Я ношу молоко по домам, а не свекровь и не Паша, потому что я — красивая, а это очень важно. Я думаю всегда о своем платке, какой стороной ляжет рисунок, если не в те дни, когда ни о чем не думаю, голова ватой набита и все мне равно.

По-разному это бывает. Часто, что и вовсе ниотчего. Павел только злится, только злится, а что могу поделать? Знаю я: если жена у тебя красива, всегда весела — ты кажешься себе сильным и ладным — так все заслужил и устроил.

Ну да я же молчу ему про то, чего только не вижу в разных домах. И как все на меня действует. Ведь что говорить? Что на роду написано, тому и быть. А другое все могу себе только думать. Это уж его не касается, и тут сама себе хозяйка.

Хотя бы с тою худенькой женщиной из серого дома. Все это так интересно у нее. Видать, одна она живет. Дома застанешь редко, но и мужа у нее нет.

Несколько раз видела одного, но он же в гостях. Да не просто в гостях, а как и я, все не может привыкнуть.

Право, она чудная, так и не знаешь, как с нею быть.

Я ведь тоже сперва ее не разобрала. Кричу себе на этаже: «Молоко!» Голос звонкий, и всегда была этому рада.

Открыла она свою дверь и только и сказала: «Зайдите сюда, пожалуйста».

За порогом очутившись, я оробела немного. Комнатка ее маленькая, и все не так, как у других. А отчего — понять не могу. И до сих пор. Будильник громче тикает как будто, и книжек больше — ничего другого и нет, одна ее постель. В кухоньке всегда свет горит.

И сразу спросила у меня:

— В эту кружку не поместится два литра, вы не знаете?

Я не сказала ничего — для чего спрашивает, неизвестно.

Тогда она достала банку литровую.

— А какую банку вы знаете? Вы ей доверяете?

— Здесь литр, — говорю.

— Хорошо. Тогда я ее помою — это ведь ничего, что мокрая? Как вы думаете?

— Если вода чистая, ничего.

Она походила по комнате, искала кошелек свой, подошла ко мне и посмотрела в глаза:

— Ах, вы еще не вылили в кружку? Тогда давайте я попробую.

В кружке у нее осталось места на пол-литра. Я ей так и сказала и еще банку наполнила из своего бидона.

— А сколько я вам должна?

Я сказала — шестьдесят копеек, и сама не пойму почему, ведь надо было сказать: семьдесят, и разницы в этом почти нет. Торговаться бы она тоже не стала, сразу видно.

— Спасибо за молочко.

И тут на меня такая неохота напала кричать своим зычным криком у нее на этаже. Я медленно спустилась в другой коридор и только в конце его снова залилась: «Молоко, кому молоко!»

На следующий день я дала отстояться ведру и сразу к ней пошла, никуда не занося. Но ее не застала, а потом постепенно о ней забыла, пока опять однажды не открыла она на мой крик.

— Ах, это вы. Здравствуйте.

Тут у нее сидел молодой человек, но не тот, что в гости потом стал ходить, а совсем другой. Иногда и теперь приходит, да только он не в гостях, а я так думаю, они всю жизнь знакомы.

Один раз он был со своим мальчиком, мальчик играл на ее диване, а они говорили. И он за ее молоко мне заплатил, папа этого мальчика.

Но в тот первый раз, его застав, я ужасно обозлилась на нее — за то, что специально к ней ходила, а ее не было, за этого мужика, которому она неизвестные для меня говорила слова, а главное, за то, что снова спросила:

— Сколько я вам должна?

Я и сказала, что семьдесят копеек.

Потом уж она не спрашивала, так меня всю в краску прошибло, как ей оставляла гривенник.

Павлуша мой все пошучивает — видать, мне какой инженер приглянулся в сером доме. «Уведет мою Катерину».

Я себе все молчу.

А то попросила его лоток для птиц сколотить — ей, конечно, — так опять он сказал: «Что, в институтах этому не учат?»

Это он без зла. А все же молчу. Да и что скажешь?

Однако болит у меня сердце за нее. Ведь не век тут она одна будет в своей комнатке жить, кормить птиц да с мальчиками чужими играть. Глядишь, и уедет.