«Улетают... Но так не бывает, чтоб мы оставались без птиц», — думала Ольга, стоя в конце аллеи маленького сквера, жидкие кусты и деревья которого казались сизыми и клонились от резкого октябрьского ветра.

Была та пора, когда холода еще не окрепли, когда, памятуя о недавнем тепле, одеваются еще легко и перчаток еще не носят, хотя руки уже мерзнут.

Ольга повернулась, чтобы идти к дому, и близко от себя увидела мужчину лет сорока, полного, с одутловатым болезненным лицом, на котором маслянисто темнели небольшие глаза. Мужчина не умел смотреть прямо перед собой, глаза его стыдливо косили, как будто он стеснялся. Капюшон черной болониевой куртки был накинут на голову неглубоко, и на лбу кучерявились редкие темные волосы.

«Со странностью человек, — мимоходом отметила про себя Ольга и, услышав его голос, обращенный к ней, с раздражением подумала: — Ну зачем, к чему?»

— А вам даже ключа не оставили?..

Он и горевал за нее, и радовался своей проницательности. «Грешно разочаровать», — подумала Ольга и тихо посетовала:

— Вот, не оставили.

— Строгая свекровь? — предположил он.

— Строгая, — согласилась Ольга и вдруг глянула на себя со стороны глазами мужчины. Губы и нос посинели от холода, лицо стало серым, а глаза такого же цвета смотрят колюче и вместе с тем жалко, короткие волосы кажутся примерзшими к голове.

— А муж пьет! — еще более уверенно сказал он.

— Пьет, — шепнула Ольга покорно.

Мужчина посмотрел на нее со значением: знаю я, голубушка, всю эту вашу канитель, воробей стреляный, выкладывай все как на духу — душу-то хоть облегчишь.

— Трезвый — человек, — по его хотению рассказывала Ольга. — А как налижется — дуреет. Вчера гонял нас по лестнице.

— Детей двое? Мальчишки небось?

— Точно.

— Сама-то кто?

— Медсестра.

— Знаем вашего брата. Чуть чего — на линию не выпустишь. Шофер я. Сама знаешь: дуну — и весь как на ладошке. Так что не уважаю я ее, выпивку-то. Нет, в праздники можно, для веселья... А то веселья у меня не густо. Не закрутилось, видишь ты, в хоровод. Тебя как мать-то зовет?

— Ольгой... Ты что, сидел?

— Упаси и помилуй! Не был, как говорится, не привлекался. Фезэуху кончил, в армии оттрубил, а она меня не дождалась. Какой ты, говорит, придешь оттуда — кто тебя знает? Права? Права! Захочешь или нет взять меня, говорит. Твои годы, Николай идут, а мои бегут. Права...

Николай говорил уже с ожесточением, и сквозь его оплывшее лицо проступало другое: рубленое, с желваками — молодое, давнее....

— Значит, не по любви женился? — спросила Ольга с той необидной бестактностью, которая простительна бывает в дорожных да еще случайных, с ветру, разговорах.

— По какой там любви!.. Говорю, не дождалась. Встретил ее года два тому. Она у меня вроде тебя — малышка, светленькая... Ну, говорю, много счастья без меня добыла? А она: пойми ты меня, говорит, кто вас наперед узнает... Права? А как же!

— С женой хорошо живете?

Николай посмотрел сурово: лишнее, мол, болтаешь. Сказал грубовато:

— Ты хорошо живешь? Ну вот и я!

Он помолчал и вдруг вскрикнул с надрывом:

— Живу! Не помер пока, вот и живу!

— Понятно...

— А чего ж тут непонятного. Не закрутилось в хоровод. Ни у меня, ни у тебя... А я враз увидел, что ты вся прозябшая. От одного холода так не мерзнут, от жизни — мерзнут... Тебе не больше тридцати? Ну вот, двадцать восемь. А мои — все сорок.

Они разошлись быстро, без лишних слов прощания. Только Николай спросил:

— В этой больнице работаешь? Может, когда укол хороший какой впорешь...

Ольга пришла домой, сняла пальтишко, от которого давно надо бы уже отвыкнуть, скомкала его и забросила на антресоли. Принесла из шкафа и повесила в коридоре черное лайковое пальто. Вздохнула оттого, что так и не научилась пока быстро подлаживать под себя новые вещи.

На ходу растревожив шумную занавесь из деревянных цилиндриков, вошла в ванную. Цилиндрики долго еще сухо перестукивались за спиной, а потом шелестели...

Хотелось лечь в горячую ванну, греться, наслаждаться теплом и благоуханиями, не думать о тех, у кого «не закрутилось в хоровод»... Ольга откинула оранжевый полог бархата на клеенке, открыв белую свежую ванну. Пустила воду, влила пахучего экстракта, и вода тотчас вспенилась.

Лежа в ванной, размякнув от тепла, она даже всплакнула от жалости к себе, той, выдуманной этим Николаем, от жалости и к самому Николаю, который думает, что ему нужна старая любовь и не может понять, что дело не в давней любви, а в тоске, в порыве к чему-то несбывшемуся, что всегда мучит осенью...

Отогревшись, выгнав из себя непонятную смутную тоску, Ольга надела пушистый халат. Стоя перед зеркалом, накинула на голову и махровый капюшон. Долго и внимательно смотрела на свое отражение. Есть все-таки в ее внешности что-то от фанатика: лицо очень уж упрямое, волевое... Ольга недавно заметила, что новая одежда или какие-то ее детали, даже мелкие — шляпа, шарф, чалма или цветок, — могут подчеркнуть малозаметные черты лица.

Набрав по коду мамин номер телефона, Ольга представила, как звонит он сейчас там, в уютной комнате, где стол покрыт старой китайской скатертью с драконами и бахромой.

— Говорите, — приказала Машенька высоким милым голоском.

— Машенька, доченька, ну как ты там? — торопливо заспрашивала Ольга. — Не болеешь?

— Мне бабуля собачку купит, — важно сообщила Машенька.

— Если будешь хорошей девочкой, — глухо послышалось в трубке. — Оля, не прилетел еще Костик?

— Нет, мама, только сегодня вечером.

— Хоть бы у них там все обошлось, — встревоженно говорила Галина Васильевна. — Ведь канадцы так неаккуратно играют! И здоровые, как битюги. Господи, тут так ходишь — спотыкаешься, а они — на льду, чуть об какую клюшку — вот тебе и перелом!

— Мама, побереги мои нервы! — требовательно сказала Ольга. — Я и без того места себе не нахожу, ночь всю не спала, с головной болью погулять вышла...

Ольга по привычке «накручивала»: волнение — нервы — головная боль. Признаться в том, что подчас забывала про мужа, играющего за океаном в хоккей, она страшилась даже себе...

После обеда Ольга прилегла на широком пухлом диване. «Сапоги, конечно, опять привезет не по размеру. И еще будет кипятиться: там не до этого! Как будто на симпозиум ездил, мировые научные проблемы решал!» — раздражалась она и вдруг почувствовала, что лежит неудобно, наверное, даже с большой дополнительной нагрузкой на организм: пальцы сжаты в кулаки, ноги подогнуты. Сейчас же постаралась расслабить мышцы, дать отдых телу. «Надо беречь себя. Так вообще можно загнаться. Он то и дело катается, весь дом на мне, я и лошадь, я и бык, я и баба и мужик! И его же еще маман жалеет: как он там? А как я тут? Как я тут — кто-нибудь подумал?!»

Ольга чуть не заплакала от злобы, вспомнив, сколько она сделала за последние месяцы. Кухню «пустила» под дерево (ублажала этих полупьяных «тружеников»: щи им варила!), в квартире запах стоял, как в столярной мастерской, опилки попадались даже в яичнице! Потом доставала кухонный гарнитур: звонила по телефону столько, сколько ни одна самая старательная секретарша не звонит. Достала. А когда его втащили на седьмой этаж, втиснули в кухню, оказалось, что одна секция не умещается — хоть на подоконник ставь... И все нервы, нервы...

«Надо будет сегодня же сказать ему, скольким я пожертвовала, а то он слишком быстро забывает. Могла стать великолепным врачом. Вполне! Сам Борисов предлагал заняться научной работой!»

С ее трудолюбием, упорством она, конечно бы, защитила кандидатскую, но не успокоилась бы, она не из таких! Лаборатория, операции на сетчатке глаза, на хрусталике, и глядишь — доктор наук! Ольга представила, как она поднимается на кафедру, и студентки глядят на нее с восторгом...

А он доволен, что жена заделалась кухаркой, доволен... Ольга не могла больше лежать. Вскочила, подошла к зеркалу, начала пудриться. Косметические наборы, привезенные им и стоявшие на туалетном столике, подействовали на нее благотворно. Она могла в любую минуту наложить на лицо тон, подкрасить ресницы и отправиться в центр погулять, зайти в магазин, в дамский салон, сделать прическу, в то время как женщины, спешащие с работы, чуть не бегут даже по эскалаторам — потные, усталые, с сумками и авоськами.

«Женщина должна оставаться женщиной. Лошадиное ей не к лицу!» — с иронией отметила Ольга, но тут же решила, что напомнить Костику о ее жертвах необходимо. Тут она улыбнулась и пошла на кухню. Попивая свежезаваренный кофе, начала планировать завтрашний день.

После двенадцати они поедут к маме в Губинск. Потом Костик может не вырваться, а приезжать домой одной Ольге не хотелось: есть что-то жалкое в женщине, которая мотается одна по электричкам, потом не хуже ишака тащит на себе баулы. Приехать вдвоем, чтобы соседи сказали: «А он ее не отпускает одну!» Чтобы смотрели им вслед и думали: а хороша парочка! Так приехать стоит!

Давно, еще в первый год замужества, Ольга мечтала сшить себе платье, а Костику рубашку из одинакового материала. Тогда руки не дошли, а теперь она уже прекрасно поняла, как нужно «пройтись чертом»: Костик должен быть в коричневом пиджаке из тонкой кожи, коричневое так идет к ее велюровому костюму песочно-золотистого цвета.

Ольга любила в пасмурные дни, когда все бегут в темном, надевать светлые изысканные вещи. Она редко позволяла себе, как сегодня в сквере, выйти в старом пальто, в котором и сама была неказистой. Быть эффектной — нелегкий труд, но Ольга уже смирилась с этой тяжестью.

Она представила, как начнет жаловаться подругам на свою жизнь, а они будут смотреть на ее перстень удивительной красоты, на изящные, мягкой замши сапожки и будут невпопад кивать головами...

Ближе к вечеру Ольга начала загадывать, что Костик привезет ей в этот раз. «Если сейчас проедут красные «Жигули» — дубленку-макси с капюшоном». На счет «три» по шоссе, что проходило поодаль от дома, промчались яркие «Жигули». «Если грузовая — вечернее платье». Поехал автобус. «Да разве он станет искать вечернее! — возмутилась Ольга. — А и найдет — без слез не взглянешь...»

Выходя из лифта, он обязательно с грохотом захлопнет железную дверь, кнопку звонка нажмет и не отпустит, пока не откроешь, ввалится с выкриками, будто приветствует на льду канадцев. Рассказывая, начнет перескакивать с пятого на десятое и при этом сопеть. А сопит он, что называется, классически: тяжело, шумно. Сколько ни водила его доведенная до бешенства Ольга по врачам, никаких полипов не обнаружили. Вроде бы какая-то перегородка то ли слишком велика, то ли больно уж крепка там, в его носу...

С площадки вдруг послышались радостные выкрики, сразу вслед за ними — резкий звонок.

Ольга мягко, с продуманной медлительностью, открыла дверь и увидела, как муж с Юрой, своим другом, красные от натуги, волокли по пыльному кафелю площадки вместительные мешки из брезентовой ткани.

Она приложила руки к груди и растроганно, со слезами в голосе, сказала, инстинктивно копируя бабушкину интонацию:

— Дорогие вы мои! Вернулись...

В коридоре Костик сорвал с головы полосатую спортивную шапку крупной вязки, безжалостно, жестко отер ею лицо и тогда только выдохнул:

— Дома...

Огромный, громкоголосый Юра довольно спросил:

— Заждалась?

Костик вдруг резко повернулся, растерянно оглядел мешки и сказал:

— Юрка, а где такой, с белой полосой? Там у меня еще шубка эта, «Анжелика»...

Юра поглядел на мешки сонными глазами, туго вспомнил:

— Был такой.

— Может, мы его в такси — того? — предположил Костик. — Во дела, если забыли!

— Ну где уж тебе помнить! — раздраженно вставила Ольга. — Академик, научные проблемы по пути решал! Ума не хватило даже мешки пересчитать!

Юра отступил к двери, бормоча:

— Это... Я это... Такси ждет. Я вот чего вспомнил: Олежка-то выгружался рядом с тобой. Может, он и взял по ошибке.

Как только Юра протиснулся назад, на площадку, Ольга, опомнившись, рванулась за ним и начала быстро уговаривать:

— Юрочка, да ты куда? Я отбивные сделала. Сейчас закусим! — в ее интонации появились заискивающие нотки.

Широко размахивая руками, Юра стал объяснять, что ему позарез надо домой, затем ввалился в кабину лифта и поспешно кивнул на прощание. Костя, решив, что Ольга успокоилась, заговорил оживленно, но она прошла мимо с напряженным лицом и потом весь вечер молча разбирала мешки.

На следующий день они поехали проведать дочь.

— Маша становится такой вредной, — жаловалась Галина Васильевна. — Недавно бабулю мучила: та прилегла, а она начала укалывать ее цветными карандашами.

Стараясь сдерживать раздражение, Ольга говорила:

— Мама, вы и сами с бабулей как дети! Ну разве можно обижаться на ребенка? Ей шести нет еще.

Втыкая шпильки в узел светлых волос, Галина Васильевна с решимостью продолжала:

— Бабуле надо бы какой-нибудь подарочек небольшой... Уж сама еле ходит, а сколько с Машенькой возится! Костик там ничего не привез ей?

Ольга, краснея, в упор уставившись на мать, заговорила веско и четко:

— Ну уж к чему бабуле-то подарок оттуда? К чему ей-то? Всем кажется, раз он ездит, так у нас через край валится! Мы, видите ли, сразу всем обязаны какие-то сувениры. Хоть с себя последнюю рубаху сними, но отдай! Ни разу в жизни я не приехала спокойно, все ты мне намекаешь, что я тебе обязана. Раз обязана — рассчитаюсь. Пойду вон куплю платок какой-нибудь! Нет ведь, подай им из Хранции или из-за моря-окияна!

Галина Васильевна, ставшая в последние годы особенно тучной, тяжело поднялась со стула и сказала тихим, безнадежным голосом:

— Никому ничего не надо от тебя, Ольга... Запомни: никому и ничего.

Она вышла из комнаты, и Ольге пришлось громко, в расчете, чтобы слова достигли кухни, сказать несколько раз:

— А трагедию из-за какого-то занюханного платка нечего здесь устраивать! И что за манера, чуть что — сразу театральные жесты! Сами знаете, в долгу перед вами никто не останется, с лихвой отплачу. Манеру взяли чуть что — сразу истерика.

Два дня Ольга, тщательно нанося косметику на лицо, ходила к подругам и, жалуясь на свою жизнь, наслаждалась тем эффектом, которого и ожидала.

Как-то раз она вышла из дому одна, без Костика, часа в три пополудни.

День выдался удивительный, один из тех, которые так редко выпадают в октябре. Всю ночь лил дождь, листья так долго мокли, что теперь казались почти прозрачными. Солнца не было, но из-за пелены облаков сеялся его свет: оранжево-розовый, мягкий, ласкающий.

Рядом с домом стояли клены с лимонно-желтыми листьями. Те из них, что опали, лежали теперь на тротуаре, влажные, яркие, испуская удивительное золотистое свечение.

Ольге стало так хорошо, будто душа сразу, за какие-то мгновения, напиталась успокоением и радостью. Она пошла еще медленнее и вдруг услышала шорох колес подъезжающей сзади машины. Так шелестит галька, которую перекатывает море. Она посторонилась, быстро оглянувшись, и тихо охнула:

— Господи, ты?!

— Перекрестись, может, сгину, — усмехнулся Сергей.

Она в который раз удивилась тому, как смягчается в ее памяти его лицо. Ольга боялась видеть лицо Сергея вблизи: все наяву слишком яркое и резкое. Ноздри вырезаны глубоко, и вырез этот кажется хищно-диковатым, лоб по-звериному крутой и упрямый, карие выпуклые глаза смотрят жестко, пристально.

— Садись! — приказал он.

Она беспомощно посмотрела вокруг и попросила:

— Проезжай...

— Я слишком долго ждал тебя, чтобы проехать сейчас мимо.

Ольга даже не усмехнулась выспренности его слов: так горько они были сказаны. Напружинившись, она быстро села на заднее сидение и захлопнула дверцу. Поехали.

— Может, что-нибудь скажешь? — спросила Ольга, откидывая голову на валик.

Сергей молчал, пристально глядя на дорогу.

— Твоего молчания я уже наслушалась. Ты знаешь, я даже привыкла к твоим телефонным звонкам с молчанием. А все-таки, что ты хочешь сказать, когда молчишь в трубку?

— Я не могу без тебя...

Ольга, казалось, уже почти придала разговору непринужденный тон, и вдруг этот ответ и голос Сергея — глухой, отчаянный («Я не могу без тебя...»), ответ этот поразил Ольгу. И сейчас же в ней поднялась злоба, захотелось сказать обо всем обнаженно, грубо.

— А разве не сам ты решил так? Кто мешал тебе тогда, восемь лет назад, сделать мне предложение? Ты не хотел! Тебе нужно было достигать! Тебе нельзя было «надевать хомут»! Чего же теперь ты дышишь в трубку, караулишь у подъезда?

Ольга говорила злобно, с надрывом. Глаза ее покраснели от напряжения, а губы запеклись. Она будто нарочно напрягла все свои силы, чтобы стать не просто некрасивой — безобразной, чтобы отвратить от себя.

И вместе с тем Ольга понимала, что в их с Сергеем отношениях давно уже пройдены те этапы, когда ей постоянно надо заботиться о своей внешности.

— Мы молчим в трубку, мы молчим, — пробормотал Сергей и, неожиданно остановив машину, резко обернулся и закричал: — А ведь жизнь идет, Ольга! Уходит без нас! Мы — порознь, а жизнь уходит...

Ей стало страшно от этого крика: неужели жизнь и вправду проходит? И как же быть?

Она постаралась стряхнуть с себя это непонятное минутное отчаяние: «Все есть: дом, праздники с застольем, Машенька, выгляжу еще молодо, мне завидуют...» Сказала сурово:

— Мы все хотим от жизни чего-то необычного. А когда не получается — начинаем копаться в прошлом. Ты просто внушил себе, что не можешь без меня.

— Внушить этого нельзя, Оля, — тихо сказал Сергей, опять повернувшись к ней спиной. — Я люблю тебя. А ты... ты... помнишь меня.

«Помню, — про себя согласилась Ольга. — Если бы ты знал, как помню...»

Вслух сказала:

— Время проходит — все забывается.

— Мужа ты не любишь, — будто не слыша, продолжал Сергей.

— Я и себя-то люблю раз в полгода, как говорит мама, — усмехнулась она.

— Это ничего... Зато я — каждый день, каждую минуту...

Ольга вдруг ярко вспомнила то время, когда весь мир виделся ей сквозь одного человека — Сергея, во всем окружающем проступали его черты. Это было даже изнурительно. Тогда ей, двадцатилетней, казалось, что так будет всегда. Горло перехватывало, когда она видела Сергея, от сильного волнения лихорадочно блестели глаза. Ольга боялась этих встреч и нетерпеливо ждала их, в мечтах забегая вперед и пьянея от счастья. От этого сонма чувств жизнь ее не шла, не текла, как у других, а билась напряженными толчками.

Но то время осталось позади. И там же, далеко позади, в том времени, осталась прежняя Оленька.

Твердо зная, что измениться должны были и все остальные, Ольга сказала Сергею:

— Вечных чувств не бывает, чувства — не каменные пирамиды.

Она говорила убедительно и веско, понимая, что права, гордясь тем, что поступает благородно: выслушав ее, Сергей успокоится, его «наплыв», а это именно наплыв банальных чувств, пройдет.

— Тебе кажется, будто ты любишь меня, потому что мы не успели надоесть друг другу. Живи мы семейной жизнью, хватило бы трех месяцев, и любовь бы испарилась...

Ольга умела внушать и чувствовала, хотя Сергей и не оборачивался, что он внимает ей, может быть, уже соглашается. «Сейчас повернется и скажет: а ты, в сущности, права», — подумала она.

Откинув назад свою голову, черноволосую, красивой формы, Сергей медленно повернулся, посмотрел на нее пронзительным, проникающим в душу взглядом, в котором смешались любовь, горечь и — ей почудилось? — ненависть. Сказал:

— Ты боишься, и не напрасно. Знай, помни: я люблю тебя так, что ты будешь чувствовать это и днем, и ночью, и когда уедешь отсюда. Ты рациональная и черствая. Но ты и другая: тонкая, трепетная. Ты все равно будешь жить с моей любовью.

Ольге показалось, будто что-то неподвластное разуму вдруг заметалось в ней. Испугавшись, она сказала ложно-бодрым голосом:

— С каких пор ты стал ворожеей? Напустишь на меня любовь? Присушишь?

— Я давно присушил тебя. Просто ты забыла... Тебе надо вспомнить...

Вспомнить прежнее — значило потерять покой: метаться, жить в ритме прерывистого дыхания. Как только Сергей притормозил, Ольга распахнула дверцу...

Утром Ольга купила в магазине шерстяной платок. Отдавая платок бабуле, сказала:

— Ты не обижайся на меня. Вот укройся, а то у нас холодно...

— Олюшка, да что ты, — мягко шамкая беззубым ртом, отвечала бабуля. — Разве я могу зло на тебя держать? И как же ты не заметила, что у нас потеплело. Тот год все мерзли. А этим летом Галюша батареи успела нарастить, тепло у нас.

— А я все что-то мерзну, — призналась Ольга.

— Да и поглядеть, Олюшка, уж и не знаю, будто ты у меня и вправду насквозь прозябшая, — посетовала бабуля.

Услышав это, Ольга вспомнила осенний сквер, Николая, слова его о том, что от одного холода так не мерзнут, и подивилась тому, как он, незнакомец, понял все сразу... И неожиданно она пожалела о том, что лгала ему ради глупой игры, что фантазировала в то время, когда можно было просто рассказать все. Ему можно было бы...

Бабуля накинула дареный платок на плечи внучке, и маленькая серая пушинка вдруг села на Ольгину щеку...