Валентину разбудил шум за окном вагона.

— Мацони! Мацони! Мацони! — пронзительно кричало мальчишечье сопрано.

— Варены яйца. Варены яйца, — вторило контральто с кавказским акцентом.

— Где варены яйца? Зачем варены яйца? — торопливо спрашивал женский голос.

Открыв глаза, Валентина увидела тисненую обивку двухместного купе, свою летную форму, аккуратно повешенную на крючок, и своего спутника — известного армянского пианиста. Он смотрел в окно, и на его красивом лице было выражение гнева, обиды и сухости.

Валентине захотелось, чтобы он заговорил с ней, и она попросила: «Купите мне винограда». Он немного подумал, потом открыл окно, купил виноград и молча подал ей, сохраняя то же обиженное и гневное выражение.

— Сердитесь? — спросила Валентина.

Он посмотрел на нее с ожесточением и сказал категорически:

— Вас надо избивать. Такой женщина самый вредный.

— Почему такой женщина самый вредный? — спросила она нежно.

Он нравился ей. Даже гнев и досада не изменили основного, благородно открытого выражения его лица.

— Надо говорить или «да», или «нет». Так поступают нечестно. У меня не было «пошлое отношени» к вам. Эльбрус можно было растоплить. Вы ненормальная женщина.

Он говорил с сильным армянским акцентом и с южной патетичностью, и у любого другого это было бы очень смешно и напоминало бы армянские анекдоты, но у него получалось необыкновенно привлекательно.

Валентина вздохнула. Должно быть, она таки в самом деле была «ненормальной женщиной». Она вспомнила, как вчера вечером она хотела уйти из купе, а он не пускал ее, опустившись на колени, обнимая ее ноги, и его сердце сильно билось о ее колени. Она вспомнила, что, несмотря на его полуневменяемое состояние, он ни разу за всю ночь не оскорбил ее ни одним грубым жестом. Его поведение было красивым, в нем чувствовалось и большое уважение к ней, и неподдельная нежность.

Ее охватило чувство благодарности к нему.

В порыве нежности она протянула ему раскрытую ладонь. И сейчас же на его лице появилось то мучительно-страстное выражение, которое чуть не победило ее вчера. Она испугалась, спрятала руку и повернулась лицом к стене.

Он сел рядом с ней и, целуя ее в ухо, говорил:

— Милая моя! О, любимая моя! Я сам не знаю почему, но никогда ни с кем так, как с тобой... Им трелис! Им арегакес! Скажи «да», и я стану ждать месяц, год, сколько захочешь. Ну, дай мене ладонь, ну погладь мене по лицу, умоляю тебе. — И снова в его голосе звучало негодование: — Ну о чем я умоляю тебе? Я умоляю тебе погладить мене по щеке! Какую еще женщину умоляли об этом? Это «нельзя»? Это «пошло»? Да ты не человек. — Завладев ее ладонью, он прижался к ней щекой и затих на минуту. Потом он снова заговорил: — Сколько счастья в таких пальчиках. Столько счастья в каждом твоем пальчике. Зачем такая скупая? Почему другая женщина никакой лаской не даст мне столько счастья, как ты, когда ты просто прикасаешься к моей щеке. О моя любимая, сладкая! Как сладко с тобой!

Валентина слабела от его слов. «Если искать любви, то в целом свете не найдешь лучшего возлюбленного, — думала она. — Должно быть, для такого сухаря, как я, нужен именно такой человек. Ни к кому не тянуло меня так сильно. Что будет, если я скажу «да»? Или если просто ничего не буду говорить? Милый, желанный».

Ей хотелось обнять его. Она села на постели и сказала со скукой и равнодушием:

— Как мне надоела ваша лирика. Вам восемнадцать лет? Выйдите из купе, я буду одеваться.

Он посмотрел на нее бешеными глазами. Одно мгновение она думала, что он ударит ее, но он только вздрогнул всем телом, силой вдохнув в себя воздух, стиснул зубы и вышел из купе.

Очутившись одна, она зарылась лицом в подушку и сказала себе тем бабьим языком, на котором говорила только сама с собой: «Ох батюшки! Да ведь нужен он мне, нужен до зарезу. И что же мне теперь делать. Ведь обезумела я на четвертом десятке. Что, у меня муж есть? Нету мужа. Над чем я трясусь? Чем дорожу? Ох дура я, баба. Ведь такая я дура баба, что расскажи кому-нибудь, и не поверят, что не перевелись еще на свете такие дуры».

Лежа в постели можно было додуматься неведомо до чего. Она встала, протерлась одеколоном, надела летную форму, и, как всегда, последняя помогла ей вернуть то состояние холодка, ясности и строгости, которое она любила в себе.

Потом она пошла в вагон-ресторан, и никто не заподозрил бы «бабьих мыслей» в этой суховатой летчице с немолодым строгим лицом.

Она заказала бутылку легкого вина, села к окну и стала думать. Теперь к ней вернулась ее обычная ироническая ясность мысли. Она видела и старалась ярче увидеть дешевку того, к чему ее тянуло.

«Любовь с первого взгляда или дорожное приключение известной летчицы, — насмешливо думала она. — Приключение в кавказском стиле. У него есть жена. Если очень захотеть, то можно их развести. А может быть, и нельзя. Что-то очень осторожно он говорит на эту тему. И конечно, я не захочу этого. Интересно, часто ли в его жизни бывают такие ситуации и скольким женщинам он говорил и еще будет говорить то же? Как хорошо, что у меня все-таки хватило выдержки. Но видеться больше нельзя. Еще одна такая ночь, и я сама сдамся ему и стану такой же, как он. Он заражает меня. После Андрея это первый человек, к которому меня так тянет».

Ее любовь к Андрею начиналась тоже в поезде. Под шум колес хорошо вспоминалось.

Это было десять лет назад. Она, тогда еще студентка консерватории, хорошенькая, избалованная и беспечная, ехала из Москвы в мягком вагоне. Ночью в Москве она так хотела спать, что уснула, едва войдя в вагон. Утром она проснулась, пошла в умывальню, надела нарядное платье, намазала губы, взбила волосы и во всеоружии вернулась в купе.

— Ну вот, взяла и все испортила, — раздался сверху мужской голос.

На верхней полке она увидела красноватое, словно обветренное, лицо и серые острые глаза.

— То есть что я испортила? — спросила она.

— Себя испортила. Откровенно говоря, я на вас отсюда с рассвета смотрю. Смотрю, спит девушка: белая косыночка, две косы, и лицо такое... Наше рязанское лицо. А теперь и старше стала, и самая обыкновенная.

Другие соседи по купе вступились за Валентину.

Ее собеседник спрыгнул с полки и сел рядом. Это был сухой, жилистый немолодой человек, одетый в полувоенную гимнастерку и галифе. Когда он говорил, то обычно смотрел мимо собеседника и только иногда внезапно взглядывал на него очень прямым, острым и быстрым взглядом. У него было сухое, небольшое правильное лицо, быстрая, веселая и жесткая усмешка открывала плотные белые зубы. Весь его облик был не интеллигентный и не крестьянский, а фабричный. И Валентине он показался обыкновенным фабричным человеком.

Завелся в купе и обыкновенный разговор. Он говорил обо всем с добродушной иронией и, казалось, видел во всем одну смешную сторону.

Когда Валентина попросила его рассказать что-нибудь о гражданской войне, он смешно рассказал о том, как целую ночь просидел в степи, дрожа от страха, приняв дремавших баранов за белогвардейских разведчиков.

— Почему у вас полувоенная одежда? — спросила Валентина.

— Не могу в пиджаке ходить, — ответил он. — Как надену пиджак, так и хожу сам не свой. В Москве в прошлом месяце пришлось мне быть на одном официальном обеде. Ну, оделся я честь по чести, костюмчик надел такой «дипломатический». Сидеть пришлось мне рядом с англичанами. Я английский язык прилично знаю. Могу объясниться. А тут все слова разом позабыл. «Уес да уес», и больше ни звука, что ты будешь делать. Мне нарком говорит: «Что же это ты. Я на тебя надеялся». А я и слова позабыл, и соображать ничего не соображаю. Плюнул и домой уехал. А как приехал домой, влез в свою гимнастерку, так сразу опять человеком стал и по-английски заговорил.

Он был веселым собеседником и бывалым человеком, и слушать его было интересно. Он не ухаживал за Валентиной, не говорил ей комплиментов, но, когда они прощались, попросил разрешения прийти к ней. Он приехал к ней через сутки, поздно вечером. Он внимательно осмотрел ее комнату. Поинтересовался лежащим на столе комсомольским билетом. Задал ей несколько быстрых неожиданных вопросов и сказал:

— Вот тебе мои документы. Партбилет. Трудовой список. Работал я до сегодняшнего дня директором 101-го завода. Слышала о таком? Уяснила? А теперь, Валя, слушай меня. Сегодня с ночным поездом я уезжаю. Срочно еду на Дальний Восток принимать новый завод. По-другому познакомиться мы с тобой не успеем. Приходится так. Говори, пойдешь за меня замуж?

Она засмеялась. Глупо было принимать его слова всерьез, и она ответила шутя:

— Мне нужна квартира в три комнаты с ванной и своя машина.

— Квартира и машина будут, а ванну с первых дней не гарантирую, — сказал он серьезно.

— Ну если три комнаты и машина будет, то почему бы мне и не выйти за вас замуж.

— Договорились. Пойдем теперь к твоей маме.

Она повела его к маме, смеясь, и уже не совсем ясно понимала, где кончается шутка и начинается серьезное.

— Мама, — сказал он, — вы собирайтесь понемногу. Я скоро вашу Валю вместе с вами увезу на Дальний Восток.

Мать нагнула голову, поверх очков посмотрела на них непонимающими глазами и спросила:

— А вы кто же будете?

— Я вашей Вали жених.

Мать смотрела растерянно, потом обиженно сказала:

— Скажи мне, дочка, хоть как зовут-то твоего жениха.

— А я, мама, и сама не знаю, — смеясь, сказала Валентина.

— Меня зовут Андрей Матвеевич Семенов.

— Мама, не слушай нас, мы шутим, — сказала Валя.

— Нет, нет, мама. Разговор идет всерьез. Через месяц приеду.

Потом он повез Валентину ужинать в ресторан. По дороге он хотел обнять ее, она возмутилась и сказала шоферу:

— Остановите машину, я здесь вылезу.

— Поезжайте дальше, — сказал он.

— Остановите машину, я вам говорю.

— Поезжайте дальше. — Взяв ее за плечи, он сказал иронически и внушительно: — Ты мне на людях истерики не устраивай. Не забывай, что я человек ответственный. Дома, пожалуйста, если без этого не можешь.

Никто никогда не говорил с ней таким тоном. Ей вдруг стало весело, и она позволила обнять себя.

За ужином они говорили вяло и чувствовали себя неестественно, но, когда он привез ее домой, у дверей он обнял ее уже совсем по-хозяйски и сказал:

— Ну, Валя, жди. Через месяц приеду за тобой.

— Пишите мне письма.

— Вот уж не мастер письма писать. Что я тебе писать буду?

— Пишите, что любите меня, что жить без меня не можете и вообще, что люди пишут, — сказала она сердито.

— Не обещаюсь. Приехать — приеду, а писем я отроду не пишу.

Она поднялась к себе в комнату, села не раздеваясь на кровать. Мать вошла к ней, посмотрела на нее критически, неодобрительно пожевала губами и спросила:

— Это кто же будет?

— Директор одного большого завода.

— Директор. Не походит он на директора. — Она подумала, добавила предостерегающе и укоризненно: — Ох, Валентина... — и со вздохом вышла из комнаты.

«Забавно все-таки», — подумала Валентина и легла спать. Она проснулась рано, и ее начали мучить угрызения совести: «Позволила поцеловать себя с первой встречи. Фу, стыд какой». Она всегда и всей душой презирала девушек, способных на такое поведение. По ее понятию, уважающая себя девушка должна бы поводить человека за собой один-два года, помучить его как следует и, только склоняясь на его неустанные и долгие просьбы, позволить ему поцеловать себя.

«Как нехорошо, — думала Валентина, — вела себя, как доступная женщина. Неудобно на маму смотреть. И вспоминать о нем не хочу». Она пошла в консерваторию, и жизнь ее покатилась по обычному руслу. Казалось, вечер этот прошел бесследно, как сон. Но к концу месяца ею овладела странная скука. Все ее многочисленные друзья и знакомые стали казаться ей женоподобными.

«Им бы только юбки носить, — думала она, — гладкие все они какие-то. И не оттого гладкие, что натуры у них такие правильные, без сучка без задоринки, а оттого гладкие, что грубы. Прячут себя за разными культурными манерами, не хватает смелости быть перед всеми такими, как они есть на самом деле, не хватает смелости быть самими собой».

Она скучала со всеми, все были ей противны, и в последних числах месяца она уже прямо говорила себе: «Неужели он не приедет. Ведь он единственный настоящий мужчина из всех, кого я видела. Мне только с ним интересно и больше ни с кем».

Прошел месяц. Прошло еще полмесяца. Ею овладела настоящая тоска.

«Так тебе и надо, — говорила она себе. — Вешаться на шею первому встречному. Ведешь себя, как развратная женщина. А потом места себе не находишь. А он о тебе и думать забыл. И поделом тебе. Получай по заслугам».

Когда тоска ее стала нестерпимой, она решила:

«Буду ждать до двадцатого. Если до двадцатого не будет ни его, ни писем, значит, все».

Наступило двадцатое. У нее было уменье управлять собой. Под вечер она немного поплакала в подушку, потом надела свое лучшее платье и пошла на танцы. Она заставила себя забыть его полностью. Воспоминание было болезненно и мучительно, она уже инстинктивна избегала вспоминать и забыла так крепко, что это чуть-чуть не изменило всей ее судьбы.

Месяцев через пять после его отъезда во время экзаменов в консерватории ее позвали к телефону.

Она была поглощена предстоящими испытаниями, ей было не до телефонных звонков, и она с досадой сказала:

— Я слушаю.

— Валя, здравствуйте. — Прозвучал неясный в трубке голос. — Это говорит Семенов.

Вето, наложенное на воспоминание о неудачном «женихе», было таким крепким, что ни на минуту ей в голову не пришел его образ. Объяснялось это также и тем, что его фамилию она слышала только раз. Поэтому она вспомнила другого Семенова, хорошо известного ей Юлечку Семенова, молодого инженера, которого она не переносила и который донимал ее ухаживаниями год назад.

— Что вам надо? — резко сказала она, обращаясь к Юлечке.

— Валя, — сказал телефонный голос, — я нахожусь в гостинице «Интурист». Вы зайдете ко мне?

Она даже задохнулась от негодования. Откуда у этого идиота Юлечки такая наглость? Как он смеет думать, что она может к нему куда бы то ни было пойти! И она стала говорить с ним с той оскорбительной резкостью, к которой у нее был природный талант.

— Вы пьяны, — сказала она. — Вы соображаете, что вы говорите? С какой стати я буду ходить к вам куда бы то ни было!

Телефон помолчал, потом сказал:

— Хорошо, сегодня вечером я зайду к вам.

— Сегодня вечером я занята.

—   Когда же вас можно видеть?

— Может быть, послезавтра.

— Завтра я уезжаю, Валя.

— Какое мне дело до того, уезжаете вы или нет. Мне некогда. До свиданья.

Она успешно сдала экзамен, пошла в буфет, взяла стакан топленого молока, стала пить его, закусывая яблоком, и снова вспомнила телефонный разговор: «Нет, откуда этот идиот набрался такой наглости, чтобы разговаривать со мной так запанибрата? — И вдруг кусок застрял у нее в горле. — Это же другой Семенов. Это тот. Это он».

Оставив молоко и яблоки, она побежала к телефону. Из гостиницы «Интурист» сказали, что Семенова нет. Она сама побежала в гостиницу и узнала у администратора, что Семенов был утром, заказал номер, но после телефонного звонка сказал, что дело, ради которого он ехал, сорвалось, и от номера отказался.

Она вышла из гостиницы. Положение ее было ужасно. Она только что оскорбила и оттолкнула от себя человека, который нравился ей больше всех, человека, который приехал за ней, чтобы сделать ее своей женой. И теперь она не знала, где искать его. Она не знала ни его адреса, ни его друзей, ни его родных. Можно было поехать на 101-й завод, там, наверное, знали, где он. Но сделать это ей не позволяло самолюбие. Она стала ходить по городу в надежде встретить его на улице.

«Зачем на свете столько людей, когда нужен только один человек», — думала она. Она измучилась за день, а вечером поехала на вокзал к отходу московского поезда. Она сразу узнала его сухую фигуру.

— Валентина? — сказал он удивленно и холодно.

— Я говорила по телефону не с вами. Я думала о другом Семенове.

Когда он из ее сбивчивых слов понял, в чем дело, он сунул какой-то ошеломленной старушке билет в международный вагон, повел Валю за вокзал, нашел полутемный и закрытый от людских взоров закоулок, поставил на землю чемодан, расстегнул ворот гимнастерки и, закончив все приготовления, стал целовать Валю с большим знанием дела, с толком, с чувством и с расстановкой.

Они целовались в простенке очень долго, потом устали, посидели немного на чемодане, снова стали целоваться и только тогда догадались, что для этого легко найти более приспособленное помещение.

Когда они пришли в номер гостиницы, Валентина сказала:

— Андрей, у нас с тобой вся жизнь впереди, нам с тобой совсем незачем торопиться. Оставь здесь чемодан, и пойдем гулять.

Он не особенно охотно согласился, они пошли на берег Волги, и их охватило ребяческое настроение. Они бегали по таинственным в лунном свете тропкам, забирались на деревья, прыгали с каких-то круч, потом отправились купаться. Вода в купальне была черная и теплая, над головой светили крупные низкие звезды, вдалеке перекликались пароходы. Они купались до тех пор, пока не стали мерзнуть, тогда они надели платья на мокрые тела и, насквозь сырые, веселые и голодные, стали подниматься на берег.

— Подожди, я хочу спрыгнуть с этой кручи. Тут такой мягкий песок. Держи меня, — сказала она.

Он взял ее за плечи и сказал медленно:

— Так вот ты какая, моя Валя.

— Какая? — спросила она.

— Девочка, совсем девочка. Очень хорошая девочка.

Потом они поняли, что очень голодны.

— У меня в чемодане есть ветчина, но ни куска хлеба, — сказал он.

Был третий час ночи.

— Умираю, хочу есть, — заявила Валентина. — Маму будить нельзя. Магазины закрыты. Знаешь что, пойдем в пекарню.

— В пекарню?

— Ну да. Ведь пекарни сейчас работают.

Они вошли в маленькую пекарню. Там было жарко, пахло хлебом, электрическая лампочка была выпачкана мукой и светила тускло.

Пекарня сперва встретила их недоумевающе, но, когда они объяснили, что они жених и невеста, что они всю ночь гуляли на берегу, очень хотят есть, а у них нет ни куска хлеба, всем вдруг стало весело, их усадили на ларь, дали горячего хлеба, меду и даже водки. Они долго сидели с пекарями, смеялись и разговаривали, пели песни.

В гостиницу они вернулись очень счастливыми, мокрые, веселые, выпачканные мукой. Валя закуталась в одеяло и легла спать. Андрей лег рядом, чуть касаясь губами ее плеча. Она проснулась, когда уже светало. Он, приподнявшись на локте, пристально смотрел на нее.

— Что? — спросила она.

— Нашел, нашел, — сказал он.

— Что нашел?

— То, что и не думал найти. Тебя нашел. Спи, маленькая.

Улыбнувшись, она снова заснула.

Через месяц она уже жила с ним на Дальнем Востоке. В первые же дни совместной жизни они сильно поссорились.

Вечером она сидела на диване, расчесывая волосы. Он лежал рядом, облокотившись на подушки. Раскрыв ворот ее халата, он долго смотрел на нее внимательными, прищуренными глазами, потом сказал:

— Интересно, будешь ли ты мне изменять? Хотя, ясное дело, будешь. Разве такая может не изменять.

Ей вдруг стало очень одиноко. Ей показалось, что она в чужом доме, с чужим человеком, весь строй жизни и мыслей которого чужды ей и никогда не будет ей близок и понятен. Ей вдруг очень захотелось к маме. Она запахнула халат, слезла с дивана и сказала:

— Я буду жить в столовой. Пока ты думаешь обо мне так плохо, не смей ко мне прикасаться.

На две недели она перевела его на строго товарищеский рацион. Она готовила ему обед, разговаривала с ним, даже пела ему, но ночевать уходила в столовую.

Он шел за ней, сердился и говорил:

— Валька, ведь глупо. Ну что ты капризы разводишь. Ведешь себя, как девчонка. Поди сюда.

— Нет.

— Почему нет?

— Не хочу.

— Жена ты мне или нет?

— Нет.

— Кто же ты мне, если не жена?

— Я тебе так.

— Вот здравствуйте, пожалуйста. Почему же ты мне так?

— Потому что ты думаешь, что я тебе изменю.

— Да я давным-давно так не думаю. Ну, поди сюда.

Он пытался силой притянуть ее к себе.

— Андрейка, если ты меня будешь трогать, я завтра же совсем от тебя уйду.

— И ведь уйдет. Станется с нее... Одна такая чертова перечница была на белом свете — и та мне досталась, — говорил он удивленно и нежно. — Ну, вольному воля... — И шел работать.

В работе он был неутомим и азартен. Работа захватывала его целиком. И в этом было его преимущество перед Валентиной, так как она жила только им. Во время этой их первой и единственной ссоры у нее и возникло намерение стать летчицей. Музыка не поглощала ее целиком, так как способности у нее были заурядные, и она это знала. Ей хотелось большего, серьезного, самостоятельного дела, которое могло бы увлечь ее. Так родилось в ней желание стать летчицей.

Недели через две они помирились. Он спросил ее однажды серьезно:

— Валентина, за что ты на меня так сердишься?

Она ответила:

— Я никогда не лгу никому, и я не могу, когда мне не доверяют. Тем более ты. И кроме того, тот, кто не верит, сам может солгать.

— Валя, я никогда бабью не верил, тебе верю. Тебе первой. А мне тебя обманывать не придется. Ничего ты не понимаешь. Мне после тебя все женщины кажутся телками, а я к скотоложеству не способен. — Он усмехнулся своей жестковатой улыбкой и добавил: — Я теперь, Валенька, конченый человек. На все твоя воля. Велишь казнить или миловать. — И он наклонил к ней голову.

С каждым годом они сильнее привязывались друг к другу. Вся их совместная жизнь была непрерывной вереницей то больших, то крошечных открытий, которые помогали им глубже заглянуть друг в друга и сильнее друг друга полюбить.

Так, открытием для нее была его любовь к детям и умение обходиться с ними. Он ежедневно бывал в заводском детском городке, сам следил за питанием и обслуживанием детей. Открытием — большая чуткость к музыке.

Для него открытием были ее волевой характер, ее способность, понимание и ее удивительная разносторонность. Она умела быть совершенно разной, оставаясь всегда самой собой.

«У меня же дома гарем — Валентина, Валька, Валюшенька и еще добрая дюжина разных Валь», — говорил он шутя на четвертом году их совместной жизни. Его отъезд в командировку стал казаться им проблемой.

Андрей всеми правдами и неправдами старался уговорить Валентину поехать с ним, бросив занятия в летной школе. Валентина не соглашалась, он уезжал мрачным и писал ей из Москвы: «Был в опере, сидел в кресле в третьем ряду — одно для себя, другое для тебя. Очень без тебя на свете муторно».

Но были в их жизни и темные стороны. Одной из этих темных сторон была водка. Андрей никогда не был пьян, но понемногу пил почти ежедневно. Другой темной стороной их жизни была его манера работать. Он работал азартно и рисково, пренебрегал формальной стороной дела.

— Цемент нужен, цемент меня режет, — говорил он. — На товарной пятый день стоят три вагона.

— В чем же дело? — спрашивала Валентина.

— Чужие. Автозаводские. Пятый день не выгружают, бюрократы, собачьи дети. Я бы за пять дней пять корпусов отцементировал.

Потом начинались таинственные разговоры с таинственными людьми, цемент поступал на завод, на заводе день и ночь шли цементные работы, и когда они уже были закончены, прибегал взбешенный представитель автозавода и кричал:

— На каком основании вы наш цемент выгрузили? Выгружайте обратно.

— Ошибка вышла, дорогой, — пожимал плечами Андрей. — Думали, это нам прислали. Я бы рад дать обратно, да ведь он, цемент тот ваш, весь в деле, уже зацементировали. Я в этом месяце получу из Москвы пять вагонов, все вам верну.

Наступала суровая зима, рабочие заводского транспорта были плохо одеты, спецовок не было.

— НКВД получило партию валенок и полушубков, — говорил Андрей за ужином. — У них и так склады ломятся, а у меня ребята на погрузке в лаптях ходят.

Опять шли таинственные разговоры, и рабочие завода начинали щеголять в новых валенках и полушубках.

— Андрей, ведь это незаконно, — говорила Валентина.

— Какой уж тут, Валенька, закон?

— Но ведь тебя могут арестовать.

— Вполне могут.

— Андрей, подумай, что ты говоришь.

— Валенька, так ведь арестуют меня одного, а я пятьсот человек одел. У меня пятьсот человек норму стали перевыполнять. Одному плохо, а пятистам хорошо. Резон или не резон?

Он весело улыбался своей озорной улыбкой, и говорить с ним было бесполезно.

— Я, Валенька, так работаю — либо пан, либо пропал.

Завод рос и выходил в разряд лучших заводов Союза. Андрей дважды ездил в Москву, доказывая, что мощность завода может быть увеличена в пять-шесть раз. Он настоял на своем и начал быстрое расширение. Планы перевыполнялись. Рабочие заводской столовой получали обед из четырех блюд. Наркомат дважды выносил благодарность Андрею. Но Андрей мрачнел, все чаще пил водку и чаще просил Валю:

— Спой, Валенька, что-нибудь такое, чтобы у меня мозги в башке перевернулись.

В эти дни появился в их квартире заместитель Андрея, человек неизвестной национальности по имени Лев Иванович Озе. Это был во многих отношениях замечательный человек. Прежде всего был замечателен его нос, необыкновенно длинный, до прозрачности тонкий и словно устремленный вперед в неудержимом порыве. Нижняя же часть тела Льва Ивановича обладала совершенно противоположными качествами, она была по-дамски плотна, оттопырена назад и игрива на ходу. Вследствие этого походка Льва Ивановича была чрезвычайно своеобразна. Далеко опережая его туловище, торчала маленькая птичья головка с пронзительным носом, и, словно не успевая за ним, где-то сзади оставалась торчащая нижняя часть спины и торопливые сухонькие ножки в щегольских брюках. Это противоречие в органах тела Льва Ивановича компенсировалось лихим изгибом его тела и необычайной подвижностью его.

Лев Иванович был человеком несокрушимой жизнерадостности и неутомимой деятельности. Причем, что бы он ни делал: выступал ли на собрании или доставал канализационные трубы, — у него всегда были вид Наполеона, вершащего судьбы человечества, и полное упоение собой и своей ролью. Он очень любил обзаводиться и обставляться. И, приходя к Валентине, с неудержимо радостной улыбкой говорил:

— А я хотя и не директор, но обставился лучше вас. Достал великолепный шифоньер, приходите посмотреть.

С подчиненными он говорил в повелительном тоне и очень любил слова «я этого не допущу», «я заставлю», «я отдам под суд». С начальством он был необыкновенно угодлив, изворотливость его была поразительна.

— В городскую больницу привезли три чудесные ванны, — вздыхала Валя, так как мечта ее о ванной комнате еще не была осуществлена.

— За чем же стало дело? — удивлялся Лев Иванович. — Дайте завхозу пятьсот рублей и возьмите ванну.

— Нельзя, Лев Иванович. Завхоз — честный человек, — отвечала Валя.

— Да, если честный, то это гораздо хуже. Тогда придется дать 700—800 рублей.

— Что вы, Лев Иванович, он совсем честный человек.

— Совсем честный человек — это совсем плохо. Это значит: придется дать больше тысячи, — убежденно говорил Лев Иванович.

— Зачем ты его держишь? — спрашивала Валя мужа.

— Он мразь и мерзавец, но полезный человек. Что надо, из-под земли выроет, — отвечал Андрей.

Летом тридцать пятого года Валя уезжала на практику. Ее отъезд совпал с приказом о награждении Андрея орденом Трудового Красного Знамени. Они устроили большой званый ужин. Было очень весело и спокойно на душе. А через два месяца Валентина получила письмо о том, что муж ее арестован.

Андрея обвинили в хищении 100 000 рублей, судили показательным судом и приговорили к 10 годам заключения. Главным свидетелем обвинения был Лев Иванович.

Работники НКВД, пришедшие конфисковывать имущество, с удивлением смотрели на полупустую квартиру директора и на два Валиных крепдешиновых платья, висевших в шифоньере.

— Где же 100 000, — спрашивали недоумевающие глаза.

Валентина горько улыбалась. И ей и Андрею было присуще полное пренебрежение к внешним условиям жизни. Их внутренняя жизнь была так интересна и насыщенна, что лишняя пара туфель не имела для них никакого значения. О ней просто не думалось. В своей пустой квартире, в своих простых костюмах Валентина и Андрей всегда были окружены людьми, всегда пользовались общим уважением и любовью и часто были объектом зависти. Их никогда не покидала ненарушимая уверенность в завтрашнем дне, в том, что немногое необходимое им у них будет всегда, и поэтому инстинкт приобретательства и накопления был чужд им обоим.

Квартиры, перегруженные вещами, всегда производили на Валю впечатление грязных. «Чем больше вещей, тем больше пыли», — думала она. И Андрей был вполне солидарен с ней: «Дома должен быть простор. Надо, чтобы все сквозило».

И директорская квартира действительно «сквозила», так проста и скупа была ее обстановка.

— Где же 100 000? — с любопытством спрашивали Валентину досужие соседи.

Валентина горько улыбалась. Она вспомнила, как за месяц до ареста Андрей сказал ей виновато: «Валюша, я нынче без копейки. Я всю зарплату отдал тяжелобольному». Оказалось, что одному из рабочих срочно нужны были деньги. Заводские фонды были израсходованы, бухгалтер заартачился, и Андрей, не долго думая, выложил всю свою зарплату. Оба они не любили занимать и поэтому весь месяц просидели на одних заводских обедах и едва свели концы с концами.

Теперь Андрея обвинили в хищении 100 000, и на Валентину смотрели любопытными глазами, подозревая в тайных кутежах, в тайном скопидомстве и в других таких пороках. Она знала, куда ушли эти 100 000. Они ушли на цемент, на валенки, на масло для тех, кто сейчас смотрел на нее подозрительно и любопытно.

Вокруг Валентины образовалась пустота. Люди разделились на три категории. Первая категория — это были те ее «друзья», которые сразу перестали бывать у нее и даже здороваться с ней. Валентина их глубоко презирала. Она считала, что каждый судит о людях по себе, что тот, кто легко верит в преступления других, сам в тайниках души способен к таким преступлениям. Эти люди вызывали в ней отвращение и брезгливость. Она проходила мимо них с высоко поднятой головой. Вторая категория — это были те люди, которые вели себя корректно и дружелюбно. Они почти не изменились в отношении к ней. Может быть, надо было быть им благодарной, но Валентина была слишком требовательная к людям. Ей было мало корректности. Теперь, когда она была в беде, когда она сама не могла идти к ним, искать их дружбу, по ее мнению, они сами должны были подойти к ней, должны были подчеркнуть и усилить свою дружбу к ней. На это они оказались не способны, и высокая требовательность к людям, присущая Валентине, как всегда, осложнила ей жизнь. Вместо того чтобы быть признательной за малое, она чувствовала боль от того, что не получала многое. Она уважала этих людей, но чувствовала себя обиженной ими и не способной простить им обиду.

И наконец, была еще третья, очень малочисленная категория людей, высокие качества и дружба которых раскрылись во всей своей красоте именно тогда, когда Валентина попала в беду. И этим людям она была глубоко благодарна на всю жизнь, но таких было очень мало. Толпа друзей и знакомых, окружавшая ее, рассосалась в несколько дней. Осталось одиночество, и надолго остались ирония и горечь в суждениях о людях.

До суда ей не разрешали видеться с Андреем. На суде она не была по его просьбе[1].