Конверт и серый листок Докия держит в вытянутых руках.

— Пропал без вести... Уже который раз — и без вести... А люди ведь что-то узнают о своих. Может, и о моем Иване кто-нибудь весточку подаст. Буду писать еще...

Докиино неверие сжимает почтальонше сердце больнее, чем самый горький плач. Она молча, точно виноватая, уходит со двора.

Конверт целый день пролежит на столе. Серый на белой скатерти. Как, может, когда-то Иванова шинель на снегу...

В сумерках прямоугольник на столе стал совсем темным. Сидя на скамье, Докия уставилась на него невидящим взглядом. А голову снова точно кто-то в железные клещи взял.

Вышла на крыльцо. С луны, как из белого решета, сыпались и сыпались на землю мелкие лучи; они мягко растекались по гроздьям яблоневого цвета. И прямо звенели-звучали в глубинах криницы, над которой наклонилась Докия. Воды было почти до краев; зачерпнула лунного сияния в пригоршню, плеснула в лицо.

«Живая вода... Иван криницу копал...»

Как будто и не в их жизни это было, а в чьей-то другой — и так давно, что почти забылось. Вечерняя дорога среди пшеницы, Ивановы сильные руки... Возвращаются домой, пьют воду из живой своей криницы... Прячась в тень от яблонь — как будто она не жена ему, как будто все еще в пору девичества, — привлекает к себе Докию. И ей радостно вдыхать родной запах его тела, и запахи солнца, и хлеба, и даже папиросного дыма...

Качнулась ветка яблони, точно белый рукав мужниной сорочки мелькнул. Ветер повеял, сыпнул цветом. Заболело-запекло в висках. Качнулась луна — белое решето.

Уже много лет Докия ревностно обихаживает безымянные могилы на околице села. «Может, кто-нибудь и Иванову так...» Мятой обсадила их, она ведь возле криницы так рясно разрослась. Иван любил запах мяты.

Теперь с Докией на околицу ходят соседские Ганя и Сашко. Говорят, что они — красные следопыты. Докии больно. Зачем дети так себя называют? Оно и правда, что следы красной крови по всей земле. И детям выпало по тем следам искать людей...

Проще и любовнее произносилось «юннаты» — давнее, еще довоенное. Молодое, ясное, весеннее. Так и теперь она называла детей, отогреваясь возле них душой. Своих детей у нее не было.

Ганя не раз утешала, что вот они, пионеры, разведают и про дядю Ивана. Есть теперь у них друзья и в Белоруссии, и в Польше, откуда пришли его последние письма. При этих словах Докия гладила девочку по голове, и Ганя затихала под рукой, как степная пташка, прислоняясь к ее плечу.

А тут весть пошла по селу, что на День Победы все могилы свезут с окрестностей села на майдан, в одну, братскую. Что уже заказали в городе памятник.

...Ганя прибежала в тот день запыхавшись, остановилась на пороге:

— Тетя Докия, наши могилки раскапывают...

— Я сейчас, Ганя, сейчас, — заспешила Докия, огорченная, что ее не позвали.

Сельский кладбищенский сторож уже раскопал первый холмик, уже зацепил лопатой край истлевшего шинельного сукна. А что делать дальше — не знал. Впервые на веку пришлось ему такую работу выполнять. Растерянно топтался на месте.

— Дайте-ка мне, люди, — молвила Докия, снимая с головы вдовий черный в цветах платок.

Толпа пропустила ее и снова плотно сомкнулась. Докия расстелила платок на земле рядом с новым гробом, под множеством взглядов не могла начать то, на что решилась.

— Люди добрые, прошу вас, именем моего Ивана прошу, идите по своим делам, пока я в последний путь сыночков соберу...

И, подчиняясь ее голосу, требованию уязвимой, точно подраненная чайка, души, односельчане тихо разошлись, потому что не все, не все должно быть открыто глазу человеческому...

— И закопать поглубже было некогда, — тихонько запричитала Докия. — Да, может, поэтому и легче тебе было лежать, сынок. Не так давило на грудь, не так студено было. Только в шинель тебя и завернули, недолго же она тебя грела, — приговаривала, как живому. — Рано отработался ты. Не насеялся, не накосился. Не находился по росе, недолго пожил...

Сметала серую глину, каждый клочок осматривала: не окажется ли какой знак — кто, откуда. Земля отдавала останки. Тайну оставляла себе — кто они были, эти юноши и мужчины.

...Выкрашенные в красное гробы чернели против солнца, светившего прямо в глаза. Докия не отводила от них взгляда. И только они, только они колыхались — плыли в тишине. И казалось Докии, что и она поплывет за ними в землю — в разверзнутую черную рану, зиявшую на майдане. Боялась додумать до конца думу, что сейчас и своего Ивана хоронит. Что и над ним будет печалиться воин, опершись на меч, — фигура его угадывалась под белым покрывалом.

Когда заиграл оркестр и сосед — ровесник Ивана — начал говорить речь, Докия, что-то вспомнив, подалась в хату... Выступало еще много людей.

А потом, когда мужчины взялись за толстые канаты, Докия вышла наперед.

— Надо, чтобы все по чести было.

Подала четыре рушника — ярко вышитые, еще ее свадебные. А паляницу и граненую бутылку, кованую серебряную чарку — тоже свою, свадебную, — прижала к груди.

— Теперь можно, — как бы благословила, когда рушники связали по два и на тех перевязях подняли первый гроб, чтобы опустить в землю.

И кропила из серебряной чарки, приговаривая:

— Пухом вам, сыночки, земля, серебряной росицей дождик...

Все нагибались и бросали по пригоршне чернозема, и он глухо стучал о крышки гробов, и точно отпускало чуть-чуть от скорби, тревоги ее душу.

И Докия уже знала, что вот засыплют братскую могилу, положит она хлеб и поставит чарку в головах, а когда снимут белое покрывало с каменного воина, повяжет свой черный в цветах платок на рукоять его меча, — и распогодится день. И не будет больше бередить печаль, что там, на околице, могут исчезнуть зеленые холмики, когда ее, Докии, не станет.