— Какие же пышные да красивые цветы! Позвольте ближе приглядеться...

Нитка темно-синих, почти черных мелких бус охватывает тонкую шею; когда женщина останавливается рядом, вижу, как пульсирует артерия под прозрачной кожей, — даже вздрагивает беленький уголок платочка, завязанного под тугим узлом волос. Любуется пионами, за одну ночь распустившимися из тугих бутонов.

Есть в этой женщине что-то от горлинки: доверие и грусть, беззащитность шеи с черной ниточкой бус...

Всю палату наполнили бледно-розовые отсветы, аромат цветов приглушил годами устоявшийся больничный дух. Заблудившаяся пчела, невесть каким ветром занесенная даже сюда, на седьмой этаж, ярче оттеняет ту нежную розовость и сама светится до тончайших коричневато-бархатистых мохнатых пушинок на спине, до золотых порошинок перги на лапках.

— Возьмите и себе цветов.

— Нет, ой нет, любонька моя золотая, я только поглядеть хотела.

— Возьмите, очень прошу вас! — Вдруг остро почувствовала, что цветы померкнут, что-то утратится от их красоты, если женщина ни с чем выйдет из палаты.

— Помаленьку, помаленьку, не утруждайте себя. Я возьму. А вы — поправляйтесь и красивы будьте, как эти цветы!.. Спасибо вам за них большое, то-то Гринику моему будет утеха. Сынок ведь тут у меня. Знаете?

Знаю. Весь наш этаж знает. Парню уже восемнадцатый, а он щуплый, хилый, светится, как тонкое влажное полотно против солнца, одни глаза на бледном лице, тревожные, глубокие, как омут.

— И где только он подхватил эту тяжелую болезнь, мое доброе дитя? — выплескивает свою давнюю боль женщина. — Заходится от хрипа, аж синеет. Этой весной стал проситься: везите и везите в Киев. Хочу быть здоровым, как все дети. А прежде не давался докторам, не давался в больницу отвезти.

— А чего ж вы его не уговорили?

— Детка моя золотая, разве я на то способна? Я бедная, темная женщина. Видела, что Гриню плохо, что не от добра он лежит. А кабы отвезла в район или в Черновцы — то, пожалуй, и совсем на погибель. Тогда разве что пальцы бы грызла, что сама свое дитя погубила. — Женщина подошла к кровати, нагнулась ко мне: — А нынче весной стала я замечать: каждый день воркует мой Гриня возле тына, пасет глазами соседскую Богдану; пригожая девчушка, я вам скажу... Кому-то невесточка растет. — Погрустнела. Отдалилась взглядом и мыслями.

— Гриша у вас один?

— Один, один — как сердце в груди... Божечку мой, только бы дохтора спасли мое дитятко! Нынче на обходе профессор скажет, будет моему Гриню операция или нет. До сих пор его просвечивали, прослушивали, какую-то трубку в самое сердце пускали. Да-да!.. Каждое дело надо хорошенько подготовить... Я простая женщина, с профессорами не равняюсь, но знаю, что честь и совесть людскую в себе надо лелеять: полы мою — то чтобы каждая дощечка аж смеялась; бураки или кукурузу пропалываю — землицу как перинку взрыхлю — пусть корень дождевую водичку пьет, пусть листочек шелком зеленеет. А сердце резать — не бураки полоть... — И снова печаль и боль на лице. — Намучили мое дитятко. Но — нужно. Они же, дохтора, тоже хотят как лучше.

— Вот и будет все хорошо!

Хочу и сама верить в то, что говорю; забыть жалостливые взгляды нянечек и сестер вслед Грише, сдержанную молчаливость хирургов при его появлении: тяжелый, безнадежный... Разве что, может, сам профессор возьмется оперировать, тот спасет.

...Со стеблей скатывается каплями вода, женщина подставляет лодочкой ладонь. И в такой малости — ее натура, чтобы все опрятно, ладно, в чистоте было.

За что же ей кара? Этот смертельный недуг единственного сына?

Зачем родилась она такой кроткой и податливой, что подчинялась воле и желаниям даже малого ребенка? Хотя, во имя добра того ребенка, нужно было ту волю сломить, подчинить здравому смыслу.

Почему фельдшер или медсестра, или кто там еще бывал в далеком гуцульском селе, не позаботились о больном хлопце? Почему в школе не били тревогу? Теперь они тщетны, как ливень на выжженном засухой поле, эти «зачем?» и «почему?». Для каждого, кто пришел в эту больницу, свои «зачем» и «почему».

Доколь же на заостренных разломах беды, на терниях равнодушия, будет зависать и гибнуть беззащитным лепестком человеческая жизнь!

Женщина ничего не говорит на прощанье, бесшумно прикрывает дверь.

Весь день пытаюсь избегать взглядом о́кна операционного корпуса — он прямехонько напротив моей палаты. Там за широченными, как ворота, сплошными стеклами меркнет солнце, там властвует иной свет — какой-то словно бы ненастоящий свет бестеневых ламп. В нем только резко белеют маски и бахилы (одежда у врачей теперь зеленоватая, голубая или желтоватая), слепит, как беззвучный крик, блеск хирургической стали.

Свет не выключают там и вечером, и кажется, что в зеленоватых сумерках плавают и звуки музыки. Магнитофонные записи органных концертов звучат во время операций, чтобы ослабить нервное напряжение хирургов. Звуки музыки в зеленоватых сумерках... Голубиная кротость утренней гостьи... Что-то давнишнее, из призабытой юности, тронули они в памяти. Какие-то заслоны снял тот тихий голос, какие-то сорвал гребли и гати тот взгляд, пробудив ощущение, пережитое в майской Праге.

Пражская весна... Пражское яро[1]... Древний город, залитый паводком цветущей сирени, таинственные фигуры Карлова моста, отраженные, как в зеркале, в тихоструйной Влтаве, медленное вращение широких лопастей мельничного колеса поблизости кофейни «На Мораве»; и в небе, прошитом зеленовато-серебряными полосами то ли лунного света, то ли звездной пыли, — графически четкие, заостренные средневековой готикой башни Градчан. Один на один с осиянным миром; короткое пронзительное мгновение, когда опадает все будничное и обычное, и ты, легкий, крылатый, увлеченный течением созвездий, мерцанием звездной пыли, ринешься за ними вечной частицей света...

В ту ночь словно сошлись вместе семеро легендарных советников-хранителей и один за другим отперли семь ворот — каждый свои, своим ключом, за последними засияла золотая корона, скрытое от повседневности диво. Только все семеро, только семь ключей вместе могли явить его, тот золотой венец, пред людские очи. И если бы не пришел хоть один из хранителей, если бы вдруг был потерян хоть один ключ, — безвластными, бессильными стали бы и шестеро остальных...

Далекая пражская ночь, мягкое округлое «л» в речи моего спутника, ветка цветущей сирени, которую он наклонил, чтобы вдохнуть аромат, наклонил, не сломал, оберегая благодать и тишину, разлитую вокруг...

Неужели, неужели это все — снова мое? Неужели миновало самое худшее? И весны, и серебряные ночи — мои опять? Жизнь — моя?..

Жизнь — моя! С этим просыпаюсь утром. Наклоняюсь к цветам.

А как же там с Гришей? Что сказал женщине профессор?

Осторожно, словно ступая по льду, иду в дальний конец коридора. Гринина мать стоит у столика дежурной сестры, непослушными пальцами разглаживает невидимые складки на халате, потом снимает его, тщательно складывает. На мой немой вопрос опускает глаза:

— Сказали профессор, чтобы Гриню хорошенько все лето кормила, полонинским молочком поила, меду давала. Сил ему надо набираться. Операцию перенести — не стог сена выметать... Мед полонинский — он помочливый. Буду давать дитятку... А на осень приедем опять.

Она так хотела уверовать в эту святую неправду. Ибо как же ей иначе пройти с сыном его последнюю, уже недолгую дорогу?