Неизвестная Женская Библиотека

На прилавке — колбаса. Лахья ощупала пакет: те же самые осклизлые круги, не вызывают никакого аппетита. Она оглядела полки, чуть задерживаясь на этикетках с ценами, и взор ее вернулся к колбасе.

Колбаса, ничего, кроме колбасы.

— Купи мороженого, мама, купи мороженого!

Сидя в тележке для покупок, Петтери вертелся, широко разинув рот. Лахья пыталась повернуть тележку в сторону от прилавка, но тут Петтери взбесился, стал дрыгать ногами и орать:

— Мамка дура! Дура!

Щеки Лахьи горели, сердце билось. Господи боже мой, скорее, скорее прочь отсюда! Она чувствовала, как женщины оборачиваются и пристально смотрят на нее: одна, которая лезла торчащим животом прямо на прилавок, другая, в красивых джинсах, и третья, выбиравшая почки, в шаровидном платье.

Больше всего сейчас Лахья боялась того, что́ о ней подумают. Кто это, мол, такая, не умеет держать своих детей в руках. Купить, пожалуй, колбасы, приличного мяса нет. До чего жалкий вид, даже за кожей следить не умеет — прямо сказать, вся в прыщах. А потом еще так распускаться, волосы такие безжизненные, что... И сапоги, ничего удивительного, из пластика.

Молоко, хлеб, стиральный порошок и удобная упаковка туалетной бумаги, двадцать роликов. Давай, давай, осторожно вылезай из тележки, Петтери! Разве ты не слышишь, как Вииви плачет в коляске!

Лахья придерживала левой рукой входную дверь, а правой подталкивала коляску с Вииви поближе к двери. Двое оборванцев из Хярмя, ухмыляясь, проплыли сквозь открытую Лахьей дверь. На голове у одного из них — аляповатая соломенная шляпа, на затылке у другого — многообещающая плешь размером с монету в одну марку. Полы рубашек болтались, штаны на заднице обвисли, а изо рта так и несет сивухой. Лахья сморщила нос и даже не обратила внимания на эту наглость, на то, что они оба прошли в открытую ею дверь.

Перед магазином стояли две женщины — у каждой пачка газет и детская коляска. Лахья искоса взглянула на них. Что это они продают, газеты? Каких только людей нет на свете! Еще и ребятишек за собой таскают. Вон ту маленькую очкастую Лахья видела как-то в своем подъезде.

— Купишь газету?

— Нет, — бросила Лахья.

Домой, домой, а то еще вынудят купить чего-нибудь. Кто их знает, этих деятельниц. Лахья дернула Петтери за руку. Живее, Петтери.

На фоне почты резко выделялась темная увядшая сирень. Мимо проходили женщины и дети, одни только женщины и дети; казалось, мужчин уже вообще нет в мире, исчезли. Нескончаемым потоком катились в обе стороны машины, повозки, мотоциклы, мопеды, орущие рты, колышущиеся шапочки, сумки, пакеты. Только на скамейке сидели несколько стариков, опершись подбородком на руки, — словно какое жюри на конкурсе прохожих. Лахья прошествовала мимо них с каменным лицом, поджав губы.

— Не сменить ли тебе, матушка, платье, — раздался голос у нее за спиной.

«Кого это они имеют в виду? — подумала Лахья. — Уж не меня ли, ну, конечно, меня, ясно, что меня». Она не решалась обернуться. И тут у нее возникло чувство, что на ней самое отвратительное платье во всем мире, самое смешное, самое нелепое и что у нее в нем вид жалкий и отталкивающий. Не хватало еще, чтобы незнакомые мужчины смеялись у нее за спиной.

— Петтери, не балуйся, не выдергивай руку!

Огромный пакет с роликами туалетной бумаги болтался на левой руке Лахьи. Другой рукой она придерживала коляску и ловила Петтери за рукав, запихивала соску в рот Вииви и поправляла пакет с покупками, болтавшийся на крючке коляски.

Вдруг Петтери вырвался, кинулся бежать и со всех ног устремился к магазину. Лахья толкнула коляску в сторону, и та наполовину въехала в розовый куст; упаковка с туалетной бумагой развалилась, и рулоны раскатились по дороге.

— Петтери, вернись сейчас же, Петтери!

Лахья побежала вслед, схватила мальчика около двери и потащила обратно. Петтери размахивал руками и брыкался.

Боже мой, господи боже мой, хоть бы домой как-нибудь добраться!

Женщины, продававшие газеты, следили за действиями Лахьи.

— Она из вашего дома, а? — спросила Ханна.

— Как будто... Да, конечно, — Инкку прищурила глаза за стеклами очков. — Она живет в нашем подъезде, этажом ниже. Нелюдимая, с ней когда поздороваешься, радуйся, если ответит.

Облака теснились и плыли в сторону водонапорной башни, расходились и таяли над рощей, словно пена. Погода налаживалась. Дома́, еще недавно, казалось, пыльные, бесцветные, поднимались над землею будто прополосканные, яркие, а ветер веял теплом и радостью.

Инкку толкала коляску, погруженная в свои мысли, время от времени поправляя на переносице очки. Оправа была неудобная. Столько еще не сделанных дел, целый список неотремонтированного, неоплаченного, невыясненного. Будто в какой конторе.

Инкку пошла по подземному переходу. Под колесами и под ногами трещало и скрипело битое стекло. Стены туннеля сплошь измараны надписями и рисунками. Под стеклянным колпаком на другом конце перехода на редкость ладный, обнаженный по пояс мужчина кричал в телефонную трубку:

— Идем в поле, беби!

Идем в поле, беби, чего только не выдумают...

Инкку улыбнулась про себя, сунула ребенку в рот соску и свернула в свой двор. Четыре больших многоэтажных дома образовывали четырехугольник. Во дворе двое больших мальчишек лупили железным прутом по трехколесному велосипеду, а малыш стоял рядом и визжал, как циркулярная пила.

— А ну, кончайте, скоро весь велосипед разнесете. — Инкку стала отнимать велосипед.

— Какого тебе хрена нужно!

— Мотай отсюда, б...!

Малыш попросил Инкку постеречь остатки велосипеда, а сам ринулся по лестнице в поисках защиты. Инкку сняла коляску с колес и потащила по ступенькам.

Еще два этажа... Кровь прилила к голове. Строили эти многоэтажные дома без лифтов, надо, дескать, расходы снижать. Кому-то это выгодно, только не жильцу... Спина от этих подъемов болит, особенно у женщин... Еще один этаж, еще две ступеньки.

Инкку, отдуваясь, поставила коляску около двери и выгребла из кармана ключи.

— Подожди, не надрывайся. Сейчас полопаем.

Инкку накормила малыша, сменила пеленки и отнесла на балкон. Солнце пекло. Инкку почувствовала усталость.

— Дура! Дура!

На балконе этажом ниже орал мальчишка. Затем раздался голос рассерженной женщины, шлепок и снова крики — они назойливо преследовали Инкку.

Лахья заперлась в уборной, она села, положила голову на руки, попыталась успокоиться.

Она ли это была, она ли ударила сына, да еще в лицо, изо всех сил? Что же это такое, голова трещит и разламывается, вот-вот расколется, разлетится, как стеклянная бутылка, которую шмякнули об камень. Теперь орали оба ребенка, но не за дверью, а в мозгу, они, крича, пролезли сквозь дверь в ее мозг, и она сидела здесь под перекрестным огнем их плача, с раскрытым, как в аду, ртом, со сжатыми кулаками. Нет, она больше не выдержит, сердце стучало, трепыхалось, как в смертельном испуге.

— Мама! Мама! Петтери расшиб руку дверью.

Пусть расшиб, пусть ревет, пусть раздробил, думала Лахья. Пусть хоть смерть придет, пусть придет, какая разница. Ей бы только заснуть, ей бы только поспать спокойно, не шевелясь, не работая руками, не хлопоча, не напрягая сил. Спать, спать, дайте спать, отойдите, не трогайте меня...

— Мама, мама, я уже послушный, — захлебываясь, говорил Петтери.

Лахья очнулась, вытерла глаза туалетной бумагой, перестала всхлипывать. Глаза Петтери распухли — интересно, от слез или от драки?

— Мама, возьми на ручки.

Жалость охватила Лахью, она сама себя испугалась. Она тискала ребенка, гладила, ласкала, тетешкала весь день, так что мальчик к вечеру от этого обилия нежностей начинал требовать совершенно невозможного.

— Дай еще колбасы! Не этот кусок! Больше! Нет, третий! Нет, кожуру не снимай, не снимай кожуру, нет, нет, нет, а-а-а, а-а-а, а-а-а!

Лахья отворачивается, дрожа, закусив губу.

«Нужно... Нужно успокоиться... Что со мной происходит?» — думает Лахья.

Среди ночи она проснулась от какой-то гнетущей тяжести и заметалась в постели. А что, если... она сошла с ума? Вдруг ее заберут, увезут в дом умалишенных? А что, если... как знать, что, если у Мартти есть другая, если он уже присмотрел кого-нибудь, если придется развестись, остаться одной с двумя детьми на руках? Нет, такого она даже и представить себе не может, ну, а если... если бы случилось что-нибудь плохое, непоправимое, если бы Мартти попал и аварию... Если бы Петтери заболел и умер... Смогла ли бы она заплатить за квартиру? Если бы цены продолжали расти, а в ссуде отказали?

В голове стоял стук и звон. Лахья погрузилась в дремоту; все продолжало звенеть, а она сидела за кассой магазина самообслуживания. Мартти подошел платить, они уже развелись, и Мартти спрашивал удивленно: «Ты не нашла себе другого места? Как же так? Ты получаешь зарплату продуктами?» И действительно, у ног Лахьи стоял полиэтиленовый мешок с продуктами: сливы, персики, копченая колбаса, сыр, всякие деликатесы. «И мясной фарш, — сказала Лахья, — очень подходящий, здесь хорошая свинина и говядина».

Вииви проснулась в полвторого, затем снова в половине пятого, а Петтери — после пяти, потому что насквозь промочил постель. Вскоре проснулась и Вииви, на сей раз окончательно. Лахья ввалилась в кухню, как трухлявое дерево. Даже солнце, казалось, насмехается и издевается; Лахья спустила жалюзи до самого низа.

Вода для чая уже кипела, а Ристо все еще спал. Утренний распорядок, к огорчению Инкку, нарушился. Инкку полагала, что, поскольку она тоже теперь будет работать, Ристо станет попеременно с ней готовить завтрак.

Работать... Душа Инкку сжималась все от тех же мыслей. Где найти няню для Эльсы? На доске возле магазина самообслуживания уже пару недель висит ее объявление, но никто еще не откликнулся. По ночам она даже не могла заснуть, потому что эта мысль не давала ей покоя. А до начала работы оставалось всего три недели.

Инкку присела к столу и принялась листать газеты. Рост цен, бесконечный рост цен... И на кофе тоже... Где взять деньги на все это? Говорят, транжирили средства, а теперь приходится расплачиваться за расточительство, черта с два! Лишь бы внушить людям чувство вины, чтобы они с себя последнюю рубаху сняли. Нет уж, хоть мы и из дремучих лесов происходим... Она была в семье девятой, да еще девочка, а ведь всю жизнь на одной селедке не продержишься.

Инкку перевернула еще одну страницу, ее взгляд скользнул по фотографии греческого пассажирского лайнера, и вдруг она прищурилась — в глаза ей бросился один заголовок. Инкку нахмурилась, поправила очки и стала читать:

«Няня обвиняется в убийстве ребенка... За жестокое убийство ребенка и издевательство над ним обвинитель требует для нее сурового наказания... Сообщается, что Ари Калеви, возраст менее одного года, капризничал, валялся на полу, тогда няня ударила его кулаком, подняла ребенка и вновь с силой швырнула его об пол... Обвиняемая признает себя виновной... она не помнит, чтобы в прошлом дурно обращалась с детьми... она ухаживала за Ари Калеви, как за собственным ребенком, и причину вспышки гнева видит в переутомлении. 4—5 раз в неделю по вечерам она занималась также и уборкой хозяйской квартиры; смерть Ари Калеви и болезнь своего ребенка привели ее в тяжелое состояние...»

Инкку сглотнула, отложила газету в сторону и, подышав на стекла очков, стала их протирать, хотя в том не было никакой нужды.

— Ристо!

— Да, да. Иду, уже иду.

Ристо появился в кухне, его жесткие волосы торчали во все стороны, он, зевая, намазывал масло на хлеб.

— А малышка-то не спит... — бормотал Ристо, жуя хлеб. — Лежит себе с открытыми глазами и болтает ножками.

— Так ее же накормили час назад.

— Вот как...

— Да, вот так. Кое-кто делает дело, а кое-кто делает замечания.

— Мда-а-а... А кое-кто опять встал с постели не с той ноги.

— А!..

Инкку хотела возразить, но умолкла. Ей вспомнилось только что прочитанное в газете. Кусок застрял в горле... пришлось положить хлеб на стол и кончать с чаепитием. Ристо не заметил ничего особенного, он ел себе и позевывал.

— Ристо...

— Ну?

— Слушай... а что, если ты останешься дома...

— Дома? Что это за новости? На одну зарплату нам не прожить, но сначала надо малышку куда-нибудь пристроить.

— Надо, надо, а куда?

— Ладно, не злись.

— Мне страшно... всякое случается...

— А что именно?

— Ну, вот люди мучают друг друга до смерти... они уже ни за что не отвечают...

— Ты в какого-то оракула превратилась, откуда это?

— Да в газетах пишут разное... Сам прочти. Даже настроение испортилось.

Инкку поднялась и пошла сменить малышке пеленки. Эльса схватила пальчики ног и агукала, улыбаясь всем ртом.

— Агу-агу... — передразнила ее Инкку, и сразу все плохие мысли унеслись прочь. Она взяла ребенка на руки и пошла в кухню.

В день приезда Мартти Лахья с утра занималась уборкой. Она выбивала половики, между делом тормошила Вииви, пылесосила, подметала, стремительно выбегала во двор искать Петтери, варила картошку, кормила детей и сама на ходу проглотила пару картофелин. На ужин она приготовила любимое блюдо Мартти — пирог с салакой. Поужинав, Мартти пожаловался на то, что он переел, и растянулся на диване. Лахья вымыла посуду, уложила Вииви и теперь пыталась увести в спальню хныкающего Петтери. Телевизор был включен: Мартти смотрел какой-то многосерийный фильм — по реке со страшной скоростью несся темный обезображенный труп.

— Папа, что это такое?

— Отстань.

— Папа, у меня игрушка, большой грузовик, мама купила...

— Угу.

— Папа, давай устроим гонки? Сделаем так: у тебя полицейская машина, а у меня этот грузовик, ладно? Давай, папа?

— Тихо, тихо... не мешай отцу смотреть телевизор.

— А ну, поехали, поехали, поехали, поехали, да как быстро — трах, бах! Все летит, у-у-у-у, завывает «скорая помощь», у-у-у-у!

— А, черт, забери ребенка, — бросил Мартти. — Орет тут прямо над ухом... в кои-то веки удастся домой заскочить, так отдохнуть не дают.

— Папка дерьмо, дерьмо! — Петтери швырнул свою машину на пол и принялся орать, даже покраснел от натуги.

— Вот чертово отродье... Если он не перестанет орать, я возьму его за шиворот и вышвырну вон. Должна же быть какая-то дисциплина, даже и в этом возрасте, — вспылил Мартти.

— Ну ничего, ничего... он просто устал, — защищала Лахья сына, поспешно уводя его в кухню. — Иди сюда, мама даст тебе соку.

Петтери одним духом выпил сок, боднул Лахью в живот и неожиданно быстро уснул. Лахья отнесла мальчика в кровать и вернулась в гостиную. Фильм все еще продолжался. Лахья присела на стул в ожидании, что Мартти что-нибудь скажет, что они еще немного поговорят. Но Мартти смотрел фильм, которому, казалось, не будет конца.

— Ты уезжаешь утром? — спросила Лахья осторожно.

— Чего? А, да.

— Надолго?

— Да-а-а-а. Придется крутить баранку целую неделю.

Лахья закусила губу. Ее охватило разочарование и сомнение. Он сидел здесь, но его как будто бы не было; Мартти ее больше не любил. У него была какая-то другая женщина, несомненно, была; если бы он хоть разок спросил, как она, Лахья, жила это время, как продержалась... Но нет... А теперь снова отправляется на неделю, приходит домой только для того, чтобы ему постирали рубашку, только для того, чтобы почистить свои шмотки, когда идет к той бабе...

Лахья резко поднялась, вытащила из кухонного шкафа пачку счетов и сунула их Мартти под нос.

— На вот, посмотри... Проценты за ссуду, счет за электричество и за телефон.

— Чего ты мне их суешь?

— А куда же мне их совать?

В горле у Лахьи что-то сжалось, она готова была разреветься.

— Тебя же никогда дома нет... А тут вот воюй с детьми и занимайся всем на свете... Такой жизни никто не выдержит.

Мартти не ответил, но лицо у него как-то окаменело. Теперь полиция гналась за убийцей по крышам и не заметила, как он только что, согнувшись, затаился за дымовой трубой.

Лахья сдерживала слезы, молча сидела на стуле и пыталась следить за фильмом, но она была слишком возбуждена.

Теперь ясно, Мартти она не нужна, и никому другому тоже. Такая у нее судьба: в детстве ее бросил собственный отец, а теперь вот муж. И осталась она одна, без специальности, не зная жизни, ничего не умея, если не считать ухода за детьми.

— Ты можешь уходить... у тебя есть... я никогда никуда не пойду, — всхлипывала Лахья.

— Уходить, уходить. Ты думаешь, это сахар — день и ночь трястись по дорогам, кишки из себя мотать. А когда попадешь домой, так жена только и знает, что ругается да швыряет счета в морду. Дала бы хоть досмотреть до конца.

Полицейские сидели теперь у себя, раздался телефонный звонок, и они вскочили в машину, которая понеслась по улице так, что визжали тормоза. Мартти продолжал сидеть в той же позе, даже головы не повернул, и Лахья чувствовала, что не сможет сдержать слез. Она ушла в спальню, закрыла дверь и разревелась в подушку, чтобы не разбудить детей, чтобы вволю выплакаться.

Потом она разделась, забралась под одеяло и вслушивалась в голоса, доносившиеся из гостиной. Кто-то вскрикнул, раздался выстрел, второй и третий, послышались шаги бегущего человека, крики, шум мотора и взрыв; очевидно, какой-то автомобиль полетел в пропасть и превратился в пылающий факел.

Мартти пришел, когда фильм кончился. Лахья притворилась спящей. Мартти лег рядом и стал гладить ее, и Лахья тут же подумала, что не одну ее он так гладит.

— Ну повернись ко мне, что ты в самом деле, — сказал Мартти.

И Мартти начал тискать Лахью, поворачивать, но как-то апатично, сонно, и Лахья подумала, что Мартти сжимает ее так же, как баранку автомобиля, что Лахья и была для Мартти всего-навсего машиной. И вот они едут по темной дороге куда-то в неизвестное, и им все равно. Потому что она, Лахья, не вместе с ним в этой поездке, а лишь смотрит откуда-то с крыши на всю суматоху, ужасаясь в душе.

Мартти повернулся на спину, вздохнул и заснул. Но Лахья долго лежала и плакала, вслушивалась в дыхание детей и всматривалась сквозь мрак в спящего Мартти. Сейчас, когда Мартти спал, он казался опять родным и близким: во сне складки его лица разгладились, и в облике появилось что-то притягательное, детское, что требовало ее, Лахьи, заботы и ответственности, а благодаря этой заботе она как бы становилась более значительной, уравновешенной.

Он так устал, думала Лахья.

И она прильнула к Мартти, забралась к нему под руку, чтобы быть ближе, еще ближе. Как было бы ужасно, если бы не было Мартти... Не с кем было бы поговорить, даже ждать было бы некого. И что вообще осталось бы в жизни, кроме детей? Ничего не нужно, кроме Мартти, только Мартти.

До площади Хакола было четверть часа ходу; на коляске у Ханны — сверху объемистая корзина для покупок, она собиралась купить молодой картошки и овощей. Инкку же искала рыбу, если подвернется подешевле. И помидоры теперь не так дороги, стоит подумать. И конечно, нужно собрать сколько-нибудь подписей на том документе.

На рыночной площади — лишь несколько небольших ларьков. Там и сям лужи, оставшиеся после утреннего дождя, которые теперь потихоньку высыхают; брызжущие солнечные лучи разгоняют последние сизоватые клочья туч. От ларька к ларьку бродят люди, их немного; старый кособокий мужик продаст рыбу, а баба в платке с бахромой — помидоры и огурцы.

— Тут есть и молодая картошка, — разглядела Инкку сквозь очки.

На рыночной площади сбоку стоял, широко расставив ноги, здоровенный жилистый мужик и торговал всякой галантерейной мелочью: гребнями, зеркалами, шариковыми ручками, ярко-красными вертушками. На его заросших волосами руках видна замысловатая татуировка. Кто-то собрался купить своему сыну вертушку; ветер был как раз подходящий, так что игрушка завертелась в руках у мальчика, приводя его в восторг. Ханна купила картошку и вытащила из корзинки картонную папку.

— Извините, вы подписали воззвание о разоружении?

Ханна протянула бумагу и ручку стоящей перед ней молодой женщине; женщина выглядела испуганной; с нею были ребенок и черный терьер, и казалось, она собирается удрать вместе с ними.

— Ну, а... я обязана подписать?

— Нет, конечно, — удивилась Ханна.

— Ну, тогда нет... — Женщина удалилась очень быстро, прежде чем Ханна успела сказать хоть слово.

Тем временем Инкку удалось получить пару подписей. Около коляски стоял мужчина в выцветшей коричневой рубашке и пристраивал бумагу на спине у приятеля.

— Так тоже можно писать...

Инкку кивнула в знак благодарности и поискала глазами Ханну. Ханна направилась к рыбным ларькам и стала болтать о чем-то с крепкой пожилой женщиной.

— Я не хочу, я видела две войны. — И женщина, как бы обороняясь, выставила перед собой руку.

— Но послушайте... вы неверно понимаете, — слышала Инкку объяснения Ханны. — Именно этим и пытаются добиться того... чтобы войны больше не было. Чтобы этим... ну, чтобы этим детям, вот этим самым, не пришлось убивать и быть убитыми.

— Меня это не касается, — сказала женщина злобно. — Мои дети уже совершеннолетние.

Ханна стояла пораженная, держа папку в руке, словно не веря своим ушам.

— Покажите-ка бумагу. — Молодая женщина, стоявшая позади Ханны, слышала весь разговор. Она придерживала велосипед, на багажнике которого сидела тонконогая девчонка.

— Риску, слезай, мама будет писать, — решительно сказала женщина.

Инкку повернулась и двинулась к овощным ларькам. Навстречу ей женщина катила коляску, в которой сидели двое детей, третий шел рядом.

— А что? Я нет... нет.

— Ну разве это не важное дело?

— Оставьте это... эти бумажки делу не помогут.

— Ну, а если будет собрано много миллионов подписей? Это же окажет свое влияние.

— Да, но... брось эту бумажку, ничего она не значит...

Лахья подходила к рыночной площади вместе с детьми. Если попадется рыба, можно сварить хорошую уху. Или напечь в духовке.

— Вертушка, вертушка! Мама, купи вертушку! — Петтери подтолкнул Лахью по направлению к галантерейному ларьку.

— Нет, подожди.

Лахья резко остановилась. Ну вот. Опять те же самые женщины, черноволосая и очкастая, они толкутся с какой-то бумагой возле галантерейного ларька. Что это они там опять собирают и чем торгуют? Удивительные особы, нигде им нет покоя.

Лахья покатила коляску к овощному ларьку, спросила, почем свежие огурцы, и купила пол-огурца.

— Да, вот как обстоит дело! — Она вдруг услыхала какой-то шум, донесшийся с другого конца рыночной площади. — Я, черт побери, старый солдат, и мне вот такое подсовывать не надо!

Лахья повернулась в ту сторону, откуда доносился голос. Это был голос мужика, торговавшего галантереей. Он размахивал татуированной рукой перед носом очкастой, у него в руке была связка всякой всячины, мотавшаяся туда-сюда.

Чья-то широченная спина мешала Лахье как следует разглядеть происходящее. Но было слышно, как очкастая что-то объясняла, а татуированный заорал:

— Ха! Ничего вы, чертовы бабы, в войне не понимаете!

Неожиданно очкастая двинулась прямо в сторону Лахьи. Лахья вздрогнула, спешно отодвинула коляску с Вииви подальше за рыбный ларек. Очкастая разговаривала с черноволосой; судя по всему, они решили отступать.

— Уйдем, но не сразу, — услышала Лахья слова очкастой. — А то этот мужик подумает, что мы его испугались.

Лахья купила несколько окуней, картошку, лук и столь необходимую Петтери вертушку. Потом она заторопилась домой. Но эти две женщины, очкастая и черноволосая, казалось, преследовали ее; не за нею ли вслед они опять идут со своими колясками и сумками? Она даже слышала обрывки их разговора:

— ...У них есть свои дети... они войну не поддерживают...

— ...Нужно только уметь растолковать. Если однажды...

— ...Да, этот старьевщик... ты бы сказала прямо... ну уж если ты такая размазня...

Ветер и скрип песка заглушили последние слова. Лахья быстро оглянулась и ускорила шаг.

Зазвонил телефон. Это была некая Оили. Инкку не сразу сообразила, что это за Оили. Но теперь она вспомнила, что с ней они вместе работали — веснушчатая такая, разведенная.

Оили звонила с работы: в голосе — просьба и слезы. Ей ужасно неудобно, что она вот так вот звонит. Но Оили уже звонила всем, кому только можно, и ни с кем не договорилась, приходится названивать дальше. Дело в том, что отец Оили внезапно заболел, и некому сидеть с сыном. Был, да, был мальчик в городском саду, в том же самом, совершенно верно, но, поскольку там так взвинтили плату, ей пришлось взять дополнительную работу. Да, на этой работе она занята три раза в неделю; нет, в том магазине, что в туннеле; да, днем на пишущей машинке, а вечером кассиром; была, была, конечно, перемена, ха-ха-ха, совершенно верно, раз уж зашла речь, конечно, Инкку совершенно великолепна, а она так расстроена оттого, что не на кого опереться в этой беде.

— Ладно, словом, приходи сюда. Конечно, не мели ерунду... — отвечала Инкку.

На балконе проснулась Эльса. Сквозь стекло видны две дрыгающие ножки. Инкку взяла девочку на колени и стала ее баюкать.

Кто же тебя, дрянь такую, возьмет... Или возьмет кто-нибудь?.. И кто? Куда? Если и в ясли не принимают, хоть на коленях умоляй.

Вииви не переставая плакала, металась и хваталась за ухо. Сначала Лахья не сообразила, отчего она так плачет. Лишь к вечеру, видя, что Вииви плачет беспрерывно и теребит ухо, Лахья поняла, в чем дело.

— Воспаление среднего уха, вот что это, — испугалась Лахья.

Что же делать, боже мой, что же делать? Нельзя оставлять ребенка на ночь с такой болью. Может, удастся еще попасть на прием к врачу, чтобы выяснить, действительно ли это воспаление.

Лахья набрала номер клиники, он был занят. Попыталась еще раз, опять занято. Лахья прижала Вииви к груди и, покачивая ее, снова и снова набирала помер телефона; дала Петтери молока — телефон был все занят. В конце концов Лахья услыхала голос в трубке.

— Ну, в таком случае, минутку... в двадцать тридцать, другого времени сегодня нет, — сказал женский голос.

Лахья пыталась сделать все, чтобы Петтери не уснул, но безуспешно. Петтери заснул в кухне на полу, и ничто его уже не могло разбудить, даже плач Вииви. А одного его не оставишь.

Никого из соседей Лахья не знала. Она ни с кем не здоровалась, за целый год даже словечком не перемолвилась — о погоде или еще о чем... Вообще она считала, что так лучше, пусть каждый занимается собственными делами и не вмешивается в дела других. И уж никто не скажет, что она набивается в друзья.

Лахья помрачнела, надела на плачущего ребенка чепчик и глубоко задумалась. И Мартти нет дома, вечно он в отлучке, а ведь как он сейчас нужен; и Петтери одного оставить страшно: кто знает, сколько там ждать, а он тут проснется — матери нет, никого нет, кругом пугающая пустота. Нет, она столько испытала сама, когда была маленькой! И не хотела, чтобы ее ребенок тоже страдал.

Лахья посадила плачущего ребенка в коляску, побежала к соседям. На звонок из квартиры никто не вышел. Лахья позвонила в дверь напротив, но тут же вспомнила, что эти уехали в отпуск. Этажом выше, она знала, есть дети, там, конечно, должен кто-то быть дома.

Лахья взбежала по ступенькам и позвонила в первую же дверь. Послышались чьи-то шаги, по-видимому, кто-то подошел с ребенком, судя по голосам и всхлипыванию.

Дверь открылась, и на пороге показалась она, та самая, очкастая.

— Извините... — Лахья была готова повернуть обратно. — Понимаете, мне... нужно отнести ребенка к врачу, у него воспаление уха. Вот если бы вы смогли присмотреть за Петтери... это мой сын.

— Ну, о чем говорить... тут уже есть один такой гость. Воспаление уха? О-о-о, с этим нельзя ждать.

В клинике была очередь, несмотря на позднее время. Лахья села на свободный стул и смахнула со лба Вииви капельки пота, выступившего от боли. Рядом с ней сидел какой-то мужчина, у которого под глазом был синяк величиной с печную конфорку.

— Вы только гляньте, роува[1], на мой глаз. В четверг полицейские притащили меня в участок и отмолотили зверски.

Лахья отвернулась, будто и не слышала этих слов. Никто не должен подумать, что она вступила в беседу с этаким типом. На какое-то время наступила тишина. Вииви задремала, а глаза Лахьи бездумно скользили по раскрытой газете, лежавшей на столе. В числе иллюстраций был план нового жилища Сильвии и Карла-Густава, шведской королевской четы.

— У меня тоже было двое детей, — пробормотал тот, с подбитым глазом. — И такая у меня была баба, что ни одного из них терпеть не могла. Вы что, роува, не верите мне? Я энтим ребятам задницы подмывал и ухаживал за ними, да уж, наверно, слишком ухаживал, потому что из них обоих получились чиновники... а если бы я заранее знал, так я бы им их не мыл, эти задницы...

Лицо Лахьи стало еще более отчужденным; говорить с ним грубо не стоит; и зачем только этого типа выпустили из полицейского участка?

— Керянен Вииви, — раздался из двери голос медсестры.

Лахья вздрогнула. Это вызывали ее.

— Нет, нет, денег я не возьму, ни в коем случае, — отнекивалась Инкку.

— Но не могу же я бесплатно... — Лахья попыталась всунуть деньги Инкку.

— Нет, ни за что, такое дело, я ничего не возьму, — наотрез отказалась Инкку. — Может быть, и ты когда-нибудь меня выручишь.

Лахья смутилась: Инкку ко всему прочему еще и на «ты» перешла.

— Конечно... если уж деньги не...

— Мы ведь могли бы по очереди присматривать за детьми, — предложила Инкку. — Живем так близко друг от друга. Договоримся, будет хорошо.

— Ну что ж...

Лахья отнесла Петтери в постель. Оба ребенка теперь спали, и можно было спокойно поразмыслить о событиях вечера. Очкастая произвела сегодня иное впечатление, прежде она представлялась более суровой, что ли, а она такая славная, так хорошо позаботилась о Петтери. Стоит ли принять ее предложение? Она, во всяком случае, первого шага сама не сделает... А что, если в самом деле вот так поочередно присматривать за детьми? Какая от этого выйдет польза? Глядишь, удастся завернуть к Керава, к Эйе, к двоюродным братьям и сестрам. А то и в кино сходить. Сколько же лет Лахья не была в кино?

Сон никак не шел. Разное лезло в голову. В щелку занавески виднелся кусочек темного неба и ствол сосны. Из кухонного крана капало. Затем, как раз в тот момент, когда она готова была заснуть, проснулась Вииви.

Инкку позвонила Лахье уже на следующей неделе. Она спросила, не смогла ли бы Лахья прийти на пару часов, потому что у нее важное собрание. А Инкку в другой раз присмотрит за детьми Лахьи.

Эльсина бутылочка в холодильнике, ее нужно будет разогреть около половины восьмого; Инкку жестом пригласила Лахью в кухню. Кофе в термосе, а булка в хлебнице; пеленки в спальне, и вот здесь еще кое-что для Петтери, поиграть — пластилин.

— Что это такое? — заинтересовался Петтери.

Лахья осмотрелась вокруг: такая же квартира, как и у них. Интересно, сколько они платят за квартиру? Только квартплату или еще и проценты по ссуде? Петтери в восторге бегал взад и вперед по квартире.

— Ну, это, конечно, не затянется дольше, чем до девяти. — Инкку надевала в передней куртку. — Желаю успехов, привет!

— Привет...

Лахья осмотрела обстановку; теперь можно было спокойно разобраться и подумать, что за народ здесь живет. Ясно, они не богачи. Нет даже приличной мебели, старые деревянные стулья выкрашены синей краской; и чего только они покрасили стулья в синий цвет? В передней лежали огромные кипы газет. И вся квартира пропахла салакой.

Пластинки, книги, детские игрушки, всякие мелочи, которые Мартти называет шведским словом «тильбехёр», то есть принадлежности. Гитара, газеты, вымпелы, на стенах значки. В кухне висит огромная вязка лука, рядом с нею портрет какого-то человека, и сверху написано по-шведски:

«ПАБЛО НЕРУДА УМЕР - ДА ЗДРАВСТВУЕТ ПАБЛО НЕРУДА!»

Петтери вертел в руках какой-то маленький вымпел.

— Петтери! Сейчас же положи на место! Еще поломаешь, положи сейчас же!

Лахья заглянула в спальню. Странно, все как будто купленное у старьевщика. На кровати красивое одеяло из лоскутков. Ну если ей самой приходится туго, то, очевидно, и другим не слаще. Лахья взглянула на часы и достала из холодильника бутылочку со смесью. В холодильнике тоже ничего особенного, только молоко, яйца, маргарин и еще что-то. Лахья приподняла крышку: остатки соуса. Стыдно, конечно, быть любопытной, но ведь все равно никто не видел. В этом холодильнике еще меньше продуктов, чем у нее дома.

Лахья почувствовала удовлетворение; как будто то, что она увидела, как-то подбодрило ее, и потом интересно побывать где-нибудь еще, кроме собственного дома. Она даже сама стала другим человеком; она оценивала свои собственные мысли и свое поведение несколько по-иному, чем раньше.

— Мама, можно я поиграю?

Петтери добрался до гитары.

— Нет, ни в коем случае.

— Хоть немножко.

— Нет, даже и одного раза нельзя.

Инкку вернулась около девяти. Малыши уже заснули, а Петтери был в восторге от пластилина, до которого он только что добрался.

— Ну, как все прошло? Эльса плохо себя вела? — Инкку сбросила куртку.

— Нет, вовсе нет...

— На улице похолодало, я поставлю чай.

— Нет, ради меня не стоит, нам пора домой, — отказывалась Лахья.

— Ну, выпей чашечку, как раз закипает.

Инкку была небольшого роста и широка в бедрах... На душе у Лахьи стало как-то легче от того, что у кого-то те же самые проблемы, что и у нее. Инкку налила чай, они стали говорить о ценах и о детях. Лахья узнала, что еще до Эльсы у Инкку был ребенок, но он родился больной и вскоре умер.

Лахья не знала, о чем говорить. Ее удивляло, что Инкку могла так откровенничать с ней, почти посторонней, доверять ей.

— Может, так и лучше... у него были сильные боли, — сказала Инкку.

— А это не было... ужасно?

— Было... прошло время, прежде чем я смогла это преодолеть. Так трудно смотреть на страдания ребенка...

Лахья кивнула. Ей опять вспомнился Петтери, когда он лежал больной с высокой температурой; как она непрестанно вслушивалась в его учащенное, тяжелое дыхание, как укрывала его, измеряла температуру, смотрела на искаженное в бреду лицо. Несказанные боль и страх сжимали ее горло в такие мгновения; было бы в тысячу раз легче принять все эти муки на себя.

— Нет, так не должно больше продолжаться, — сказала Инкку вдруг с такой живостью, что чашка задребезжала и чай пролился на скатерть, образовав желтое пятно. — Нельзя терпеть, что где-то в мире могут мучить детей до смерти. Я тут читала о Луми Видела, чилийском мальчике, ему было всего пять лет; эти фашисты замучили его до смерти, пытаясь заставить его мать признаться. А потом бросили куски его трупа за ограду одного посольства... А где же Петтери? Что-то его не слышно.

— Да, не слышно... он там занимается этим... пластилином.

На следующий же вечер Лахья встретила Инкку в домовой прачечной, Инкку прокручивала в стиральной машине цветное белье.

— Ай-яй-яй... У меня оставалось немного порошка, нигде не попадался здесь?

— Он, наверное, в передней, на скамейке. Кстати, спасибо за вчерашнее. Ты только скажи, когда тебе самой понадобится помощь.

— Да... конечно.

— Прямо сердце болит, — продолжала Инкку. — Некуда пока девать Эльсу. Сегодня был один телефонный звонок, но спросили только: если я уже нашла няню, не могу ли поделиться? Надо же дойти до такого!

— Да, действительно.

Лахью осенило: а что, если... таким образом можно немного заработать, и Мартти не придется чересчур надрываться. И потом она смогла бы купить что-нибудь для детей... С другой стороны, с тремя ей будет слишком трудно, потому что и с двумя-то не совладать, когда самочувствие скверное. Но если дети одного возраста, они легко сходятся.

Однако Лахья ничего не сказала вслух: как еще к этому отнесется Мартти? Если Мартти будет против, то об этом нечего и мечтать. Да и сколько они смогут ей платить, они же, как видно, совсем не крезы. Муж Инкку где-то работает, он водопроводчик, а сама Инкку только еще устраивается в какую-то контору... Но во всяком случае, им стало бы легче хотя бы выплачивать ссуду.

Лахья нашла коробку своего стирального порошка, удовлетворенно кивнула головой, вернулась обратно и сказала:

— Я бы хотела сходить к Керава, моей двоюродной сестре... например, в среду вечером... Ненадолго.

— В среду? Можно. Ближе к делу созвонимся.

— Ладно, я тебе позвоню. Или зайду сама и скажу.

Лахья вернулась от Керава на удивление свежая, разговорчивая. Там ее угостили кофе с пирожными и рюмочкой мадеры. Пышное цветастое платье двоюродной сестры, светлые замшевые туфли вызвали у Лахьи настоящую зависть, но вместе с тем напомнили и о ее собственных давних планах: Лахья тоже имела право купить хоть что-нибудь новое, сходить в парикмахерскую, хоть немного следить за модой. У человека должны быть свои собственные деньги, им самим заработанные. Это так приятно... Но вот с нервами у нее...

Петтери и Вииви уже заснули, Инкку сидела с книгой на стуле, вид у нее был сонный, и волосы спадали на глаза. Лахья оживилась, только что принятое решение придавало ее словам твердость и уверенность:

— Я все обдумала, переговорила и с Мартти. И вот по дороге домой решила, что смогу взять вашу Эльсу, хотя бы на время.

— Возьмешь Эльсу? — Глаза Инкку стали большими и круглыми. — Ты сможешь, это правда?

— Да. Конечно, об этом стоит подумать.

Инкку заплакала. Она закрыла лицо руками и разревелась.

— Извини меня, я... мне очень стыдно, но у меня будто камень с души свалился, правда! Это было так тяжело.

— Ничего, все уладится. — Лахья вдруг почувствовала себя необыкновенно сильной: этот плач, эта женщина в очках, и ее нужно успокоить. Видать, туго ей приходилось, если сразу такое облегчение. У Лахьи даже настроение поднялось от того, как обрадовалась Инкку.

Лето кончилось, ночи становились темными, хоть глаз коли, на кустах шиповника появились ягоды, а в магазинах — молодая капуста, черная смородина и горошек. В школах начался учебный год. По улицам шли с серьезными лицами первоклассники, похожие на воробышков; старательно несли они огромные портфели, в которых едва ли было что-нибудь, кроме тетрадки и карандаша.

У Лахьи была новая прическа; она отказалась от хлеба и сахара, по примеру Инкку. Результатов пока нет, но, думала она, нельзя быть слишком нетерпеливой: именно на талии излишки убывали медленнее всего. У Инкку тоже.

В субботу около шести кто-то позвонил в дверь, как раз в тот момент, когда Лахья принимала душ. Сначала Лахья звонка не слышала; но звонок звенел все настойчивее, и Лахья торопливо набросила на себя купальный халат.

— Кто там?

— Это я, Инкку.

Лахья открыла дверь. Инкку запыхалась, она была в выходном костюме и из-за спешки ничего не могла толком объяснить.

— Быстрей, Лахья, о, у тебя и волосы мокрые; ладно, я дам тебе фен; дело в том, что у меня есть два билета, а мать Ристо обещала присмотреть за детьми. И вот, видишь, Ристо не успевает, он только что звонил; нам нужно поторопиться на концерт, там выступает чилийский ансамбль.

— Ты хочешь сказать, что я...

— Да, да, и сейчас же, немедленно.

— Но не могу я сейчас, прямо вот так... и поесть детям еще не приготовлено.

— Но этим же займется мать Ристо. Ты пока одевайся, а я сбегаю за феном.

Инкку уже все обдумала и, не слушая возражений, шумно побежала вверх по лестнице, потом обратно.

— Что это со мной? — тревожилась Лахья.

В автобусе Лахья начала раскаиваться. Как это она бросила дом, что делают дети?

— Ну чего ты терзаешься? — спросила Инкку. — Мать Ристо отлично с малышами справится. Она вырастила шестерых, и все до сих пор живы и здоровы.

Лахья смотрела перед собой на дорогу, и постепенно ее наполняли радость, ощущение скорости. Из рощ выбегали дома, автобусные остановки, мосты, целые районы новостроек. Во дворах качались на качелях, резвились, снимали с веревок белье; какой-то парень бежал в теннисных туфлях по лугу наперегонки с автобусом, потом отстал, потом вновь показался из-за деревьев, вновь потерялся, несколько раз показывался, пока не отстал окончательно.

В душе Лахьи возникали какие-то новые ощущения, связанные с пространством, движением, скоростью. Чувство раскаяния и робости сменилось острым любопытством, напряженным ожиданием. Куда она, собственно, едет? В город, на какой-то концерт. Инкку знает. С нею вместе она осмелилась, одна бы не решилась. На концерт. Лахья совершенно забыла, что существует такое, концерт — много людей, собравшихся в одном месте, музыка, пение, аплодисменты. А кто будет выступать? Какие-то иностранцы, ах да, чилийцы... Это мужчины или женщины... такие, наверно, смуглые...

На перекрестке автобус повернул и покатил к центру. Вечер выдался на редкость теплый. Лахья подкрасила губы, напудрила нос и внутренне вся подобралась. На ее лице попеременно отражались волнение и любопытство, вопрос и удивление. Вспыхнул зеленый свет, и автобус двинулся; тогда Инкку нажала кнопку и помахала рукой: впереди была их остановка.

[1] Госпожа.