ГЛАВА I

ЧУЧА

(Вторая жизнь Чучи)

— Въезжаем в заповедник! — крикнул брат.

Я крепко держалась за его плечи, прятала голову от ветра. Наш мотоцикл мчался по травянистой лесной дороге. Вдоль нее строились и перестраивались деревья:

ясени — ели — сосна,

ели — березы — дубы —

кусты, кусты — орешник,

бересклет... 

— Эгей, гляди, вот он! — снова прокричал брат.

— Кто?

— Мой кордон! — Брат лихо затормозил, вытащил из коляски мотоцикла мой чемодан. — Уважаемая сестренка, прошу!

Я огляделась. Прямо посреди леса стояла изба. Вокруг — картофельное поле за изгородью.

— От кого ты отгородился?

— Как — от кого? От кабанов.

Новенький, еще смолистый дом. Стол с книгами, диван.

Брат принялся растапливать плиту. Я глядела на него. Повзрослел за три года, что живет в лесу. Посуровел. Серьезный, взрослый человек — старший брат.

— Не соскучился еще? Не тянет в город?

— Что ты! Скучать некогда. Я теперь на своем участке все деревья в лицо знаю. Да и зверей тоже.

— И звери есть?

— А то нет! Это тебе не Подмосковье.

— А какие?

— Да всякие. Не спеши, еще увидишь.

— Сегодня же, ладно?

Я вышла из дому. Лес горячий, сухой, пропахший смолой. Дорога. От нее — другая, поуже. На ветках травинки — возили грузовиками сено. На деревьях — круглые домики для птиц, дуплянки. Прямо среди леса на пнях — деревянные кормушки с солью. Это что же? Сюда приходят звери и, как ручные, берут то, что им дают? Значит, и правда — человек помогает лесу, бережет и любит его.

А лес?

Узенькая тропинка примяла брусничник, вильнула мимо поваленной, выдернутой с корнями ели, кинулась в одну сторону — заглохла. В другую — заглохла. Наткнулась на сплошной, совсем не обжитой лес.

Деревья тут жили тесно, верхушки их переплелись. Внизу было темно. И только поляны — как сквозь зеленые и солнечные очки. Как улыбка леса. И как его подарок.

«Уии! Уии!» — летело сверху.

«Чок-чок-чок!» — отзывалось рядом, под кустом.

«Ток-ток-чьии! Ток-ток-чьии!»

В ветвях шурхало, вспархивали крылья, летели шишки, сучья.

Кто это?

Какие птицы?

Какие зверьки?

«Ша-а-а!» — шло над лесом.

«Уии-чок-чок!» — подхватывало ниже.

«Цк-цк-цк!» — отвечало из травы.

И все это мешалось в одну песню. Еще чуть-чуть, и я различу, распознаю ее. И — нет. Нет! Ускользала.

— Ты знаешь песню леса? — дома спросила я брата.

— Что?

— Ну... Деревья поют.

— Какие именно?

— Все вообще...

— Ладно, ты отдыхай. А я пойду гляну — к нам змееяд залетел.

— Кто это?

— Да птица такая. Поедает змей. Полезная.

...Брусничник, поваленная елка, потерянная тропинка. Темнота под деревьями — я уже знаю их, а они знают меня. А вот до этой полянки, лесного пятачка, я еще ни разу не доходила.

На краю — толстенная сосна, чешуйчатые корни. Торчат из земли, как удавы. Два удава. А в их ложбинке на траве — темно-зеленая тень, точно подстилка. Ложись, спи. Я и задремала.

«Ша-а-а!» — шло над лесом.

«Уии-чок-чок!» — из кустов.

«Цк-цк-цк!» — у самого лица, из травы.

И снова все это мешалось в песню, Большую Песню Леса, и мне не дано было ее понять.

Проснулась я от тревоги: глядят. На меня глядят. И в самом деле. На сосне вниз головой повис серый зверек, похожий на маленькую белку или на большую мышь с пушистым хвостом. Два глаза, как две огромные бусины с ушастой серой мордочки. Я не шевельнулась, только смотрела. Зверек царапнул кору, спустился ниже, цепляясь тонкими розовыми пальцами. И не удержался — плюхнулся в траву, прямо около моего уха.

Испугался, чирикнул, как воробей, — чи-чу! — и отбежал, зашуршал в траве.

Я опять не двинулась. И вот — теплый сухой нос коснулся моей руки. Коготки царапнули ладонь. Я подняла голову — глянуть. А уж он — вон где, на сосне! Эх, надо было схватить! Теперь ни за что не спустится.

Зверек улегся на низком обломанном сучке — пушистый хвост вниз, одна розовая лапка свесилась. И глядел, глядел во все свои любопытные бусины.

— Эй ты, рожица! Чучелка!

— Чи-чу, — гортанно чирикнул он.

— Иди сюда! — Я подставила руку: — Не бойся, иди.

И вдруг он снова зацеплял вниз. Выпрямил ушки. Потянулся на голос. Ближе, ближе по коре... И вот уж совсем рядом. Потрогал розовой лапкой ладонь. Отпрянул. Еще раз потянулся. И — ступил в запретную зону. В зону своей неволи. Я быстро накрыла его второй ладонью — только щеточка хвоста наружу. Запищало, завозилось, зацарапало. Да поздно.

А дома его ждала птичья клетка.

— Ух ты! — обрадовался брат. — Сроду такого не видал! Завтра привезу зоолога. Вдруг — новый вид?

Но зоолог тоже не знал. Удивлялся:

— Похож на соню, — есть такой зверек. Но у нас сони не водятся. И потом — лапы. Посмотрите — как ручки у обезьяны... Я хотел бы взять его в музей.

— Нет, нет!

— Ну пусть пока у вас. На днях приедет старший зоолог...

— Чи-чу! — донеслось из клетки.

— Эй ты, Чучелка-Чуча, кто же ты такой?

Когда в доме появляется зверек, ну, хоть котенок, что ли, все начинает поворачиваться вокруг него. То сидел за столом и работал, теперь надо помнить — налита ли вода в блюдце да и молоко. Надо погладить, когда он запрыгнет на колени. Не двигаться, если заснет.

То хлопнул дверью и ушел, а теперь вернешься глянуть, закрыл ли окно — а то выпрыгнет. Убрал ли чашки со стола — разобьет.

А уж Чуча, странный зверь, взял все мое время. Во-первых, он не ел. Ничего не ел. Уже два дня. Сидел в углу клетки на задних лапах, обхватив голову передними. Вид полного отчаяния: что я наделал? Вот дурак! Вот растяпа!

— Надо отпустить, — сказала я брату.

— Ты что? У меня на участке зверь непонятный, а ты — отпустить. Дай свезу в музей.

— Ни за что!

— Все равно погибнет без еды.

Что делать? В который раз поставила ему блюдечко с молоком. Может, дать орехов? Орешник тут же, возле дома. Орехи еще зеленые, не отделишь от лапчатого домика.

— Попробуй, Чуча.

Он отнял лапы от мордочки.

И вдруг я заметила — шерстинки-то у носа слиплись, мокрые — в молоке!

Ну, теперь мы не пропадем!

Ореховое созвездие — пять орехов, как пять зеленых звездочек, — он тоже взял в лапы и подержал. Сначала обнюхал, как это делают все звери, а потом осмотрел — это уж как человек. И бросил.

И отвернулся. Обижен. Надо бы взять его в лес. Да брат рассердится. Очень боится упустить зверька.

— Чуча! Неужели мы не подружимся?

Однажды брат спросил меня:

— Не побоишься одна остаться? Мне надо в город на денек, а то и на два.

И он уехал.

А к вечеру по лесу потянуло холодком, ветер положил траву у леса и картофельную ботву возле дома. Листья берез, не отрываясь от веток, поплыли-потекли по темному небу. Над домом громыхнуло. Еще раз вспыхнуло и громыхнуло. И началась гроза.

Это тревожно — гроза в лесу. Тревожно и одиноко. И человеку, и зверю.

Чуча из клетки глядел на меня огромными глазами. Может, в его жизни не случалась еще гроза?

Я открыла дверцу, протянула руку, и он вышел. Сел на ладонь — маленький, теплый, взъерошенный. И сразу стало спокойней: мне верят, у меня ищут защиты.

Чуча точно забыл и страх, и обиду. Я гладила его, а он прятал горячий нос между моими пальцами. Как котенок. В этот час была у нас полная дружба.

Когда гроза кончилась, я поднесла зверька к открытой клетке:

— Иди. Спи.

Но он не пошел. Он повернулся и стал смотреть на меня. Внимательно, будто спрашивая.

— Ты что, Чуча? Чуча!

Вдруг он напрягся весь, светло-серый животик его дрогнул, и он гортанно крикнул:

— Чу-ча!

Это было похоже на его прежнее чириканье, и все-таки совсем другое.

— Чуча! Чуча! Чуча! — точно радуясь своему новому умению, выговаривал он. Да, да, выговаривал.

И тут я подумала, а вдруг...

— Чуча, скажи «ма-ма».

Зверек опять напрягся, изогнул розовый язычок:

— Кхма... ма!

И снова с охотой:

— Кхма-ма-ма!

Утром приехал брат. Отвел мотоцикл к ограде, вымыл руки у колодца и затопал по ступеням.

— Как ты тут? Не боялась? Ну и голоден я. Сварила картошку? Молодец!

Но мне не терпелось:

— У меня радость! У меня зверь заговорил.

— Какой зверь?

— Чуча.

Брат посмотрел внимательно и ничего не ответил.

— Не веришь? Вот слушай. Чуча!

Зверек молчал.

— Чуча, скажи: «Мама».

Он даже не поднял уха.

— Ничего, сестренка, — необычно ласково отозвался брат. — Гроза иногда так действует. Не волнуйся.

— Но ведь он говорил... Он еще заговорит...

— Даже если заговорит, не волнуйся. Это пройдет.

Прежде Чуча не хотел слушать меня, отворачивался. Будто понимал, что мой голос предал его.

А теперь!

Едва затихал вдали мотоцикл брата, я открывала дверцу клетки. Переваливаясь, как обезьяны, когда становятся на четвереньки, Чуча шел ко мне, усаживался на ладонь. Он поднимал передние лапки и ждал.

Глаза его были широко раскрыты мне навстречу.

Я подносила к его мордочке блюдце с молоком. Потом вытирала слипшиеся у рта шерстинки.

— Надо быть чистым, Чуча!

— Кхчи-кхсты!

— Ну, скажи — чистый!

— Кхчи-стый!

Да, да! Он учился говорить. У этого зверька устройство гортани было, вероятно, как у скворца или попугая.

Только заученные слова он не повторял без толку, а будто складывал в невидимый тайник. И потом доставал.

Когда я спрашивала:

— Кто ты?

Он всегда отвечал:

— Чуча!

Услыхав шум за окнами, поднимал круглые ушки и сам спрашивал:

— Кхтоэто?

Потом ко мне:

— Кхтоты?

— Мама! — говорила я.

Если я долго не подходила к клетке, он звал:

— Кхма-ма-ма!

Он легко запоминал слова, ему нравилось, как они звучат.

«Лес — лис — лист», — выговаривал он, прибавляя свое «кх...»: «Кхлес, кхлис...» Чуча скакал за мной по всему дому. Окна были раскрыты, но я не боялась, что он убежит.

И только при брате он забирался в клетку, молчал.

И тот не вспоминал о нашем разговоре после грозы. Думал — мне неприятно.

Да нам и поговорить-то было некогда. То он уезжал на своем мотоцикле с топором и карандашом метить сухие деревья: сделает зарубку и на белой древесине поставит номер — надо срубить. «В них жучок и всякая нечисть разводится, понимаешь?» — объяснял он мне. То отправлялся на обход — следить, чтоб не портили деревья, не стреляли зверей, не выбирали яйца из гнезд. Такой деловой старший брат, даже накормить его некогда. Лес точно заворожил его:

— Забота о лесе.

— Польза леса.

— Служба лесу.

...В вольере, отгороженном от леса тонкими и редкими бревнами, жили олени.

Когда они слышали человечьи голоса, подходили к загородке, просовывали головы между бревен: «Дайте!»

Ребята и взрослые, что приезжали сюда на экскурсии, протягивали конфеты — очень невкусно! Белый хлеб — чуть получше. Хлеб черный — это хорошо! И только редкие — соль. Соль — любимое, заветное. Ради этого и тянулись рогатые и безрогие оленьи морды.

В другом вольере были огромные бурые горы на тонких, не по туловищу, ногах — зубры.

А если постоять возле зубрового загона и подождать — выйдет из-за чахлых березок и елочек рыжее, тонкое, длинноногое — тоже олень.

Но какой!

Легкие ноги его ступают беззвучно. Голова точно плывет над тонким туловищем. Лиловые глаза огромны. Два прямых коротеньких рога еще не очистились от пушка.

Если потрогать его теплые серые уши, он отведет голову и переступит, как отнырнет.

А если дать соли, он не станет собирать ее с ладони нежными дымчатыми губами, а только тепло дыхнет на руку. Просто — спасибо за внимание.

— Алеша!

Он знает свое имя, но не откликается. А иногда не зовешь — подойдет. Такой уж олень!

Алеша-олень был у самой изгороди и сразу увидел Чучу, который сидел у меня на плече. Сперва Чуча сидел, как все звери, опираясь на четыре лапы. Но тут от удивления высвободил две передние и одной ухватился за мое ухо.

— Чи-чу! — пискнул он.

Я давно уже не слыхала этого чириканья. Олень не отводил огромных глаз от Чучи, и бархатистые губы его шевелились. А Чуча чирикал на все лады, шипел, попискивал. Вот как он, оказывается, умеет!

Они вели горячий лесной разговор. О чем?

О чем говорят между собой звери, когда встречаются у водопоя?

О чем кричат друг другу птицы — с дерева на дерево? Иногда я понимала: «Осторожно! Идет человек!»

А когда человека нет?

Я шла к дому по лесной дороге. Чуча свернулся у меня на ладони.

— Что сказал олень, Чуча?

Зверек напрягся, прикрыл глаза.

— Олени и лани, — выговорил он.

— Ну, о чем вы говорили?

— Лесной! Лесной! — жалостно пропел Чуча. — Лес — лист — лось — лис...

Я поняла. Эта встреча всколыхнула в Чуче лес. Его темные дебри, звериные норы, тайные тропы...

...Пришел брат.

— А на мой участок забежали волки! — сказал он. — Вчера егерь видел одного прибылого.

— Что за прибылой? — не поняла я.

— Ну, молодой, пяти-шести месяцев. И уже сам начинает охотиться. Надо будет подманить.

— Как это?

— Не знаешь? — удивился брат. — Да очень просто. Зарядит охотник ружье, засядет среди ельника и... — Он поднял голову, приложил к губам ладони. И вдруг раздался вой. Жалобный, одинокий. — Вот так, — засмеялся мой лесник. — А волк отвечает. И подходит ближе.

Тут вдруг я почувствовала теплую тяжесть на руке — это Чуча. Он прижимался и вздрагивал. Что это значит? А когда брат вышел, зверек спросил:

— Кхтотак?

— Кто так воет? Волк.

— Волкх, волкх... — повторил он, и голосок его осекся. Вот что! Он уже слышал в лесу волков. А брат говорит — только что забежали!

— Ты знаешь волков, Чуча?

— Тда, тда!

— Ох, что я придумала! Ты покажешь брату, где живут волки. А брат их убьет.

Чуча вытянулся мне навстречу, слушал, слушал... Я повторяла еще и еще одно и то же. И он понял. И отвернулся.

— Волки злые, — говорила я. — Они убивают оленей. Таких, как Алеша. Ты поможешь людям, Чуча?

Он прыгнул в клетку, сжался в углу. Я звала его, а он даже не глядел.

И опять я подумала: он знает что-то такое, чего не знаю я. Вот и язык у нас один... Как могло быть все просто: он переводит лесную речь на нашу, человеческую. И все мы — люди и звери — понимаем друг друга. Как все могло быть просто! А вот не так.

Что он видел?

Что знает?

Что таит?

Кто ты, Чуча? Кто ты?

ГЛАВА II

КТО ТАКОЙ ЧУЧА

(Первая жизнь Чучи)

Чуча впервые открыл глаза весенним утром. Он увидел серо-коричневую чешуйчатую стену. И больше ничего. Он не знал, какие бывают сосны, и подумал, что это весь мир: сероватый, но тоже интересный. От чешуйки к чешуйке переваливалась красная с черным букашка; чуть пониже торчал чей-то ус. Или, может, лапка. Чуча потянулся схватить, но тут расправились красно-черные крылышки, и букашка отделилась от серого. Улетела. Чуча стал глядеть ей вслед и незаметно перевернулся на другой бок. И тогда поток солнца, разноцветной зелени, запахов и ветерков полился на него. И Чуча зажмурился.

А когда приоткрыл глаза, совсем рядом на земле увидел еще одну букашку — рыжую, перетянутую посередине, с желтой сосновой иглой в передних лапах.

— Эй, маленький зверь! — крикнул Чуча (в отличие от людей звери с самого рождения умеют говорить на своем лесном языке).

Мы бы не поняли, что он сказал, а Муравей понял сразу, но не ответил, только повел усом. Всем известно, что муравьи много работают и горды этим невероятно.

Тогда Чуча перевернулся серым брюшком вверх и увидел толстые желтые ветки с рыжими пучками иголок.

Все они тянулись за ветром, а один пучок вдруг — раз! — и перескочил на другую ветку... Вот чудо! Да нет, это и не пучок хвоинок совсем, а рыжий хвост рыжего зверя.

Чуча не успел прижаться к стволу — рыжий зверь был рядом. Висел головой вниз на сосновом стволе.

— Ого! — сказал зверь, показав длинные и мелкие зубы. — Ого, какое чучело! Кто ты?

— Я не знаю, — ответил Чуча.

— Ну, кто твоя мама?

— Не знаю.

— Ты здесь живешь?

— Кажется, да.

— Может, ты мышь? Но почему пушистый хвост? Покажи-ка лапы!

Чуча сел на задние лапки и вытянул передние.

— Никогда не видала такого. У тебя лапы, как человечьи руки. Вот уродик! Вот Чучелко! И когти мягкие. Можешь влезть на мою сосну?

— Я не знаю.

— Ну попробуй. Здесь хорошо, наверху!

И зверь легко подтянулся на ветку, пробежал по ней до конца и — ааах! — перелетел на другую сосну, а потом — вверх, вверх, раскачался на ветке и опять — ааах! И все звал, звал, манил Чучу:

У меня наверху

Ветки-качалки,

У меня наверху

Детки-бельчатки,

Прыжки мои четки,

Ушки мои чутки,

Лечу! Лечу!

Чуча весь дрожал от страха и восхищения. О дружбе с таким красавцем даже думать нечего. Но глядеть на него... Это он, наверное, позволит.

Но тут появился еще один зверь. И это решило Чучину судьбу. Зверь был желтый, мягкий, большой и невзрослый. Он выбежал из темных елок на Чучину поляну, дурашливо выбрасывая толстые лапы. Выбежал боком. Его просто заносило. Зверь не заметил бы Чучу, если бы не дятленок, за которым он гнался. Тот не летал еще, а только подлетывал и, неловко кувыркаясь у земли, натолкнулся на Чучу.

Чуча не испугался желторотого и бесхвостого, но на всякий случай прыгнул на сосну и повис на ее коре, как это делают кошки. Нет, вернее, котята. Тонкие коготки держат плохо, и очень страшно, потому что высоко.

Вот тут-то невзрослый зверь раскрыл рот, вывалил язык и стал вовсю глядеть на Чучу. Про птенца он забыл совсем.

— Эй, ты кто?

— Я не знаю. Вон тот рыжий зверь...

— А, Белка с Сухой Сосны.

— Да, да, так она говорит, что я мышь.

— Белка слишком важничает. Я не знаю, что такое «мышь», но ты на нее не похож. Можешь спуститься.

Чуча не двинулся.

— А ты кто?

— Я — Волк. Когда я вырасту, меня будут звать, как и моих стариков, — Скальный. Мы живем за рощей скальных дубов. Ну, прыгай вниз!

Чуча разжал посиневшие пальцы и неловко брякнулся в траву. Пока он вставал, Волчонок успел легонько давнуть его лапой.

— Эй, эй! — крикнула сверху Белка. — Не смей трогать наше лесное Чучело.

— Я и не трогаю.

— Ах ты, врун! Больно он тебя, Чучелко?

— Ничего, — пропищал Чуча, облизывая помятый бок.

— Смотри, скальный злодей! — летело сверху.

— Он пошутил! — громко крикнул Чуча. И правда, косточки у него уже не болели.

— Ты хороший парень, — тявкнул Волчонок. — Пошли, я покажу тебе кабанов.

Под низкими елками было совсем темно и душно. От земли подымался горячий запах сухой хвои, сверху забивал свежий смоляной дух.

Здесь Волчонок ступал мягко, ветки раздвигал неслышно и все припадал, припадал на передние лапы, стелил голову по земле.

Волчонок прошел, а потом остановился возле большой хвойной кучи, которая вся копошилась, двигалась, кишела.

— Что это? — спросил Чуча.

— Муравьи. Ох и противные! — И — раз! — задней лапой разворотил часть кучи.

— Зачем? Они тебя не трогали.

— А попробуй сунь к ним лапу. Ну, попробуй!

Чуча сунул и сразу затряс ею. Несколько черных букашек скатились в траву, а на розовой лапе остались красные пятна.

— Ясно?

— Теперь ясно.

— А если к ним залетит бабочка или стрекоза — одни крылышки останутся.

Они двинулись дальше, скользя под еловыми ветками, как под крышей.

— Слышишь? — Волчонок повернулся к Чуче.

Но тот едва поспевал и, кроме желтого хвоста, не замечал ничего.

— Слышишь? — Волчонок повел носом. — Здесь проходили свиньи.

И вдруг сквозь ельник просочился желтый теплый свет, и открылась яркая и сочная поляна с белыми бабочками, зеленой травой и синими, белыми и желтыми цветами.

— Смотри! — жарко выдохнул Волчонок.

Через поляну медленно шла длинноносая бурая и седая кабаниха. А за ней, едва видные в траве, — рыжие, с коричневыми полосками вдоль тела, кабанята.

— Ой, какие! — ахнул Чуча.

Он не мог отвести глаз.

— Послушай, Скальный, а потом они тоже будут серыми?

Чуча сидел на задних лапах, а передними ухватился за веничек травы-перловника.

— Конечно, — кивнул Волчонок. — И я тоже буду серым.

Поляна была уже пуста, а они все сидели, с раздувающимися ноздрями, прерывисто дыша. Потом Волчонок вытянул толстые желтые лапы, положил на них морду. Глаза его стали узкими — две темных щелочки.

— Слушай Песню Леса, — сказал он. — Ляг в траву, так лучше, и слушай.

Чуча лег, запрокинул голову к далеким переливающимся верхушкам сосен, ясеней, берез...

«Ша-а-а», — летело сверху.

«Уи-чок-чок», — из кустов.

«Цк-цк-цк», — рядом из травы.

И все это смешалось вместе, и Чуча услышал:

У меня есть лисы и лоси, —

так говорил лес. —

На суках раскосые рыси, —

говорил лес. —

Ржавые балки

И рыжие белки,

Текучие реки,

Ползучие раки,

Под водою — линь,

Над водою — лань...

— Это все правда? — спросил Чуча.

Но Волчонок не ответил. Бок его поднимался ровно, одно тяжелое ухо завернулось, показав бело-серую подпушку, вокруг черного сухого носа металась муха. Чуча отогнал ее.

«Какой красавец! — подумал он. — Какой красавец!»

Теперь, где бы ни был Чуча, он слышал, как поет лес. И различал все новые слова. И знал, что все они — правда.

У меня есть дубы и грабы, — так говорил лес. —

У меня есть грибы и рыбы, — говорил лес. —

Затоны щучьи,

Заводи рачьи,

Сладка рябина под осень

И зеленая сень, где ясень!

Белка с Сухой Сосны показала Чуче, как, прижавшись друг к дружке, в зеленом лапчатом домике живут орехи. Белка уносила их в гнездо, и Чуча помогал ей.

Видел он множество красной и дымно-черной ягоды, ел ее и дивился щедрости леса. Ему нравилось смотреть, как, поднимая землю, лезут из нее бледные, почти белые, свернутые в трубку, побеги травы.

А однажды он глянул на сосну и увидел, что одна чешуйка, маленькая точка, вдруг засверкала — от нее пошли синие, потом красные лучи.

Чуча сморгнул, и лучи стали голубыми, ярко-желтыми, оранжевыми.

— Что это?

— Не вижу, малыш, — отозвалась Белка с Сухой Сосны.

— Да вот же, вот на коре. Сейчас заденешь лапой!

— Нет ничего, кроме смолы. Поди-ка слижи ее. У тебя будут белые и крепкие зубы.

И верно, это светилась капелька смолы.

И тогда Чуча впервые сам прибавил слова к Песне Леса:

Сладки́ твои смолы,

Ростки твои сме́лы...

И лес подхватил, запел, как свое:

Сладки́ мои смолы,

Ростки мои сме́лы!..

— Это я придумал, — робко сказал Чуча.

— Не болтай глупости! — рассердилась Белка. — Вот хвастунишка!

А Волчонок, узнав об этом, сразу поверил:

— Ты молодец! Умный малый! А хочешь посмотреть, где олени ходят к речке?

И опять они бежали через густой кустарник, мимо заболоченных полян. Там сплошь наросла темная ольха, на ее ветках кое-где рыжели клочки шерсти. Длиннющие елки были выворочены с корнем: болотистая земля в бурю не удерживала их.

Здесь пахло осокой, а в узких ямках от копыт — сладковато и волнующе.

— Олени! — вздохнул Волчонок, принюхиваясь.

— Ты больше всех знаешь о лесе, — в который раз сказал ему Чуча.

— Все звери знают это. Кроме тебя, конечно, — огрызнулся Волчонок.

А потом провел языком по Чучиной серой мордочке. Ведь его, Волчонка, редко кто хвалил.

Так проходило лето.

И настал день, когда выпорхнула из кустов маленькая серая птичка в красновато-бурой шапочке — Славка. Она второй раз за лето вывела птенцов, вырастила их и теперь перескакивала с ветки на ветку — скок-скок-скок! Это значило, что ее заботы о малышах кончены и можно спеть.

И она запела:

Лето в лес приводит день за днем,

Льет на них то солнце, то дожди!

Подросли утята в тростниках.

Желтый пух сменили на перо.

Олененок гордо ощутил

Между двух ушей два бугорка,

А лисенок притащил в нору

Мышь, которую он сам поймал.

Все так и было. Откуда только Славка знает это? Ведь целое лето провозилась с птенцами?! Да такое знают все звери и птицы в лесу. А Славки, к тому же, мастера петь.

Вот тогда и забеспокоилась Белка с Сухой Сосны.

— Ты уже большой, а такой неосторожный! — закричала она Чуче сверху, из гнезда. — Мои бельчата уже ловчее меня. А у тебя — мягкие когти.

— Они не твердеют, что же мне делать? — опечалился Чуча.

— Тогда надо быть хитрым. Не сильным — так хитрым. Ты же, как привязанный, бегаешь за Скальным Волком. А чему он тебя научил?

— Он научил меня слушать Песню Леса.

— Це! — фыркнула Белка. — Чему тут учить? Ее слышат все звери, иногда даже люди. А говорил он тебе о Правде Леса?

— Нет.

— И не скажет.

— Почему?

— Потому что он живет не по правде. Серый разбойник.

— Он не серый. И никого не трогает. А вот муравьи...

— Что муравьи? — переспросила Белка.

— Муравьи знают Правду Леса?

— Конечно.

— А сунь лапу в их кучу.

— Я тоже отгрызу чужую лапу, если она залезет в мое гнездо, — сердито цокнула Белка.

— А бабочка? Когда бабочка прилетает к ним в гости? — Чуча хорошо помнил, о чем говорил Волчонок.

— Это их еда.

— Как же так! — обиделся Чуча. — Муравьи убивают — и живут по Правде Леса, а Скальный...

— Он еще молод, — перебила Белка с Сухой Сосны. И голос ее зазвучал торжественно: — Настанет день, когда он, как и его родичи, убьет просто так...

— Он уже... — хотел крикнуть Чуча, но закрыл рот обеими лапами. Да, да. Так оно и было.

Молодая Сорока Ясенская (ее назвали Ясенской оттого, что она свила гнездо на ясене. Звери и птицы так дают друг другу имена) в первый раз высидела птенцов и хлопотала над ними и кричала от темна до темна.

Тогда Чуча еще не бывал в логове Скального, и Волчонок впервые пригласил его.

Они трусили мимо светло-зеленых гладких стволов ясеня и бурых морщинистых дубов. Вдруг Волчонок остановился.

У корней разлапого дуба, в солнечном пятне, дремал один из сыновей Ясенской Сороки.

Волчонок показал на него глазами Чуче и сделал бесшумный шаг. Еще. Еще... В ветках отчаянно крикнула Сорока, но было поздно. Тяжелая лапа опустилась и поднялась.

Тоненький, хрупкий, с уже подросшим хвостом Сорочонок лежал на боку, подмяв под себя черные лапы и голову.

Закричала и упала на нижние ветки Сорока, осыпая сухие сучки и листья.

Волчонок стоял поодаль, опустив голову.

— Зачем ты? — крикнул Чуча. Мордочка его вздрагивала.

— Зачем я? — удивился Волчонок. — Наверное, случайно!

— Как же случайно? Как же случайно? — закричала Сорока, и на крик с шумом стали слетаться ее сестры.

— Ты хуже своего отца! — подхватили они. — Хуже матери! У, Скальные убийцы!

— Мы, птицы, проклинаем тебя. Когда за тобой придут люди, по всему лесу — от человечьей тропы до болота — мы выдадим тебя. Выдадим тебя!

Нет, Чуча не рассказал об этом Белке с Сухой Сосны. И ему было неприятно, что она права.

— Все худшее в лесу, — сердито говорила Белка, — названо именем Волка. Ядовитые ягоды — красные на кусте, они потом почернеют — волчьи ягоды. Ядовитые листья — вон те — волчье лыко. Ни один зверь, поедающий траву, даже в голодное сухое лето не станет есть их.

Мягкие светло-зеленые листья волчьего лыка вздрагивали на ветру.

— Ну и пусть, — сказал Чуча, и ухо его издалека приняло по ветру знакомый голос.

У-оо-о! Знают только дубы и грабы, —

взвизгивал Скальный, —

Знают только дубы и грабы,

Как со мною старшие грубы.

Но зато у меня есть зубы,

С каждым днем острей

мои зубы.

Это была его мстительная песенка.

— Опять дома оттрепали! — проворчала Белка. Она тоже всегда слышала Волчонка издалека. И любовь и ненависть чутки.

— Я уже большой, — пожаловался Волчонок, — а вот смотри! — Он нагнул голову, и Чуча увидел кровь на прокусанном ухе. — Это называется — учить. У, волки!

— Ничего, — стал утешать Чуча. — А вот меня никто не кусает, зато и не учит. Белка с Сухой Сосны говорит, что я слабый и не хитрый.

— Да. У тебя мягкие когти.

— Что же делать?

— Надо дождаться, что скажет лес.

— Но он про меня никогда не говорит.

— А про нас, волков, он поет. Пойдем в бурелом. Там темнее и лучше слышно.

И правда, среди поваленных елок и сосен, поросших седым мхом, за рощей скальных дубов, все говорило о волках, об их логове под вывороченными корнями, о белых костях оленей и косуль, что лежат у входа в нору...

И лес пел не так, но о том же:

Елки мои серы,

Балки мои сыры,

Волки мои сыты...

— Когда выпадет снег, я стану охотиться один, — вздохнул Скальный. —Только это еще не скоро.

Однажды Чуча дремал среди брусничника, у поваленной ели. Он теперь выходил сюда встречать своего друга: очень уж сердилась и кричала Белка с Сухой Сосны, когда видела их вместе. Листья брусничника побурели от дневной жары и утренних заморозков. Чуча слышал, как копошится среди них паук и как звенит его паутина.

У меня паутинки-струнки, — так говорил лес. —

На полянках травинки тонки, — говорил лес.

Чуча закрыл глаза, и зарябили сразу красные брусничины, ярко-желтые листья берез, желто-бурые толстоногие еще опята с матовыми шапочками — все, что он видел, пока бежал сюда от родной поляны. И вдруг — стоп!

Чучу точно толкнуло. Он сразу открыл глаза, вскочил... И тотчас что-то острое и зловонное коснулось его боков, и он поплыл-полетел над брусничником и сухими ветками.

— Чи-чу! — запищал Чуча, и острое сильнее примяло бока. Он уже не мог пискнуть, не мог дыхнуть, в ушах его шумело, и все казалось, что голос Белки с Сухой Сосны звал-окликал Волчонка:

— Скальный! Скальный!

Потом листья и ветки внизу замелькали быстрее, Чучу провезло мордочкой по еловым колючкам и вдруг отпустило.

Он шлепнулся, наколол бочок о шишку. А ельник и кусты рядом трещали, ломались. Потом этот клубок укатился, шум стал едва слышным.

— Вставай, малыш, — прошелестела рядом Белка с Сухой Сосны.

Она одна, эта крикунья, умела так ласково разговаривать. Но это случалось редко.

Белка обхватила Чучу левой передней лапой поперек туловища и понеслась с ним по деревьям — с ветки на ветку, с ветки на ветку. А-а-ах! А-ах!

Он всегда мечтал полетать с ней так. И теперь, несмотря на боль в боку, был счастлив. «Будто я Бельчонок!» — радовался он.

Белка втащила его в свой домик — колючий из-за торчащих веток снаружи и устланный нежным рыжим пухом внутри.

— Хоть побываешь у меня. — Голос Белки опять стал ворчливым: — Небось у Скальных Волков был, в их поганом логове.

— Но разве ты не звала на помощь Скального?

— Для тебя. Себе бы не позвала.

— А он помог?

— Еще бы. Загнать Лисенка ему одно удовольствие.

— Так это был Лисенок?

— А ты не видел? Ты что ж, спал?

— Да.

— На чужой поляне?

— Да.

— Тогда ты глупый зверь. Странный и глупый. Когти мягкие, глаза не шустрые. Как будешь жить?

— У меня есть друзья, — схитрил Чуча.

— Да, я тебе друг! — крикнула Белка. — А Волк — не друг.

— Почему? Он же спас меня.

Белка не ответила.

— Вместе с тобой, — добавил Чуча.

— Это другое дело. Но ведь он и виноват в твоей беде. Если б не он, ты бы учил лесные уроки и уже умел бы бегать, лазать, скрываться от чужих глаз. А что ты теперь умеешь? Чему научился?

— Я знаю о лесе. И я люблю подпевать ветру.

— Молчи уж, глупый зверь. — Рыжая лапа примирительно погладила серую спинку. — Молчи. Спи.

Чтобы не перечить Белке, Чуча закрыл глаза. И сразу же вахту приняли уши. И услышали:

— Разбойник и сын разбойника! Уррррра! Уррррра!

— Ковыляет на трех ногах!..

Это сороки.

— Что там? — встрепенулась Белка, и только рыжий хвост ее мелькнул в узкой дверце. — Что там, соседки?

А сороки уже были рядом.

— Скальному Волчонку старая Лиса отгрызла лапу. Урра! Уррра!

Чуча сразу рванулся из домика. Глянул вниз и попятился. Никогда не бывал так высоко!

Было страшно и не страшно, потому что все равно, раз у Скального случилось такое!

— Это за Ясенского детеныша! Это за Ясенскую Сороку! — кричали птицы.

— А что с Ясенской? — спросила Белка.

— Как, разве ты не знаешь?

И сороки наперебой начали рассказывать.

Чуча спускался по чешуйчатой сосне, скользил, оступался и не слушал птиц. Болтуньи!

Волчонок лежал на Чучиной поляне. Он вытянул правую переднюю лапу, а Чуча слизывал, слизывал, слизывал кровь с двух отгрызенных пальцев. А она все набегала.

Скальный тихонько повизгивал. Чуча лечил его и жалел и был благодарен не так за спасенную жизнь, как за то, что раненый Волк пришел не домой, а к нему.

— Ты странный зверь, Чуча, — тихо причитала Белка, свесив лапу и голову с нижней ветки сосны.

— Но почему?

— Ты слышал, что говорят сороки?

— Я это знал.

— Он убил просто так, Чуча!

— Но он добрый со мной.

— Ты странный зверь, — еще жалостней отозвалась Белка. — «Он добр со мной...» Так бывает у людей. У нас, у зверей, так не бывает.

Когда среди деревьев потемнело, Скальный поднялся на три лапы.

— До свиданья, Чуча, — сказал он и лизнул его в нос. — Похоже, правы мои старики: ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Они кое-что понимают.

ГЛАВА III

РОДИНА

(Вторая жизнь Чучи. Продолжение)

— На сегодня хватит, — сказал мой брат и погасил настольную лампу; теперь каждый вечер он писал работу о лесе.

За окном было черно, налетал ветер и приносил дождевые капли — ток-ток, ток-ток — по стеклу. И опять ничего, только ветки шуршат, трутся друг о друга:

«Ша-а-а, тша-а-а…»

Брат стал натягивать сапоги, глянул на ружье у стены.

— Ты куда?

— Послушай-ка.

И правда — сквозь неровное дождевое ток-ток-ток и спокойное постоянное ша-а-а — далекий, щемящий, живой голос:

— О-оу-у-у-у!

И в ответ ему совсем едва слышно:

— У-у-о!

Дверь громко отворилась, на пороге стоял лесничий — высоченный, загорелый и тоже в сапогах, ватнике и с ружьем.

— Слыхали? — кивнул он.

— Пошли, — ответил брат, поправляя ружье за спиной и накидывая на плечи мешковину.

В окно их уже не было видно, так черно на улице.

И тут я глянула на Чучу. Он сидел на задних лапах, схватился передними за прутья клетки, весь вытянулся вперед, к окошку, поставил уши.

— Ты что не спишь, Чуча?

— Волкхи... Волкх... Убьют.

— Волки не убьют людей. У людей ружья.

— Нет, волкх... убьют.

— Волка убьют? Это трудно, Чуча, в такую темень. Я вот говорила тебе — покажи, где живут волки.

— Убьют... Убьют... — не слушал меня Чуча.

И вдруг раздалось: «Оу-у-у-у!» совсем близко.

Это брат приманивал волка. Потом издалека ответ, и снова человеческий, очень похожий на звериный: «Оу-у-у!»

Чуча заметался по клетке. Он хватался за прутья, отскакивал от них. «Чи-чу! Чи-чу!» — кричал он на своем лесном языке, и было в этом крике отчаяние.

— Ты что, зверек?

— Чи-чу! — Он точно забыл человечью речь.

Голоса за окном сближались. И потом вдруг — бах! бах! бах!

Чуча упал, будто стреляли по нему.

Топы-топ-топ-шурх-шарх... — шли по темным сеням и что-то волочили тяжелое. Тяжелое было завернуто в мешковину.

— Кхтоэто? — ахнул Чуча. Он заговорил, забыв, что в комнате брат, прыгнул из клетки прямо на пол. И остановился.

— Кто это? — спросила и я.

— Погляди.

Я дернула мешковину, из нее выпростались две задние лапы, покрытые желтой шерстью.

— Волк!

— Хорош? — радовался брат. Это был его первый волк, и он ничего и никого вокруг не видел.

А я видела. Я видела, как, нескладно переваливаясь на четырех лапах, подбежал к убитому зверю Чуча. Он забежал со стороны морды и стал тянуть, тянуть мешковину. Его розовые человечьи ручки работали быстро и отчаянно. И вид у него был взъерошенный, несчастный и решительный.

Брат и лесничий рассказывали об охоте.

— Молодой еще волк, не стреляный, — басил лесничий.

— Доверчивый, — добавил брат. — Так и пошел сразу на мой голос.

А Чуча в это время стянул мешковину с лобастой волчьей морды. Обнюхал, осторожно потрогал лапками уши, нос...

— Я подманываю, — машет руками брат, — а темно... Этот верзила засел в ельнике. «Я, говорит, его на голос возьму. Дай ему спеть».

Чуча пискнул и заработал быстрее. Вот огромная передняя лапа, левая, та, что сверху. Красавец был волк! Но что нужно Чуче?

— А ему самому повыть охота, вашему брату! — смеется лесничий.

— А что, плохо вою?

— Где же плохо, я чуть в тебя не стрельнул вместо волка. Не различишь!

Они рассмеялись.

А Чуча уже стянул рогожу с другой волчьей лапы — такой же тяжелой и желтой.

Он присел возле этой правой лапы и стал быстро-быстро перебирать когтистые волчьи пальцы — черные, крепкие их подушечки — раз, два, три, четыре, пять...

— Ну вот, слышу я, кусты уже близко треснули. А тут ветер переменился, — опять заговорил брат.

И вдруг: чи-чу! чи-чу! чи-чу! — прямо над нашими головами, как утреннее птичье «здрасьте!», как смех, как веселье!

Чуча сидел не в клетке, а на ней, прямо на крыше, и пел, пел не переставая!

Чего он так боялся минуту назад? Чему так радуется теперь: чи-чу! чи-чу! чи-чу!

…— Здравствуй, зверь, — мохнатые рожки! — крикнул Чуча, забравшись на перекладину вольера.

— Ты забыл, кто я? — грустно протянул Олень.

— Я знаю, как называет тебя Большая Чуча.

— Кто это?

— Ну, помнишь, она приносила меня на плече.

— А...

— Она позволила мне приходить к тебе. Она зовет тебя Алеша.

— Это совсем другое имя. — Олень печально и плавно повел головой:

У меня есть олени и лани, — так говорит лес. —

И подлунные птицы луни, — говорит лес.

— А! — Чуча сразу вспомнил: лесная тропа, пробитая узкими копытами, болотные запахи осоки и ольхи, поглоданные верхушки осин и сосенок, клочки рыжей шерсти на ветвях. И выдох волчонка: «Олени!» — А, — кивнул он, — знаю, знаю! Ты слышал ночью Волка?

— Он подходил к вольеру, — ответил Олень.

— Его убили.

— Нет, убили другого. Здесь был хромой. Он ушел.

— Хромой? — подскочил Чуча. — А он говорил с тобой?

— Он рычал на меня. Он рычал, что я унижаюсь перед людьми и что другие даже забыли Песню Леса.

— А кто другие?

— Он не сказал.

— Я не забыл! — крикнул Чуча.

— Он не говорил про тебя.

— Нет, это про меня. Он знает, что я живу у людей. Он знает, что я прихожу к тебе. Он все знает. Это про меня. 

И вдруг — хоу! хоу! — Чучу обдало горячим лесным и молочным духом, чуть не снесло с перекладины. Рядом стояла бурая рогатая гора на тонких, не по росту, ногах. Гора моргала круглыми глазами и дышала: хоу! хоу!

— Не бойся, — засмеялся Олень. — Это Зубр.

Бурый и рогатый помолчал около Чучи, подышал и шагнул к двум другим, что топтались неподалеку.

— Зачем тебя посадили к ним? — слабым от страха голосом спросил Чуча.

— Я сам перепрыгнул. Вон оттуда. — Олень кивнул в сторону, где важно прогуливались его собратья.

— Зачем?

— Они родились в неволе. Еда! Для них только еда! Они даже не слыхали о Правде Леса.

— А зубры? Такими рогами легко убить.

— Они никого не убивают.

— Даже для еды?

— Они едят траву. Знаешь, какая бывает трава! Ты не пробовал мышиный горошек?

— Нет.

— А лесной вейник? А перловник?

— Я не ем травы, Олень.

— Жаль. Ты принес бы мне. Да нет, надо щипать самому. Забрать губами снизу, от корня... — Глаза Оленя стали совсем лиловыми. И вдруг он поднял морду и тоненько простонал: — Я хочу на свободу-у! Я в мой лес листвяный уйду!

— У-у-у! — лениво подхватил самый большой Зубр.

— Там кусты! Там кусты! — захлебывался Олень.

А Зубры забубнили свое:

— Не вкусны, не вкусны...

— Там кусты, и дубровы, и ветер, — пел Олень.

— Не вкусны дубовые ветки, —тянули Зубры.

— И ветер — друг! — закончил на высокой ноте Олень.

А Зубры ушли голосами вниз:

— Не вкусны дубовые ветки из рук. Из человечьих рук.

— Почему они не сломают загородку? — спросил Чуча. — Им это просто.

— Их зовут «обученные неволе», — ответил Олень. — Они много лет здесь.

— Я попрошу Большую Чучу. Она выпустит тебя.

— Не выпустит. Я просил, — нагнул голову Олень.

— Но она не поняла. Ведь ты не знаешь человечьей речи.

— А ты?

— Я знаю. Я научился.

— И ты любишь людей?

— Я люблю Большую Чучу.

— Значит, любишь людей.

— Нет, я люблю Большую Чучу.

— Так у нас, у зверей, не бывает, — поднял морду, раздумывая, Олень. — Ты какой-то странный зверь. Но все-таки приходи ко мне почаще. Ты странный, но очень лесной.

В окно глядел желтый, красный, бурый осенний лес. Воздух лиловел и густел с каждой минутой. В темнеющей комнате огонь плиты становился все ярче.

— Давай-ка ужинать, — позвала я брата.

Он отложил бумаги, закрыл и погладил альбом с засушенными растениями — гербарий.

— А я ведь скоро кончу, — похвалился он. Уселся за стол, потер темными от въевшейся смолы руками щеки, глаза — устал!

Я поставила на стол сковородку с жареным мясом кабана — вчера брату выдали в лесничестве.

— Ох и вкусно! — радовался он. — Ты молодец, сестренка! Прямо жалко домой отпускать! — говорил он и щурился, и видно было, думал о своем: о работе, которую писал, о лесе — как его растить и беречь.

— Чаю налить?

— Нет, потом. — И снова за стол. — До снега съезжу в город, — сказал он. — Работу отвезу.

— И меня захватишь.

Мой отпуск подходил к концу.

— И тебя, и Чучу. Ну, а пока — молчок.

В комнате тихо. Даже лес за окном молчит. Только Чуча тихонечко чавкает — я дала ему сухарь...

Но вот и он замер. Поставил ушки. Что это? Нет, ничего. Показалось. Да нет же, далекий, знакомый: «О-у-у! О!»

Чуча уже сидит, схватившись за решетку. Снова, ближе: «О-у-у! У-у!» И вот рядом с домом, где-то у оленьего вольера...

— Совсем обнаглел! — крикнул брат и вскочил из-за стола. — Я теперь его по голосу знаю — это хромой. Вчера тоже у вольера ходил. Ну ничего. На днях егеря соберутся. Возьмем его.

Утром, как только брат ушел в лес, Чуча выскочил из клетки. Он прыгнул на стол, пробрался среди чашек и тарелок, сел на задние лапки.

— Кх! Кхма-ма! — проговорил он, напрягая животик. И снова: — Кхма-ма!

— Что тебе, Чуча?

— Кх-олень! Кхалеша!

— Ну, пойдем.

Когда мы с Чучей подошли к вольеру, там суетились люди.

— Что случилось?

— Поглядите.

У самой загородки, примяв обглоданную сосенку, лежал Алеша.

Белела его длинная запрокинутая шея, ноги подломлены, как в беге.

— Чи-чу! Чи-чу! — закричал-запричитал Чуча, спрыгнул с моего плеча, побежал к другу.

На узком рыжем боку был процарапан след трехпалой волчьей лапы.

Все живое умеет горевать. Кричит-убивается птица над разоренным гнездом; перестает есть собака, потерявшая хозяина; кошка, когда у нее заберут котят, мечется по комнате, мяучит, зовет...

Но я никогда не видала, чтобы зверь плакал.

Огромные тяжелые слезы выкатывались из Чучиных глаз. Мордочка была мокрой. Он лежал у меня на согнутой руке, вздрагивал и попискивал. Я гладила его и не знала, чем утешить.

— Мой брат убьет этого хромого волка, — говорила я. — Это он во всем виноват.

— Кхнет... я... я! — твердил Чуча.

Может, он жалел, что не показал людям, где живут волки. И вот теперь убили его друга. 

На другой день выпал снег. На его белизне, как на фотопленке, обозначилась вся лесная жизнь: здесь пробежал заяц — следы длинных задних лап обогнали передние; вот крестики птичьих коготков — слетали подбирать семена березы...

— Сегодня возьмем хромого, — сказал брат.

И снова зазвучали в лесу выстрелы.

Каждый раз Чуча вздрагивал, сжимался и все глядел, глядел в окно.

Он помнил солнечные брусничники, горячие смоляные ельники, зеленую рощу скальных дубов... Но что там теперь, когда холодно и бело, он не понимал.

И еще все время помнил он про Ясенскую Сороку. И знал, что птицы выполнят слово.

«От болота до человечьей тропы...»

«Когда люди придут за тобой...»

Чуча не мог ни есть, ни спать, ни говорить. Он мог только ждать, прилепив лапки к оконному стеклу. Но даже он не увидел, как подошли охотники.

Потому что была уже темная ночь. Не увидел, но услышал шаги. И по ним гадал — несут что-нибудь на плечах или нет. Нет, не несут!

Множество ног потопало дальше, а две, в сапогах, — по сеням и в комнату.

Брат бросил мокрую шапку на стул.

— Ну что, ушел хромой? — Это спросила я. Хотя и так было видно — не удалось.

— Как бы не так! — вдруг засмеялся брат. — Флажками обложили! Не уйдет! — Он подсел к столу, к горячему чаю. — А ведь заводил нас. — Брат грел руки об стакан, отпивал мелкими глотками.

Ну и устал он! Ну и промерз! Бедный мой лесник.

— Двигай стул к плите.

— Ух, хорошо!

— Ну так что хромой?

— Заводил, говорю. Совсем запутал. И ушел бы, если б не сороки. Увидели его, подняли крик. Куда волк — туда они. Куда они — туда мы. Он след путает, а они распутывают. Мы б его и сегодня взяли, да стемнело. А там болото не замерзло. Побоялись. Ну да теперь он наш!

Брат скинул мокрую одежду, завалился спать и сразу заснул. И видел во сне, наверное, белый снег и черный след — три лапы обычные, а одна — трехпалая. Хромой волк. И над ним — сороки. Я уже засыпала, когда руку мне привычно щекотнуло. Теплая, мягкая мордочка. Влажный нос.

— Иди спи, Чуча. Мне рано вставать.

— Кхгдеон? Кхгдеон? — тихонько спросил Чуча.

— Кто?

— Волкх...

— А! Его поймали. Он не уйдет.

— Кхкапкхкан? — с трудом выдавил Чуча.

— Нет, не капкан. На волков иногда охотятся с флажками. Ну, тряпочки просто. Место, где прячется волк, обносят веревкой с флажками, и волк боится перепрыгнуть через них.

— Кхчто боится?

— Кто его знает. Бояться-то нечего. Это не стреляет, как ружье, и не хватает, как капкан. Понимаешь? Но волки этого не знают. Вот и хромой попался. Спи спокойно. Он больше никого не убьет.

Чуча не уходил. И не двигался. Притаился около моего уха. Будто о чем-то думает. Потом потянулся и лизнул мне щеку, нос. Засыпая, я слышала, как Чуча возится не то в клетке, не то снова возле окна.

Я проспала, не услыхала, как ушел брат. И проснулась, когда он уже вернулся, сердито хлопнул дверью. Свет в окне был неяркий, утро еще раннее.

— Ты что так скоро?

— Черт его возьми! — крикнул брат. — Оборотень какой-то, а не волк. Знаю точно — был там, за флажками. И ушел. Старый не решится. А он ведь прибылой, щенок совсем.

Вид у моего охотника был жалкий, и, чтобы я не заметила этого, он вышел. И вот уже со двора донеслось — хэк! хэк! — рубил дрова для плиты.

— Ну вот, Чуча, зря я тебе пообещала... — Я заглянула в клетку. Что это? Она была пуста.

Ни на столе, ни на книжной полке, ни на диване зверька не было. И на окне не было. А по ту сторону стекла, под форточкой, что не закрывалась на ночь, на подтаявшем снегу, маленькие глубокие следы. Будто крохотный человечек пробежал на четвереньках. Путь его лежал к лесу.

Брат втащил и бросил у плиты охапку дров. Стряхнул щепу с ватника.

— Что-то Чучи не слышно, — сказал он. — Не заболел?

Я молчала. Молчала вот о чем.

Жил в нашем доме зверек — малая кроха огромного, непонятого нами леса. Он привык к нам и полюбил, как привыкают и любят чужую страну.

Но придет день, когда шевельнутся вдруг и окликнут родные края. И нет тогда ничего дороже их законов, и старая дружба болит, как свежая рана.

Но чтобы вернуться к ним, надо порвать с чужими.

А Чуча вернулся.

Настал день уезжать мне домой.

Я вышла проститься с лесом. Ранний снег растаял. Солнца не было. Лес стоял мокрый и настороженный. Ждал. Ждал ветров, настоящего зимнего снега.

Среди бурого брусничника ярко зеленел мох. Желтая голенастая трава торчала вдоль тропинки... Вот знакомая поваленная елка корнями наружу. А дальше — необжитой, лесной лес.

Я узнавала и не узнавала эти места. И они едва помнили меня...

Вдруг к ногам упала огромная шишка. Шишка-великан. Я подняла ее. Наверху в ветвях что-то шарахнулось и притихло. Белка?

А может быть...

Я вытянула руку ладонью вверх.

— Ну, иди!

Но никто не спустился на ладонь.

Я побрела дальше. У входа в чащу, там, где обрывалась тропинка, на ней лежала ореховая звездочка — пять отличных желто-коричневых орехов в буром узорном домике. Я поглядела вокруг: орешника близко не было. И опять я подумала: а вдруг!

И позвала:

— Чуча!

Снова что-то зашуршало на сером стволе елки. И сверху, издалека, донеслось непохожее эхо: «Чу-ча! Чу-ча!»

Ветер подхватил его, смял, перемешал с шумом хвои, редким криком птиц, стуком голых веток. Все эти шорохи, крики, скрипы сомкнулись.

И вдруг я различила:

Я ветер, я ветви, я вечен, — так говорил лес. —

Я зелен, я волен, я полон, — говорил лес. —

У меня есть дубы и грабы,

У меня есть грибы и рыбы,

Под водою — линь,

Над водою — лань...

В моем кармане топорщилась шишка; пальцы согрели древесную гладкость орехов; во мне, надо мной и кругом раскачивалась, то отходила, то проступала Большая Песня Леса — подарки Чучи...

Я буду их беречь.

Я всегда их буду беречь.