Между Боровицкими воротами Кремля и Гоголевским бульваром, против Клуба строителей, бассейна «Москва» и магазина «Русский квас» в окружении старинных особняков — Музей изобразительных искусств.

Мелкими точками искрится светлый мрамор его стен, влажно темнеет высокий гранитный цоколь. Под стеклянной крышей Гойя, Веласкес, Рембрандт. Рифленые колонны ионического ордена повторяют колоннаду афинского храма. За ними Афродита, Гермес, Посейдон. Узкие окна цоколя «ныряют» в запасник, широкие, в тонких металлических переплетах, ведут в залы. В них Коро, Моне, Ренуар.

Аромат роз перед его фасадом мешается с запахом лиственниц, разлаписто огромных, с нежными иглами, густо усыпанных темными шишками. На ограде сменяют друг друга плакаты: «Австралийский рисунок», «Фламандские шпалеры», «Столетие Пикассо»...

В Белом мраморном зале, на Галерее и в Итальянском дворике античные слепки, шедевры Возрождения, Париж студентов, рабочих, продавщиц и модисток. Соседствуют странствующие гимнасты и заклинатели змей, голубые танцовщицы и швея, мальчик с собакой и бедный рыбак.

Разноцветной лентой, повторяя изгибы ограды, в солнечный полдень, под осенним дождем и в зимние сумерки опоясывает Музей очередь. За студентом стоит профессор, за воскресенским химиком гравер, на месте вчерашней табельщицы музыкант.

— С нас сейчас по рублю сымут, прохода-то здесь нет, — мужчина, держа за руку девочку, перебегает улицу, чтобы встать в конец очереди.

Чиркнула тормозами «Волга» с женщиной за рулем. Милиционер, махнувший было рукой на дорожный порядок, засвистел, заспешил к Музею. Мужчина юркнул в толпу.

— Ну-ка, пропустите, граждане, — милиционер попытался проникнуть в очередь.

— Не знаете, каталоги есть? — обратился к нему музыкант.

Милиционер на минуту опешил.

— В первую неделю, говорят, были, — откликнулся гравер.

— По скольку человек запускают? — спросил милиционера химик.

— Где здесь можно булочку купить? — поинтересовался студент.

— Каталогами интересуетесь, а элементарные правила нарушаете! — милиционер дернул жезлом и пошел прочь.

Очередь вновь погрузилась в терпеливое ожидание и заботы текущего дня.

— Русский танец, когда репетировали, помнишь, он смотрел, — две девушки, за которыми встал мужчина, весело смеются. — Говорит, у вас, как в армии: раз-два, три-четыре.

— Я сразу заметила, как он вошел в зал, это ты его пригласила?

— Я видел собор в Руане и почти все уголки Сены, изображенные импрессионистами, — говорит профессор молоденькой девушке, сопровождающей его. — Меня часто спрашивают, так же ли красиво? И да и нет. Все по-другому. Художник увидит нечто, чего не видим мы, и либо приподнимет, либо заземлит. Взять, например, «Любительницу абсента». Ее, может, и поколотят ночью. А для всех «Любительница абсента»! И для меня тоже. Потому что мастер прикоснулся талантом своим к обыденности, обобщил, в данном случае приподнял ее.

— Закладываем, скажем, два икс — две руки, два игрек — две ноги, и, скажем, если ошибся, в ответе полголовы, скажем, или нет двух ног, — переговариваются молодые программисты.

Один из них прислонился спиной к чугунным прутьям ограды, скрестил ноги, закурил. Только что была запущена очередная партия людей, а значит, добрые полчаса предстоит стоять в недвижимости.

— Скажите, а Гойя в экспозиции есть? — обратился к ним студент.

— «Монахиня на смертном ложе», — сказал небрежно программист, два дня назад приехавший из Находки, но досконально изучивший Музей за двенадцать тысяч километров от него.

Пропущенные сквозь кордон люди, недавно спрессованные очередью в компактную толпу, растеклись по дорожке, ведущей к гранитным ступеням входа. Они идут мимо свежей зелени газонов, июньских роз на клумбах, мимо зеленого декора из кизильника и сирени. Кто-то нетерпеливо ускоряет шаг, почти бежит. Некоторые из тех, кого обгоняют, поддаются азарту и тоже начинают бежать, перешагивают через две, а то и три ступени лестницы, не замечая ни статуи юноши-победителя, ни мемориальных досок основателям Музея в галерее перед входом. И в возникшем стихийно состязании останавливаются лишь в вестибюле у кассы, суетливо отыскивая мелочь.

Другие, наоборот, устав от долгого стояния за оградой и понимая, что главное еще впереди, присаживаются на скамейки возле голубых елей, набираются сил.

— Я гуляла с четырнадцатого этажа, — женщина в вязаной кофте, что еще стоит в очереди за студентами, обращается к своей подруге. — У нее тоже фокстерьер... Она в ГУМе работает. Она давно фокстерьерами занимается. А электропрялку купить не может. А в ГУМе работает...

Реклама автоэкспорта в торце соседнего дома зовет в дорогу, бассейн «Москва» приглашает на очередной сеанс, но люди терпеливо стоят в Музей.

А в раздевалках бассейна, душевых и в воде купальщицы самых разных возрастов и комплекций.

— Холодная вода?

— Не-ет. Только хлоркой пахнет.

— У тебя же зубы стучат. Холод собачий. И хлоркой пахнет. Пойдем погреемся.

— Давай лучше по дорожке. Туда — обратно, туда — обратно... — доносится из воды.

Неподалеку, на набережной Москвы-реки, есть спуск к воде. Когда-то оживленный городской причал, теперь спуск стал тихим речным закоулком. Облез и потрескался его асфальт, из всех щелей лезет трава, одинокие кнехты позабыли канаты, а на разбитых неметеных ступеньках ворох опавших листьев, растоптанная коробка «Явы» и голубиное перо. Чумазый школьник с морской эмблемой на рукаве формы в самом дальнем конце спуска налаживает к леске грузило, а в прозрачном пакете, растекшемся по асфальту, в мутной воде плавает малек — гордость городского улова. Тихо чавкает о причал вода, яркие афиши театра «Эстрады» на противоположной стороне реки кажутся нереально далекими. В закоулке безлюдно, тихо, пустынно.

А наверху живет своей обычной жизнью город: объезжая центр, везут грузовики дымящийся гудрон и яркие лоскутные вороха вторсырья, клочками падает из кузова на мостовую сено. Дымит панелевоз, желтая милицейская машина обгоняет почтовый фургон, игрушечно катят «Лады», «Нивы», «Жигули».

— Народу мало, я сегодня наплавалась, как никогда, — женщина в раздевалке бассейна закалывает тугой узел еще влажных волос. — Вы закрываетесь на лето? — спрашивает она служащую.

— С июля озера будут действовать, теплые, — отвечает та.

— До озер не доберешься...

Женщина выходит и зеленой кленовой аллеей идет мимо расписания сеансов и объявления о прокате. Над бассейном звучит бойкая эстрадная песенка.

Женщина поднимается по лестнице, переходит улицу и тоже встает в конце очереди и Музей.

— Здесь же «икс» ортогонально, а проекция будет перпендикулярна «икс», — программист, все еще прислоненный к ограде, стряхивает пепел на тротуар.

— И все-таки в четвертом такте мне не с ноги идти направо, — говорит плясунья.

— Ну, как же... вот смотри: раз-два, три-четыре, — забыв про очередь, девушка показывает кадриль.

— Я в понедельник приехала из Подольска, там дождь проливной, там почему-то все время дожди, — рассказывает любительница фокстерьеров. — А в Москву приехала — солнце. Я сразу домой, знаю, он должен звонить, — продолжает она. — А он позвонил только в четверг. И сразу влепил: «Тебя же кроме собак ничего не интересует...»

А на вожделенных картинах человечество прошлого века и многих других предшествующих веков веселится и грустит за столиками нарядных кабаре, в простых пивных и на зеленых пикниках. Наряды подчинены соответствующим требованиям времени. И нам жаль тех, кто, находясь во власти моды, среди маков цветущего июня в тюрнюре и кринолине спускается к реке, а не бежит босиком в простом сарафане, как это делают поумневшие женщины двадцатого века.

— А студент булочку раздобыл, — с завистью говорит исполнительница русского танца.

На ней, как и на всех ее сверстницах, застиранные голубые джинсы на крупной молнии, блуза из хлопчатки, удобная спортивная обувь.

— У меня только «иваси», я потом на дачу, — ее подруга, одетая точно так же, достает из сумки банку консервов.

— Жа-аль...

Девочка и ее папа, которых очередь замкнула в себе, чтобы уберечь от штрафа, стоят притихшие. Но уже не милицейский свисток и жезл лишают их дара речи, а совершенно непонятные разговоры вокруг.

— По больничному сто процентов? — атлет могучего телосложения обращается к худенькой девушке в комбинезоне. У нее рука в гипсе. Ее фигурка кажется бесплотной.

— Конечно. Травма на производстве.

Девушка артистка Госцирка.

— Лошадь развернулась на галопе, никто бы не устоял... Пока сняла номер с конвейера. Потом, может, в Гомель. Ассистентка в отпуске, буду гонять лошадей.

— В Гомеле Запашный. Львы, тигры, рыси бегают, как собаки. Лошади будут бояться, — атлет явно встревожен.

— Мы должны были ехать в Батуми, — говорит девушка. — Но в Батуми сена нет. Если бы не сено, я бы два месяца купалась в море. Но сено... лошади же в море не купаются.

— У вас ножика нет? Колбаску отрезать, — осмелевший мужчина обратился к атлету.

И только девочка по-прежнему молчит.

А в залах Музея весна и лето, расцвеченные солнцем сады, тихие заводи водоемов, Сена с тающими в дымке мостами и лиловыми парапетами. Нарядная толпа заполняет праздничные яркие набережные. В сиреневой дымке заходит солнце над мачтами городского причала и отражается многократно в сиреневой ряби волн.

Влажен воздух ванных комнат со множеством простыней, драпировок и снятых одежд. У купальщиц мокрые волосы падают на лоб, закрывают лицо.

Танцовщицы Дега делают заученные движения на сцене, незанятые балерины потягиваются и зевают, старый смешной балетмейстер показывает, как правильно делать па. В тесном кафе сидят, прижавшись в углу, Арлекин и его подруга. В ниспадающих одеждах с пророчески поднятой рукой вдохновляет поэта огромная Муза.

— Хорошая парочка, — программисты, наконец вошедшие в зал, остановились возле картины Руссо. — У Пушкина как: «Явилась Муза, и прояснился темный ум...» А его такая муза посещает, что он, глядя на нее, косеет...

— Интерес к детскому рисунку пробудился в конце XIX, начале XX века, — раздался у них за спиной голос экскурсовода, — когда в Милане Корадо Риччи обратил внимание на детские рисунки на тротуаре... Непосредственное мировосприятие, наив и художественная самобытность легли в основу искусства примитивистов...

— В таком платье она сельдь «Иваси» из банки есть не будет, как мы мечтали, — плясуньи рассматривают «Завтрак на траве».

— А это разве балерина? — они перешли к «Танцовщицам».

— Пачки были другие, ноги укорачивали, — вступилась за коллег ее подруга.

— Все равно старомодные каракатицы, — стояла на своем плясунья, — у всех волосы длинные, сейчас подкалывают.

— Ну их, наши такие же, завтра будем смотреть на них... Лучше посмотри вон тот портрет... Какое тонкое одухотворенное лицо! Сидит что-то обдумывает...

— И одет по-современному, — девушки на этот раз были единодушны, пиджачок модный, клубный, как будто только вошел в портрет из нашей жизни...

— Длинные волосы надо снизу расчесывать, а она сверху, это неправильно, так она их не расчешет, драть придется, — женщина с влажными волосами качает с сомнением головой.

— Это мы! — наездница в комбинезоне остановилась перед «Девочкой на шаре». — Смотри, это мы! — она обернулась к атлету. И были в лице ее и радость узнавания, и изумление от сходства, даже смущение.

Атлет снисходительно улыбался, но тоже был доволен.

— Ты была такая же, когда начинала, — сказал он. — Я помню, такая же тоненькая и темненькая.

Чтобы не утратить солидность, он говорил спокойно, но глаза его потеплели.

— Когда мы ехали из Фрунзе в Алма-Ату, была такая же дорога, — девушка вглядывалась в однообразный пейзаж. — Мы ехали автобусом, глазу не за что было уцепиться, ноне утомляло — то цвет менялся, то облака, то где-то какой-то кустик.

Она продолжала рассматривать картину:

— Видишь, лошадь пасется. Белая. Наверное, старая. Белой ведь в природе нет, есть серые. Белой она становится от старости или, если пигмент такой, уж лет в семь. Несчастненькая, жалко мне ее, последние радости жизни... А у нас гнедой и вороной, — девушка сверкнула глазами. — Дунечка — вороной...

— Я знаю, — опять солидно сказал атлет.

— А женщина... У нее двое детей? Один на руках. И собака дворняга. Все смотрят куда-то. Наверное, куда им ехать, — она задумалась. — Нам-то что! Получим из Главка разнарядку — и топай! Хоть в Рязань, хоть в Находку. Хорошо!

— Когда ты на лошади жонглируешь мячами, ты бываешь устойчивей, чем все атлеты мира, — сказал он.

— На углу этого бульвара в мой последний приезд я купил баночку оливок. Люблю оливки и всегда покупаю их в Париже, — говорит профессор своей спутнице. — Сфумато? Это дымка, разработанная Леонардо. Без сфумато мы не можем представить себе «Джоконду»...

— Художники залили светом свои полотна, открыв в живописи радость, ясность, весенний праздник, — доносится голос экскурсовода.

Студент, у которого возникла тысяча вопросов и про радость, и про ясность, и про весенний праздник, оглядываясь, ищет всезнающего программиста. Он обнаружил его возле портрета артистки Самари. Тот поглощал ее глазами.

— А какие бывают шикарные свитера из колли, — любительница фокстерьеров остановилась возле «Мальчика с собакой». — Как тебе, кстати, моя обнова? — она оживилась. — Это же из Чапкиной шерсти. Наконец связала.

— Ух ты, теплая!

— Папа, когда я вырасту, я буду художницей, — говорит шепотом девочка, что нарушила с отцом правила уличного движения. — Я нарисую наш пруд, наш сад... И тебя с мамой.

«Искусство — прибежище от любых несчастий», — написано по-гречески под лестницей из розового мрамора.

Безумство Ван Гога, чахотка Модильяни, уход из жизни Рафаэля в расцвете лет. Но об этом не знают ни девочка, ни плясунья, ни студент. А сами творцы? Разве хотели бы они, чтобы их безумие, палочки Коха или испепеляющая страсть к Форнарине стали достоянием многовековой молвы? Едва ль. Судьба творца дело сугубо личное. И все же древние напоминают, а может, и предостерегают тех, кто по слабости или незнанию не готов положить живот свой служению одной из Муз.

— Замечательный портрет артистки Жанны Самари запечатлевает мимолетное настроение и подвижность выражения лица модели, — рассказывает экскурсовод. — Острая наблюдательность и интерес к современности сближает художников этого направления. В пейзаже и натюрморте они стремятся запечатлеть вечное, непреходящее в Природе и Материи.

Но программист не слышит экскурсовода, не видит других столь ожидаемых картин. Он продолжает поглощать глазами Самари, а она в ответ глядит лучисто, улыбается чуть смущенно, и розовое платье в цвет ее нежной шеи и груди отсвечивает перламутром.

И забыты гипс, функции и фокстерьеры. Люди бродят захолустными улочками Монмартра, любуются черепицей его крыш, заходят на ярмарки и в балаганы. Мальчик играет им на флейте свои пассажи, дым окружной парижской дороги клубами окутывает их, бродячие комедианты расстилают перед ними свои потертые ковры.

Но... закрывается Музей. И уходят в старые московские дворики, в микрорайоны и к подмосковным палисадникам и садам с программистом звезда французского кафе-концерта, с плясуньями поэт, большеголовый мальчик с собакой пустился наутек от любительницы фокстерьеров, мужчина с дочкой спешит на вокзал... И только с тоненькой наездницей Госцирка все тот же широкоплечий атлет.