку-то любишь! Если с молочком да с маслицем — за уши не оттащишь.

Да, Ленка очень любит мятую картошку. Это правда. Но правда и то, что картошка может расти за сараем, не на месте вишен, не на чужом месте.

— Я для Мотьки добро разводить не буду. Жирно ей дюже! — Бабка Лиза рассердилась и вся заколыхалась: рябь пошла по синим складкам платья на груди, по серому горошку фартука.

— Да ведь не ей! — отмахнулась Ленка с досадой.

С бабкой говорить — легче на Луну слетать. И все-таки говорить надо — вишни при смерти. С чего же начать? Подсказка пришла, откуда не ждешь. На большом комоде стояли игрушки: пластмассовый клоун — три шара, надувной щенок, не из старой гладкой резины, а модный, с ворсинками, разноцветно-бойкая матрешка. «Хоть на старости лет в красоте пожить!» — говорила про игрушки, как и про люстру, и про занавески бабка.

Смутная мечта породниться с неведомой красотой жила в бабке Лизе. Она жила в ней трудно, как тяжелобольная, иногда еле дышала...

— Бабуль, вот тебе ведь нравится красивое! Подвески на люстре блестят — ты любишь. Игрушки расставила. А вишни? Ведь тот угол вишневый, сад вишневый — ведь до слез красиво!

— Будет плести-то!

Огород — с картошкой, с капустой, а больше всего тот, с табаком — все жилы вытянул из бабки Лизы. Сад — меньше. В их деревне садов не водили, а здесь вишневый — и всего-то ничего, двадцать корней. Правда, верхние вишни снимать тяжело, намаешься со стремянкой. Да и в голове у бабки Лизы кружится. Бог с ней! Покружится-покружится да перестанет. Раз как-то, года три тому, Антонина на пасху приехала, вишни цвели — так слезами кричала, до чего по сердцу ей пришлось.

— И вправду дух хороший в весну от них шел, — вспомнила бабка Лиза. — Распушились...

А вообще, на Антонину нечего глядеть — с мякушкой она. И из лесу пришла — наговориться не могла. Лучше бы не разговоры разговаривала, а жизнь бы на лад настраивала. А то первого мужа, Николая, крепкого самостоятельного мужика, увела ее подружка. А второй, Василий, сам неизвестно куда увелся, сгинул. Жизнь — она такая... То и дело подставляй ей то голову, то хребтину, а уж она будет стегать. Зазеваешься — с ног собьет. Тут уж ищи, за что ухватиться. Найдешь — удержишься. Вот Микиша ее держался, не падал. А за что держался — одному богу известно. Крепости в нем не было. Копейку не ценил, не соблюдал, а все только рысью бегал туда-сюда. Когда в бригадирах был, до петухов всех в деревне растормошит. Всю жизнь — рысью. А про себя она знает, чем и жива осталась, чем и крепка. Не будет у Ленки этой крепости в жизни, не будет. Светленькая, худенькая, вся прозрачная... В деда Микишу она, намается.

Бабка Лиза вздохнула, и жалость к той, взрослой и обязательно несчастной Ленке забрала ее и не хотела отпускать.

— Дочк, ты бы вишневого вареньица скушала. Там, в сенцах, на лавке. С печеньицем.

Ленку бабкины нежности застали врасплох, но она тут же собралась и заныла:

— Бабуль, вырубишь — и варенья не сваришь...

— Сварю! Не все ведь переведу. Сварю с тех, какие останутся.

— А... а... а если на тех урожая не будет?

— Если бы да кабы — во рту росли грибы! Загадала на сто лет вперед. Поешь вон лучше да сходи к сватьям. Тот раз, как сваха в погреб оскользнулась, сват ей из трав настойку делал. Полегчало ей враз. Может, и мне от нее полегчает.

— Правда? Тогда я сейчас!

Ленка забегала по дому, влажно шлепая босыми ногами: будто по сырому тесту била ладонями. Она вдруг поняла, что все это время ей очень хотелось увидеть деда, бабасю, услышать, как она за самую малую оплошность обзывает себя «черт-дурой»... Но до этого привычка повиноваться отцу делала свое дело. Отец сказал: «Не части!» — и она не частила. Отец не сможет упрекнуть ее. Сегодня — другое дело. Сегодня нужна настойка из трав. Как она нужна! Уж как нужна! И ничего тут не попишешь!

Ленка выскочила из дома, пролетела по палисаднику. Калитку, чтоб не убежала, притянула к забору, а тряпичный ошейник накинула на невысокий столб. И тут услышала громкий лай с Мотькиной половины. Букет, ошалевший от безделья, соскучившийся по ворам, обманывал сам себя.

— Вот и врун ты! Чужих нет, а ты гавкаешь, — Ленка вытянула голову вперед и по- собачьи положила ее на забор, наверное, от желания стать с Букетом на короткую ногу. Букет понял ее, застеснялся и лег. Он на самом деле был разноцветным: бурые, желтые, белые, коричневые пятна на его шерсти жались друг к другу.

— Не букет ты, а корзина с грибами. Очень похож! — сказала Ленка.

— Ходят тут всякие и обзываются! — нехотя прогавкал Букет.

— Да я не обзываюсь! — Ленка не хотела ссориться. — Просто язык чешется. Я к тебе всей душой. На-ка сахар! Да вон он, вон. Рядом с миской. Ну, приятного аппетита! А мне пора.

— Куда это? — спросил Букет.

— За кудыкину гору! Шучу. К бабасе. За настойкой из двадцати шести трав.

— Тьфу! — плюнул Букет. — Из трав! Да еще из двадцати шести. Какая гадость! Ты, что ль, Красавка, чтобы траву жевать?

— А ты сам в погреб не падал — вот и не говори. Сжевал бы за милую душу, если б все кости болели!

— Ни в жизнь! Чтобы я, Букет Мотькин, съел хоть один лютик! Да чтоб моя конура развалилась! Да чтоб мне не лизнуть мясной косточки!

И еще долго Ленка слышала за своей спиной клятвы Букета.

Она шла по коричневой, мягкой от пыли дороге. Середина ее ровно желтела от солнца, а края темнели холодной тенью. Здесь, в верхней части села, сады взяли силу. Правда, были сады и внизу, в Лягущевке, но совсем другие.

Там, в Лягущевке, деревья отдавали себя солнцу. Оно растекалось по их жилам — стволу и ветвям — и капало на землю. И синих теневых капель было меньше, чем желтых солнечных. И от этого вся Лягущевка была светлой, открытой.

Вверху же деревья крепли год от года. Даже тонкие зеленые листья дубели, становились жесткими, как черепашьи панцири. Кроны деревьев не поддавались солнцу, и над большей частью верха висела густая лиловая тень.

Отец однажды захотел объяснить Ленке, почему две половины села — разные. Будто бы в низине текут под землей и душат корни гнилые воды. Вот деревья и не могут взять силу. Практичные люди знают о водах и селятся наверху. А которые — без царя в голове, которым все одно — горе мыкают в Лягущевке.

Получалась чепуха: умными выходили те, которые сами себе делали во все дни пасмурную погоду. А глупыми — те, у кого солнца по горло.

И Ленка не поверила отцу. Правда, он об этом не догадывался.

Она перешла дорогу, взахлеб попила ледяной воды у колонки и завернула в проулок. Дома стояли близко от дороги, и двери — в двух шагах, так и тянет войти. Не то что вверху. Пока до двери доберешься — калитка, палисадник, поворот, веранда — язык высунешь! Здесь — ни тебе калиток, ни палисадников, ни веранд.

Вот дорога, вот ты, вот дверь.

* * *

— Бабася!

Нет ответа.

— Бабася! Бабась! Это я, Ленка!

Молчание.

Ленка не любит входить в пустые дома. А этот дом и сам не терпит пустоты. Всю жизнь дверь здесь не закрывается. К этому привык и большой сундук у стены (на него бухается входящий), и зеркало в проеме между окнами (в него смотрится входящий), и стол у другой стены (на нем угощается входящий).

На столе, покрытом клеенкой с невиданными заморскими фруктами, стоят надутые стеклянные банки, а рядом, на табуретке, — ведро с клубничным вареньем. Около ведра лежит темная деревянная ложка. Она обязательно чистая. Если, к примеру, зачерпнуть ею из ведра пару ягод, съесть их, облизать ложку (а сироп густой, вязкий) и опять опустить ее в ведро — варенье загублено.

— Марусь! — позвали из сеней.

Вошла тетя Леля — двоюродная сестрой бабушки.

— Где бабка-то?

— Я сама только пришла.

— Небось на огороде.

— Позвать?

— Сама придет — никуда не денется. Как жизнь-то?

В сенях кто-то запищал. Вошла бабася с маленькой девчонкой на руках.

— Это откуда? — удивилась тетя Леля.

— Ленка! — довольно сказала бабася. — А мы с отцом говорим: что-то Ленка не бежит...

— Девка-то откуда? — переспросила тетя Леля.

— Марья-то? Да соседей! Двое молоденьких-то приехали в лесхоз. Их ведь вот поселили на место Лександры Иванны.

— Внуков тебе мало.

— Ды ой! Ехать им! Машину прислали! А девку некуда. Ну куда девку-то, а, Лельк?

— К тебе. Куда ж еще! Больше некуда. — Тетя Леля достала пачку папирос, закурила.

— Вот и я говорю: больше некуда.

Марья — толстенькая, ручки у ладоней будто ниточками перевязаны — забила ногами.

— Ишь, сучит! Масло сбивает! — с хрипотцой засмеялась тетя Леля.

Бабася спустила Марью на пол, на разноцветный лоскутный коврик. Девчонка уцепилась за красный лоскут и потянула его на себя.

— Как сваха-то? Кувыркается?! — спросила бабася, накладывая коричневые, тянущиеся друг к другу ягоды в банку.

Ленка от удивления замахала руками: скажет тоже бабася! Где там кувыркаться...

— Лежит!

— Иди ты...

— Да! — И Ленка рассказала об их неудачном путешествии.

— Все приторговывает, — закивала тетя Леля, сбивая пепел в консервную банку.

— Раз здоровье-то позволяет — чего же? — Бабася отодвинула полную банку в сторону. — Генке!

— То-то и чего ж! — Тетя Леля нервно замотала ногой. — А Михалычу твоему белить у Дуськи-почтальонки сенцы здоровье позволяет, а, значит, сидеть на лавочке и викторией торговать — не позволяет. Значит, лезть черт-те куда, пылищу глотать — позволяет. А на солнышке посиживать да...

— Лельк! Ну чего ты попусту балабонишь? — Бабася с сердцем отодвинула другую полную банку. — Таньке!

— А то! Не здоровье ему, а совесть не позволяет! У Дуськи щас горбит, а хоть рублевку с нее возьмет? Не-е-е! Дуська бедная, несчастная! А он, выходит, кругом счастливый! С сорока лет по инвалидности мается — он со всех сторон счастливый! А как летошний год с викторией пошел на базар — запамятовала? Как пошел, а там, что ни прохожий — то сват, то брат. Запамятовала? Он всю викторию и раздал!

— Ну и на здоровье!

— Ну и молодец! Ну и всю жизнь через это копейки за душой не имел.

— Их! Черт-дура! Чего ж ты других-то всю жизнь учишь? Чего ж ты сама-то в войну от себя последний кусок отрывала — все вакуированным? Чего ж не зажимала кусок энтот, а?

— То, Маруськ, в войну.

— Вот, Лельк, в войну. Когда последний был кусок-то. А щас — всего полно! Чего ж не жить со всей душой? И буду я над каждой ягодкой трястись! Да ешьте на здоровье! Она, виктория-то, полезная... — Бабася с силой отодвинула банку.

— Генкиной теще не забыла накласть? — уже мирно спросила тетя Леля. — Она ее любит...

— Стоит двухлитровка. Того и гляди забуду кого, черт-дура старая!

Бабася взмахнула ложкой, кашлянула, вроде как подавилась, а потом закашляла часто и надсадно. Тетя Леля вскочила, с грохотом распахнула окно, швырнула туда недокуренную папиросу:

— Провалиться мне на этом месте, трубе паровозной!

Ленка подбежала к бабасе и начал усердно бить ей по спине: так делала мама, когда Ленка давилась.

— Да не дубась ты! — крикнула тетя Леля. — Всю хребтину ей отшибешь!

Ленка знала, что кашляет бабася не от простуды. У нее опасная болезнь, при которой можно закашляться до смерти, — астма.

Когда кашель поутих, бабася виновато сказала:

— Вроде и гарью никогда не дышала, как другие-то, в городе...

— Гарью-то не дышала, разве только моей когда, от папиросы... — кивнула тетя Леля. — Это верно... Но всю войну да и после нее вкалывала в две смены. А как Михалыча с войны встретила... Думали, не выходишь. Сколько беды через сердце свое пропустила — тому счету нет... Вот и правильно, значит, говорят врачи — от нервов твоя астма.

— От нервов, Лельк, перекосоротило бы. Или глаз бы начал дергаться. Или, на худой конец, в голове помутилось бы.

— Ишь ты! Профессор медицинский. Ты что, Маруськ, больше докторов понимаешь, да? Их вон по скольку учат — им и понимать. А нам слушать да на ус наматывать, чего говорят-то они!

— Говорят... — задумчиво сказала бабася. — Говорят еще, Лельк, вроде...

— Ну чего? Чего?

— Говорят, есть еще лекарство от астмы...

— Новое? Достанем! Генке напишем. И Таньке скажем. Название-то мудреное?

— Да название-то вот какое: играть на флейте.

— Чи-иво, Маруськ? На чем?

— На флейте, Лельк. Труба такая, с кнопочками...

— Дудеть, значит?

— Дудеть. Там вроде, когда дудишь, воздух умело передвигается в организме, — объяснила бабася.

— Значит, без трубы он, воздух, не по-научному передвигается, а с трубой — так как ученый, — съязвила тетя Леля.

А Ленка жалостно шмыгнула носом. Она вдруг ярко представила трубачей в оркестре — этих краснолицых жизнерадостных астматиков. Выходит, концерт для них — вроде курса лечения. И суждено им всю жизнь пичкать себя лекарством с потрясающе красивым названием — флейта...

* * *

— Флейта есть? — Ленка от нетерпения переступает ногами.

Продавщица стоит очень прямо. Лицо застывшее, как у добросовестного часового. Да и вся она, достойная, похожа на гвардейца английской королевы.

— Гражданка! Вот тут интересуются насчет флейт! — пришел на помощь Ленке худенький сморщенный дачник с носовым платком на голове.

Сознание медленно возвращалось к достойной, мысли заполнили ее голову и с трудом вылезли на свет божий:

— Жаровни завезли. Перстеня с аметисами. Опять же обещались эти, ну, как их...

— Флейт не подбросят? — спросил «носовой платок».

— Трубы такие, — пояснила Ленка, — с кнопочками.

— Никак нет. Флейтов... нет. Такого договора не было, чтобы трубы, — сказала достойная и замерла, по всему видно, надолго.

У магазина с двумя полведерниками, корзиной, тазом и стаканом Ленку ждала тетя Дуся-почтальонка. По просьбе бабки она сопровождала Ленку на базар.

Да, все обдумано сто раз. Решено. Да. И никакого стыда нет в том, что Ленка идет продавать вишню. Стыдно пьяным валяться. Или вон, как Мотька, чужую вишню обобрать — стыдно. А продать своим горбом заработанное — не стыдно... А... а... почетно! В нашей стране любой труд почетен.

Они вышли на базарную площадь. Название это преувеличивало достоинства пыльной, в рытвинах и кочках площадки с серыми бесконечными лавками и столами. На столах лежали длинные тугие огурцы, малиновая редиска, обрызганная водой для яркости и заманчивости, тяжелые литые помидоры, в которых отражался базарный мирок.

— Сперва посидишь рядом с Гуськом, как бабка Лиза приказывала. — Тетя Дуся большими решительными шагами направилась не к громадному (как представляла себе Ленка), а к заморенному дяденьке, отгонявшему сизых мух от вишен. Он был в плотной клетчатой рубашке и в летней шляпе. А шляпа эта до того искорежена, будто пострадала в автомобильной катастрофе.

— Доброго здоровьица, Гусек! С удачным денечком? Идет купец-то? — спросила тетя Дуся про покупателей.

— Идет, тебя не спрашивается! — буркнул Гусек, любовно прикрывая старым, уже не черным, а седым зонтом вишню, киснущую на солнце.

— Так идет, что все никак не дойдет, купец-то твой? — съязвила тетя Дуся, расставляя ведра, корзину и таз.

— Типун тебе на язык, балаболке старой! — вскинулся Гусек.

— А тебе чирей на помело твое! — скороговоркой прокричала тетя Дуся.

— Угнездилась! Прямо у меня под носом! — разъярился Гусек, и шляпа его затрясла своими изуродованными полями. — Местов тебе мало?

— Где хотим, там и сидим! — пронзительно закричала тетя Дуся. — Садись, Ленк! Садись, дочк! И плюй на него, на анчутку!

— А я не велю ей садиться тута! — завопил Гусек.

— А я ей ве-лю! Велю садиться ту-та! — неожиданно басом сказала наставница.

Ленка с опаской смотрела на Гуська: сейчас схватит зонт да ка-ак врежет! Но злоба его, слава те, господи, вся вышла трясучкой. Шляпа билась в судорогах и, казалось, вот-вот издохнет. Но ничего, перемогла.

Ленка села на лавку и заерзала: горячая, как противень!

— Жарко... — простонала она.

— Ниче. От пару кости не ломит, — громко сказала тетя Дуся и, наклонясь к самому уху Ленки, прошептала: — Ты не гляди, что я так его отходила. Потихоньку примечай за ним.

— А драться не будет? — хмуро спросила Ленка.

— Ды ой! Забоялась! Мухи не обидит! Только что глотку подрать. Ну, я пойду. А ты бабкин наказ помни: почем он продает вишня́, так и ты. Дешевле не отдавай. А то цену собьешь — вот тогда он... Одно слово —держись его цены.

— Ушлепала! — буркнул Гусек вслед уходящей и больше не обращал на Ленку внимания.

А она смастерила из газеты пилотку вроде собачьей конуры, напялила ее по самые уши, но прохладнее не стало. Конечно, летом на улице везде жарко. Но здесь, на базарной площади, солнце припекает втройне. Как огромная пчела, оно запустило свое большое жало именно сюда, и хватило этого жала на всю площадку.

— Тяжко!

— Не помрешь здеся, но и живой не будешь, — еле слышно пробубнил Гусек.

И вправду: растаешь тут, как снегурочка. Так и растечешься вместе с этими погаными вишнями. Гори они ясным пламенем! Провались они пропадом! Чур! А то как же — провались! А на какие шиши тогда Ленка флейту купит? Ведь как все хорошо обдумала: от каждой продажи потихоньку откладывать, вот и скопятся деньги. Нехорошо у бабки брать? Похоже на воровство? От большого понемножку — не воровство, а простая дележка! И какой дурак согласится за здорово живешь жариться-париться тут. Ей за это доля положена? Положена. Только бабка об этом сама не догадается. Получится несправедливость. Выходит, откладывая деньги, Ленка будет восстанавливать справедливость. Вот здорово: и выгодно, и не стыдно! Ничуть не стыдно! Стыдно по правде воровать, как Мотька! А так... Никакое это не воровство. И хватит об этом. А то сказка про белого бычка получается. Флейта нужна? Нужна. За так ее дадут в магазине? Не дадут. За что дадут? За деньги. В конце концов, Ленка могла бы сейчас встать и уйти! Но ведь не уходит. Сидит — жарится, задыхается, мучается...

А если здесь долго-долго сидеть: не день, не два и даже не неделю, а долго-долго, то можно не только флейту бабасе... Да-да, не только флейту. Вот здорово: не только флейту, а и... себе часики высидеть! Такие маленькие, на красном ремешке. Да что часики! Можно высидеть туфли лаковые, черные, с серебряной пряжечкой, как у Юльки!

Вон как Гусек ловко высиживает. Покупателей так и тянет, так и тянет к нему. Гусек трясущимися руками сворачивает кулек из половинки газетного листа, высыпает туда два или три стакана вишни — и влажные бурые пятна сейчас же проступают на бумаге. Деньги за покупку ему уже бросили на стол. Он передает кулек, а потом торжественно берет две скользкие вишни из таза и, широко замахнувшись, бросает их в кулек:

— Нате вам! Еще! Вот вам!

В эти минуты он чувствует себя очень богатым и очень щедрым, способным осчастливить других. А Ленке становится очень стыдно, хотя она тут ни при чем. Совершенно ни при чем. Но ей стыдно.

И вообще, раньше Ленка думала, что будет умело сворачивать кулечки, ловко насыпать в них вишню, быстро давать сдачу... Что на нее приятно будет смотреть. Но кульки не вовремя ощериваются, вишня вязнет в стакане, а деньги липнут к рукам. И все вокруг тягуче, липко, как будто ее облили киселем. И Ленке не хочется представлять себя со стороны. Со стороны покупателей, например. Да и, честно говоря, покупателей-то она не видит. Она не смотрит на них. Ей надо на кульки, на вишню смотреть, а не по сторонам, да...

Тяжко... Душно...

Хочется окунуться в холодную речку. И самой стать прохладной. А покупатели тянутся оттуда — от речки, и влажные пятна темнеют на их яркой одежде. И солнце не жалит их. Видно, боится остыть. Но тем больнее оно жалит потных сидельцев базарной площадки.

— Да в вашу утробу ненасытную не стакан и не пять, а ведро надо! — врывается в сонную муть резкий веселый голос.

К прилавкам подходят смешные люди. Впереди идет крупная женщина в брюках, из-под летней фуражки выбиваются мокрые седые волосы. А рядом с ней огромный рыжий мужчина — почему-то в женском сарафане и в голубой панамке. И с ними еще всякие смешные. «Из цирка, что ли?» — думает Ленка и тут же вспоминает, что цирка в селе нет, но все равно называет их про себя циркачами.

— Почем ведро отдашь, дедушка? — спрашивает циркачка Гуська.

— Дешево отдам, милая! За двенадцать рубликов бери!

— Да ты что, дед, спятил? — сказал рыжий. — Креста на тебе нет.

— Да и вишни сейчас полно! — подхватила циркачка.

— Уродилась, нечего бога гневить, — легко соглашается Гусек. — Но вы люди образованные, не нам чета. Посчитайте сами: стаканчик за сорок копеечек берут! А сколько их стаканчиков-то, в ведре?

— Второй век, что ли, жить собираешься? В могилу деньги-то положишь? — наперебой заспрашивали его циркачи.

— Не хотите — не берите! Без вас купцов — пруд пруди! — огрызнулся Гусек, и шляпа его забилась в припадке.

— Может, внучка не в деда, а? — сказала циркачка, подмигнув Ленке. — Почем ведро?

— Никакая я ему не внучка! И никакой он мне не дед! — отрезала Ленка. — Берите за пять рублей.

Дружно и ловко пересыпали вишню из ведра в клеенчатую пляжную сумку.

На Гуська страшно было смотреть. Жара уже не согревала его. Он стал сизым, как в лютый мороз. Дышать начал громко. Ленка даже увидела струйки пара, вырывавшиеся из его рта.

И вдруг Ленке стало весело, как на Первое мая. Она шмыгнула носом и улыбнулась. Тут же одернула себя: смеяться сейчас нельзя! — и... прыснула. Она заткнула рот ладонью, но получилось еще громче. Она набила его вишнями. Но тут же затряслась вся, и вишни полетели из нее, словно из пульверизатора, во все стороны. Одна, размятая, похожая на лепешку, сочно плюхнулась на щеку Гуську.

— Плевать на меня? — просипел Гусек.

Ленка набрала воздуху, постаралась вспомнить грустное, приготовила слова извинения и... бухнувшись головой на стол, загоготала очень громко и, наверное, очень неприлично. Она задыхалась от хохота, из глаз лились слезы.

— Ты уж, Гусек, шибко-то не убивайся! — услышала Ленка тетю Дусю-почтальонку. — А то не ровен час, из-за чужих вишне́й так и помрешь!

Ленка подняла голову. Тетя Дуся стояла перед Гуськом и победно улыбалась. И большие ее губы, намалеванные яркой, с комочками, помадой, празднично выделялись на ней, такой худенькой, незаметной. И столько торжества было в ней, что Ленка засомневалась даже: да поучала ли ее тетя Дуся держаться цены Гуська?

Тетя Дуся схватила пустое ведро:

— Пошли! Гостечки дорогие приехали! Тонюшка с Наташкой!

* * *

Надо поцеловать тетю Тоню. И Наташку тоже. Ленка это ужасно не любит. Но так надо.

Уже подходили к дому. Ленка напряглась вся, как перед выходом к доске. Зашли в сенцы, с грохотом поставили ведра и таз. Распахнули дверь в зал.

— Гость на гость — хозяину радость! — выкрикнула тетя Дуся.

А Ленка так и застыла в дверях.

Бабка без платка, с растрепанными волосами стояла на краю кушетки и с сердцем срывала с окон полупрозрачные шторки в складочку — свою радость, свою красоту. Тетя Тоня, высокая, с пышными кренделями на голове, носилась по комнате и как будто щипала вещи: на самом деле что-то хватала, что-то бросала — и все рывком. Наташка — ничего себе человечек, с табуретку — сидела в углу и баюкала куклу.

Тетя Дуся задом, мелкими шажками вышла из комнаты. К Ленке никто не лез целоваться, обниматься — ей и слова-то никто не сказал.

А бабка все рвала шторы:

— Приехали, черти шепелявые! Все порушили! Все дочиста! Рази так начальники в городе учат? Приехай и все порушь?

Наташка встала и подошла к Ленке. Волосики короткие, мягкие, и во рту нет среднего зуба.

— Ты тетя или девоська?

— Девочка, — сказала Ленка.

— Бери Анзелку! У меня иссе есть Катька!

Ленка взяла.

— Принесло их! К Мотьке сноха летось приезжала. Пышка! И себе посмотреть, и людям показать! А эта — заноза худосочная! Все порушили!

Трудно было понять, чем бабке не угодили. Тем, что Наташка шепелявит, тем, что тетя Тоня худая? Но из-за этого не срывают шторки с окон.

Ленка, хоть и смутно пока, но понимала: бабке не дали пожить так, как она хотела. А это называлось на ее языке — пожить в красоте. А раз не дали, теперь бабка и сама рушила эту красоту — остервенело срывала шторки. И тряслась. Тряслась как-то очень знакомо... Вдруг резво, молодо спрыгнула с кушетки и побежала в сенцы.

Тетя Тоня устало села на кушетку и спросила Ленку, будто давно знала ее:

— Хочешь сухой колбасы? Вкусная...

— Нет, жарко...

— А я вот думала здесь Наташку оставить на месяц. Загад не бывает богат...

— А вы... а вы вишни хотите?

— Наелись, — горько усмехнулась тетя Тоня. — Эта пигалица в саду яблоки на ветке обкусала! Бабка ей сказала: не рвать — на семена. Она и не рвала, а взяла да на ветке нижние обкусала: там, говорит, семечки остались, я не глотала!

— Не глотала, не глотала, — уверенно подтвердила Наташка.

— Да на какие на семена? Это ведь яблоки! — с видом знатока сказала Ленка и подумала: «Ни на какие не на семена, а на продажу!»

Бабка вбежала в зал, в подоле — яблоки, с мятыми бочками, падалица — сразу определила Ленка. Рванула подол, яблоки тяжело бухнули на пол:

— Подавитеся!

И затряслась... И Ленка вспомнила. Да, очень похоже... на Гуська...

И тогда Ленка подошла к Наташке и грубым голосом сказала:

— Бери Катьку! Катьку бери, говорю!

* * *

— А врала, что докторша! — кричала Дуська-почтальонка, облокотясь о калитку. — На карточке-то в белом халате расселась. Докторша! Как я балерина! Санитарка она!

Бабка Лиза молчала, тяжело облокотившись о калитку с другой стороны. Белый платок, повязанный назад, съехал на левое ухо.

— Все брешут! Твоя-то обормотка тоже хороша! Леночка-то! Внученька-то! Жрала, пила, хвостом вильнула — и к той бабке! И как тем-то охота? Ну ладно б ее. Еще и чужую себе на шею повесили! Наташка-то им — нашему сараю двоюродный плетень.

Дуська вздрогнула от неожиданного лая. Букет незаметно подкрался к забору с Мотькиной половины.

— Пшел ты, анчутка! Все такие! Нахалки! Наплюй в глаза, скажут — божья роса!

Бабка Лиза резко оттолкнулась от забора, так что он зашатался:

— А ты Ленку мою со своей дурындой не равняй! Больно жирно для твоей будет. Не равняй! И не тебе об моей Ленке судить. Много ты понимаешь!

И медленно пошла прочь, во двор. Дуська так и осталась стоять...

А бабка Лиза прошла в глубь вишневого острова, села на чурбак, жесткий до каменности. В подол ей упала поклеванная вишня. Она не стала ее смахивать. Ей хотелось тяжести с вишен. Такой тяжести, чтоб задавила ту, которая была в ней. Бабка Лиза схватилась рукой за щеку, нагнулась, другой рукой уперлась в ствол вишни:

— Эх, Микиша! Покойно тебе там! А видишь ли, как я тут одна маюсь? Как же мне теперя, Микиша? Как мне теперя... И без тебя, ягодка ты моя...

Слабые старческие слезы растекались поперек лица, вдоль глубоких желтых морщин...

* * *

Ленка подошла к забору:

— Эй, Букетище!

Букет молчал, лежа у конуры. Он даже не приподнял головы.

— Букет, погавкай на меня! — заискивающе попросила Ленка.

Он прикрыл глаза.

— Ну что тебе стоит? Погавкай на меня, Букет!

Букет молчал.

Когда он залает, станет шумно. Людям надо будет вылезти из своих нор, узнать, в чем дело.

— Ну и гад ты, Букет! — разозлилась Ленка. — Ничего, загавкаешь как миленький!

Она схватила земляной комок и запустила в него. Комок бухнулся о миску, стрельнув облачком пыли. А Букету — хоть бы что, вроде бы только усмехнулся...

Ленка упала на колени и стала загребать с дороги комья земли вместе с назойливой пылью. Вскочила, бросила все — все жесткое, грязное — за забор. Но пыль сонно рассеялась в воздухе и, наверное, задержала своей завесой и комья, отобрав у них силу полета. Они бессильно упали совсем недалеко. Злые слезы полились у Ленки по щекам — быстро, легко — все вниз, вниз, на подол платья, на землю.

Ленка вытерла щеки, чтоб не щипало, но размазала грязь. Солнце тут же схватило жаром темно-коричневую кашицу на лице, на локтях, на ладонях, закрепило ее, высветлило. И Ленка покрылась бурой коркой.

— Погавкай на меня, Букет! — как-то неровно, со скачками в голосе попросила она.

Букет молчал. Ему надоело врать. Он теперь не обманывал даже себя, не то что других.

А Ленка знала одно: когда он залает, станет шумно, людям надо будет выйти из дома. Всем-всем людям... Из одного-одного дома... И поэтому она стояла перед забором и — плакала, унижалась, злилась — просила:

— Погавкай на меня, Букет...

© Петрунина Надежда 1983
Оставьте свой отзыв
Имя
Сообщение
Введите текст с картинки

рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:




Благотворительная организация «СИЯНИЕ НАДЕЖДЫ»
© Неизвестная Женская Библиотека, 2010-2024 г.
Библиотека предназначена для чтения текста on-line, при любом копировании ссылка на сайт обязательна

info@avtorsha.com