Топорща короткие рыжие усы и уставясь в одну точку, дядя Яков пел высоким фальшивым голосом: «Извела меня кручина, подколодная змея, догорай, моя лучина, догорю с тобой и я...» Пел он печально, со слезой, но мы знали: когда он поет «Лучину», он добрый.

Мы — это дети дяди Якова, Вася и Даша, и я, соседская девочка. Когда дядя Яков добрый, можно делать все, что угодно: можно взять его клей и его сапожный нож и смастерить змея, можно унести из дома, в котором и без того никогда не было большого порядка, старые простыни и, как бреднем, ловить в реке рыбешку, а главное, можно забраться к нему на русскую печь и требовать сказок.

И он рассказывал сказки.

— Иди туда — неизвестно куда, принеси то — неизвестно что, чтоб ходило, служило и говорило...

Сколько прелести и тайны было в сказках дяди Якова! Рассказывал он так же печально и неторопливо, как и пел, будто счастье всей его жизни заключалось в том, чтобы пойти туда — неизвестно куда и принести то — неизвестно что... А куда идти, что принести — он не знал...

Конопатая, стриженная под горшок пятилетняя Даша быстро засыпала, а мы с Васей — он был старше меня на год — слушали и слушали.

— А теперь, — говорил дядя Яков, закончив очередную сказку, — пойдемте, я вас покормлю.

Растолкав и разбудив Дашу, мы спрыгивали с печки. За неприбранным столом он кормил нас круто замешенным хлебом, который сам пек, поил плохо процеженным молоком от длинноногой коровы, которую сам доил.

И хлеб, и молоко, и наскоро испеченные картофельные лепешки, обвалянные в ржаной муке, мне казались удивительно вкусными, не такими, как дома. В дяде Якове мне нравилось все: и рыжие усы, и костлявые, желтые от табака пальцы, и всклокоченные волосы, и оттопыренные прозрачные уши. Я знала его сколько себя помнила, любила его и верила ему так, как может любить и верить ребенок... Он никогда не подчеркивал своего превосходства взрослого перед нами, детьми. Он часто играл с нами, и мы забирались к нему на спину. Зимой он катал нас на санках, а летом брал с собою в лес. Одному ему известным чутьем он находил грибы там, где им, казалось бы, не полагалось расти. Он сиживал с удочкой на берегу реки в тех местах, где никто не ловил рыбу, а у него клевало...

К нему приходили заказчики из деревни. Они разговаривали с ним, почти не скрывая снисходительности, и он до какой-то минуты позволял это. И вдруг в нем пробуждалось не проявлявшееся при нас, детях, чувство собственного достоинства, гордость и даже высокомерие, особенно если кто-нибудь осмеливался задать ему вопрос о жене.

Жена дяди Якова, мать Васи и Даши, маленькая толстенькая тетя Лиза, с гладко расчесанными на пробор и туго затянутыми в узел на затылке черными, блестящими волосами, подолгу жила в городе, где у нее было много родни и какие-то свои, недоступные нашему детскому пониманию дела. Она приезжала к нам на хутор возбужденная, в черных глазах ее вспыхивали красные и зеленые огоньки, и она что-то рассказывала, рассказывала, перескакивая с одного на другое. В ее рассказах перепутывалось виденное в театре и в кинематографе — мы о них не имели тогда ни малейшего представления — с действительностью.

Она сама забывала на следующий день, что рассказывала вчера, и начинала рассказывать заново, по-иному... Она любила красивые слова: примадонна, танцовщица, роман, романс, коварный демон... И произносила их, делая ударения не там, где надо.

На этот раз вернувшись из города, она пришла к нам, прижала свои маленькие пухлые ладошки к груди и вздохнула:

— Ах, я с таким посланником познакомилась! Он обещал приехать к нам собирать грибы. Яков покажет ему грибные места. А в прошлую ночь я опять видела домового. Он вошел и сказал...

Дядя Яков ставил самовар, колол на растопку тонкие лучинки, мыл пол, изрядно затоптанный в отсутствие тети Лизы, замешивал свежий хлеб — все это он делал молчаливо и быстро, а на второй или на третий день начинал грустнеть, уходил в деревню и возвращался, напевая «Лучинушку»...

Тетя Лиза никогда не обращала внимания на его расстроенные чувства, подолгу, до полдня спала, потом раскладывала пасьянс, потом гадала на всех четырех королей по очереди, потом пила чай, потом читала роман.

А дядя Яков с утра сидел на обитой истертой кожей липке и, зажав губами деревянные гвоздики, тачал и чинил чужие сапоги, подбивал тети Лизины туфли, протертые на городских мостовых, смазывал их для особого шика яичным белком.

А длинноногая корова паслась сама по себе, где попало, куры клевали в огороде, кошка разводила котят, дети слизывали сметану с горшков.

— Ты понимаешь, — говорила тетя Лиза моей матери, — ведь Яков был подмастерьем у моего мужа. Он соблазнил меня. Чем, ты спросишь? Сама не знаю чем. Увез сюда. Сам уехал из города, ты понимаешь, что это такое: у-е-хать из города?! Наследство получил! Смех, а не наследство. И я, дура, уехала за ним. А зачем, спрашивается? У меня были дети, семья. Но дети все равно мои. Мать остается матерью. Я их в этом животе выносила. Яков хотел всех усыновить. А я сказала: зачем? А теперь представь себе моего мужа. Он — деспот. Тиран падуанский. Это ужасно! Он помчался за нами в погоню, он хотел вызвать Якова на дуэль, он хотел убить меня...

— Лизонька, — кротко отвечала моя мать, не впервые слышавшая истории возможных убийств и дуэлей, — может, он просто так, пугал. Яков-то хороший, Яков — золотой мужик. Ты уезжаешь, а он с детьми: и обмоет, и обстирает, и с хозяйством справляется, и копейку зарабатывает. Они ведь все мастеровые были, братья-то... Мальчиками в ученье были посланы. Вот мой покойный, Яшин двоюродный брат...

— Ах, что ты говоришь! — перебивала тетя Лиза. Она совершенно не умела слушать других и сама была готова говорить без умолку по целым дням. — Яков мне обещал золотые горы. Он говорил, что здесь дача, лес, земля... А здесь, кроме огорода, ничего нет. И у нас так плохо растет. Я же не могу этим заниматься. Это — не мое дело. Ах, какая я доверчивая! Когда ко мне в первый раз приходил домовой, он сказал мне: не верь тому, у кого будут рыжие усы... — К тете Лизе приходили домовые, лесовые, водяные, ей мерещились черные собаки величиной с теленка, снились вещие сны. — А мой муж был брюнетом, но он был коварным и жестоким, он был очень страстным и ревнивым, он ревновал меня ко всем своим мастерам и подмастерьям. У него была хорошая мастерская, а Яков у него был только на починке. За мной всегда ухаживали интересные мужчины...

Рассказывая о своем успехе у мужчин, тетя Лиза, вероятно, представляла себя героиней романов, которые она привозила из города и взахлеб читала, романов с оборванными страницами в начале и в конце.

— Не мое дело, Лиза, я не вмешиваюсь, но у тебя пятеро детей, дети уже взрослые, а ты еще о мужчинах, — пыталась возразить моя мать.

— Вот посмотришь, посланник приедет, вот посмотришь, — многозначительно произносила тетя Лиза, и в глазах ее вспыхивали красные и зеленые огоньки.

И «посланник» приехал. То есть не совсем чтобы приехал — приехал он на поезде до ближайшей станции, а тридцать верст от станции отмахал пешком и разыскал наш маленький, в два дома хутор в лесу. Сильная страсть или что другое загнало его сюда, осталось неизвестным.

Утром к нам прибежал Вася и сказал, заикаясь:

— И ходит по комнате, и ходит, и хлеб со сметаной и ест, и ест...

— А отец что делает? — спросила моя мать.

— И самовар ставит. И в трубу дует, чтоб разгорелся скорей.

Вслед за Васей явилась тетя Лиза в большой шали, накинутой на голову, концы шали поддерживала руками под подбородком.

Широко раскрытые глаза ее казались испуганными, голос трагическим. Она выдохнула:

— Выручай. Приехал посланник. Пригласи к себе на завтрак. В гости пригласи. Испеки что-нибудь. Мне же его угощать нечем.

— Лизонька, а что Яков-то сказал, когда он приехал?

— Он не успел сказать. Я вызвала его в коридор, — тетя Лиза всегда называла сени коридором, — погрозила ему пальцем: вот так, — она показала, — и сказала: «Я-ша, ни сло-ва. Если ты скажешь хоть одно слово, я с ним уеду. А детей оставлю тебе. Ты меня знаешь». Он все понял и молчит. Я сейчас уйду, а ты пригласи нас в гости.

Посланник и тетя Лиза сидели у нас за столом, посланник жадно пил чай с топленым молоком от нашей малодойной, веселой, за красоту по дешевке купленной буренки, одну за другой ел горячие ватрушки и молчал.

Тетя Лиза что-то рассказывала, сбивчивое и непонятное, меня и Васю тщетно выгоняли на улицу...

На другое утро мать моя взглянула в окно и стала мелко-мелко креститься:

— Матушка-заступница, упаси и сохрани... Матушка-заступница...

Я выглянула в окно и увидела: дядя Яков и посланник пошли в сторону леса. За спиной у дяди Якова болталось охотничье ружье — единственная ценная вещь в доме.

— Не иначе — дуэль, — крестилась мать. — И что это еще придумали, дуэль какую-то, бабу не поделить, господи прости. Была бы уж баба как баба — хозяйственная, видная, а то... Господи прости...

Мне очень нравилась тетя Лиза, и с материнским «а то» я не согласилась. Я уже понимала из рассказов тети Лизы, что дуэль — это когда стреляются. Значит, дядя Яков будет стреляться с этим самым посланником.

— Интересно, попадет дядя Яков в посланника или нет? — сказала я.

— Не посланник, а беглый каторжник, — проворчала мать.

Слово «посланник» было для меня непонятно — куда посланник? Чей посланник? А вот беглый каторжник — это было здорово!

Часа через два дуэлянты вернулись и принесли большую застреленную ворону и тут же повесили ее на высокий шест отпугивать ястреба.

Вечером посланник ушел по той же дороге, по какой пришел в наш хутор.

Он шел быстро, помахивая зажатым в кулаке узелком с сушеными грибами...

Когда начали создаваться колхозы, дядя Яков одним из первых записался в колхоз, отвел в деревню свою длинноногую ведерную корову, но корова пришла вскоре вслед за ним и долго голодно мычала около крыльца, пока ее не впустили в хлев. Не приспособленный к крестьянской работе, дядя Яков долго не мог найти себе дела в колхозе и продолжал шить и чинить сапоги, окончательно закрепив за собой прозвище хуторского дачника.

А когда сносили хутора и переселяли хуторян в деревню, тетя Лиза с Васей и Дашей переехала в город к родне.

Дядя Яков, оставленный женой и детьми, продал дом на вывоз, купил хибарку в деревне, но в деревне не прижился, построил шалаш и остался там вместе с коровой, которая от недоедания стала еще более длинноногой.

И дядя Яков, и корова, и черные в белых пятнах кошки заметно одичали в одиночестве, а осенью, уже в заморозки, дядя Яков, и до того имевший слабое здоровье, простудился, заболел скоротечной чахоткой и умер.

Мы с матерью уехали задолго до этого, о смерти дяди Якова я узнала много лет спустя.

И вот я сижу там, где впервые увидела свет. Лес отступил от реки. Поросшие зеленой травкой бугры прежних фундаментов с трудом позволяют определить места наших домов. Не осталось никакого следа от палисадников, высокие тополя, на которых мы вешали скворешники, сколоченные с помощью дяди Якова, высохли, сожженные молнией.

Мимо, грохоча, проносятся лесовозы, веселые парни с хохочущими девушками мчатся на мотоциклах за грибами.

В памяти моей возникает тощий, рыжий, усатый сапожник со своей печальной «Лучинушкой» и уже совсем по-иному звучащими для меня словами сказки: «Иди туда — неизвестно куда, найди то — неизвестно что...» И будешь счастлив...