Сегодня ей снова приснился тот же сон: обочина ледовой дороги, заполненные водой колеи, вереница вперевалку ползущих машин, сполохи разрывов на темном небе. И дед Василий. Он сидел, прислонясь к сугробу, и молчал. Она знала — он сидел так давно, с тех пор, как тетя Маруся помогла ему вылезти из грузовика, усадила в снег и бросилась обратно к машине. Потом взяла на руки ее, Олю, и поставила рядом с дедом. Машина уехала, а они остались. Она это просто знала, помнила. А дальше был только сон: шли и шли мимо них машины, а она не могла закричать, не могла плакать, не могла двинуться с места — валенки примерзли ко льду. Дед молчал, смотрел на клубящееся небо.

Задыхаясь, она просыпалась и больше уже не могла уснуть до утра.

Блокада почти не оставила следа в ее памяти. Только одну ночь она помнила ясно — ночь, когда мать перестала откликаться на ее зов. Она видела мать, но как-то без лица — только длинное тело на кровати в их ледяной комнате и руки, жесткие, окостеневшие. Она не могла вспомнить, как очутилась в теплой дворницкой. Кажется, дед Василий снес ее вниз, сказал тете Марусе:

— Она поедет с нами.

И вот она уже стоит рядом с молчащим дедом, а машины идут все мимо, мимо. Потом кто-то подхватил ее, она рвалась, плакала, не хотела уходить. Но ее затолкали в машину, а дед Василий остался сидеть на снегу...

Что могла она тогда сделать — шестилетняя, слабая, едва живая? Ничего. Но всю жизнь она помнила о том, что он там остался. Конечно, она не думала об этом постоянно. Но приходила такая минута, и сон возвращался — месиво из льда, снега, воды, машины, машины и дед Василий на снегу...

Никогда никому она не рассказывала об этом — ведь, может быть, все было не так, может быть, это просто страшный сон, кошмар. Но нет. Она знала. Она помнила — он там остался. Еще живой...

Вот и сегодня она не смогла уснуть до утра.

А день начинался, как всегда, — надо было встать, приготовить завтрак, разбудить сына, чтобы не опоздал в школу, успеть принять душ, пока не проснется муж, не займет ванную и не начнет долго и тщательно мыться, бриться, неизменно ворча при этом, что лезвия никуда не годятся и что она могла бы наконец позаботиться и запастись настоящими бритвами, на худой конец если не «Жиллеттом», так хотя бы «Польсильвером», и что вот же поляки — тоже соцстрана, а научились делать замечательные лезвия, не то что мы...

Она привыкла к повседневному утреннему ритуалу, к словам мужа, к спешке и уже не обращала ни на что внимания, а только торопилась, торопилась.

Потом они выходили вместе с сыном, и оба радовались, что недлинную пятнадцатиминутную дорогу до института, где она работала, они проделывали только вдвоем. За эти утренние пятнадцать минут они успевали наговориться обо всем, о чем не переговорили вечером, когда собирались все вместе, потому что все их внимание занимал отец — его рассказы о редакционных делах, высказывания о виденных фильмах или спектаклях, его недовольство очередным начальником — так бывало постоянно, если вечер он проводил дома. Ну, а когда его не было, ей надо было подготовиться к завтрашней лекции или семинару, сыну приготовить уроки, либо просто посидеть с книгой в тишине, помолчать.

Раньше, когда сын был еще мал, к ним часто приходили гости, приходили иногда неожиданно, — как говорится, на огонек. И не было неудобно, что нечего поставить на стол, кроме «пустого» чая или кофе с ее любимым сухим крекером. Потом как-то незаметно приходы гостей превратились в задуманные и спланированные мужем «приемы». Она не любила этих приемов, тяготилась ими, но как-то стеснялась говорить об этом мужу и старалась быть приветливой, оживленной, — провожая гостей, неизменно повторяла:

— Спасибо, что пришли. Было так приятно. Обязательно приходите еще.

А подросший сын с особым, немного нарочитым шиком подавал дамам пальто и иронически поглядывал на отца, когда он заходил на кухню, где они с матерью мыли посуду, и говорил, покровительственно целуя ее в голову:

— Ну, спасибо тебе, ты здорово все устроила. Правда, ведь было очень мило?

А ей больше всего хотелось, чтобы он поскорее лег и уснул и она смогла бы наконец полежать в тишине и больше не слышать его голоса, его острот, его бурчания и недовольства, по существу, неизвестно чем. Но это свое бурчание он умел облекать в красивые, пышные слова, от которых, к сожалению, так и веяло вторичностью. Все или почти все, что он говорил, — а он, как сам шутил, почти всегда один «занимал площадку» на этих приемах, — звучало для нее просто знакомыми звукосочетаниями. Ее безмерно удивляло, что многие считали его интересным, прогрессивным человеком, не замечали, что в общем-то нет у него никаких принципов, нет и смелости взглядов, что это только способ сделать беседу занимательной.

Никто никогда на этих приемах не интересовался ее делами, никто из гостей не знал, что она уже защитила диссертацию и с этого года утверждена доцентом, — это была ее «скучная» жизнь, ее, по определению мужа, «синечулочные» интересы, которыми она делилась только с сыном.

Когда-то на третьем курсе биофака, где оба они учились в одной группе, она без памяти влюбилась в него. До того, как она стала думать о нем постоянно, училась она, в общем, средне, сдавала все экзамены и зачеты не потому, что ей было интересно, а просто потому, что так полагалось. Он же, казалось ей, занимался с увлечением, легко, словно бы не по обязанности, а для собственного удовольствия. Ей захотелось во что бы то ни стало быть похожей на него. Во всем. И в учебе.

И незаметно она заинтересовалась той наукой, которой посвятила себя почти случайно, по совету старших. Начав бессознательно соревноваться с ним, она сперва догнала его, а потом и обогнала — профессора уже доверяли ей самостоятельную постановку опытов, сложную микротехнику и еще до защиты диплома поручили вести практикум на втором курсе.

А он все так же легко и невнимательно сдавал экзамены и твердо решил остаться в университете в аспирантуре. Оба защитили диплом. Она получила распределение ассистентом на кафедру микробиологии, он — направление в аспирантуру. Все так, как он хотел. Но для поступления надо было представить вступительный реферат. И тут-то постигла его первая неудача: реферат оказался не научным трудом, пусть хоть и маленьким, а просто популярной статьей. Ознакомившись с рефератом, профессор, у которого он предполагал проходить аспирантуру, довольно резко сказал ему, что хоть популяризация науки тоже вполне благородное дело, но прежде эту науку надо превратить в дело своей жизни. Его же работа — образец «не очень научной журналистики». Он постарается добиться для Павла только одного — получения свободного диплома: пусть попробует себя именно в области популяризации научных идей, если, конечно, станет достаточно образованным человеком, чтобы эти самые идеи воспринимать правильно.

К тому времени Павел сумел уже свой реферат, несколько подправленный и украшенный, пристроить в журнал «Наука и жизнь». Возможно, поэтому Ольга гораздо острее пережила его неудачу, чем он сам. На ее вопрос, очень ли он грустит, он ответил так весело и легко, что ей показалось, будто он просто играет, стараясь скрыть от всех свое огорчение.

— А я и не собираюсь ни о чем жалеть! Я считаю — мне по-настоящему повезло. Подумай, еще три года корпеть, сдавать экзамены, писать диссертацию! Да ну его к шуту! Я лучше подамся в «не очень научную журналистику». Есть ведь целая область: научно-популярная литература. Мне в журнале сказали, что у меня легкое перо. Вот увидишь, я еще буду книги писать!

Ольга ему ничего не ответила. А ночью ей снова приснился старый сон: сидит на обочине ледовой дороги дед Василий. Еще живой...

Проснувшись в темноте, она внезапно поняла, что в ее влюбленность в Павла вторглось что-то новое, что-то более весомое и, пожалуй, более трудное, чем ее первая восторженность. А может быть, это было первым предвестником зрелости, первым ощущением превосходства женщины над легкомыслием мужчины.

Во всяком случае, к утру она приняла решение, на которое пошла бы не всякая женщина: рано утром она вызвала его на свидание у метро и спокойно предложила ему на ней жениться. Странный это был разговор. И место, выбранное ею, не совсем подходило для такого разговора — люди спешили на работу, торопливо обходили загородившую двери пару; некоторые усмехались, видя озабоченное лицо молодого человека и упрямую складку меж нахмуренных бровей девушки — никому не могло прийти в голову, что вот сейчас она сделала ему формальное предложение!

Из общежития она перебралась в дом его родных и вначале была как будто совершенно счастлива — впервые в ее детдомовскую жизнь реально вошло понятие «домашний очаг». Но очень скоро она почувствовала ту несвободу, какую всегда ощущает женщина, вошедшая в семью мужа — единственного сына. И, поддавшись ее мягким, но настойчивым уговорам, они приобрели двухкомнатную кооперативную квартиру на гонорар действительно написанной Павлом небольшой популярной книги и стали жить самостоятельно.

Пока родители Павла не перешли на пенсию, материальных нехваток они не ощущали — почти ежедневно обедали у стариков, да Павел и не стеснялся по старой памяти перехватывать у отца, а чаще у матери сотню-другую «без отдачи»; писал он в общем не так уж много, да и печатали его нечасто. Но вот родился сын, старики перестали работать, и стало ясно, что жить на одну Ольгину зарплату трудно, а нерегулярные заработки Павла не могли заткнуть всех дыр разросшегося хозяйства. Тогда Ольга твердо заявила ему, что надо поступать на работу. На обыкновенную службу, чтобы иметь хоть и небольшой, но постоянный прожиточный минимум. Сперва Павла разговоры о службе просто приводили в бешенство.

— Ты не веришь в меня! — кричал он. — Не веришь! Ты считаешь меня последней бездарностью. Что ж, спасибо тебе! Наконец-то я узнал, как ты ко мне относишься!

В конце концов впервые они но-настоящему поссорились.

Примирила их болезнь Володи — он подхватил в яслях корь, и Ольга засела дома по справке, — иными словами, перестала получать зарплату.

Вот тогда-то Павел сказал как-то утром:

— А знаешь, Оленька, ты права. Так жить больше нельзя. Надо мне идти на работу. Попытаюсь куда-нибудь устроиться в редакцию.

Ему и на этот раз повезло — в редакции газеты, где он чаще всего печатался, освободилось место ушедшего на пенсию заведующего отделом науки.

Павел взялся за дело рьяно. И первое, что он предпринял, — заказал статью тому самому профессору, который закрыл ему доступ в аспирантуру. Может быть, где-то в подсознании все эти годы таилась обида на старика. А может быть, ему просто хотелось блеснуть в редакции знакомством с «именем». Во всяком случае, он сам отправился к профессору и уговорил выступить в газете по волновавшей его тогда проблеме. Статья ученого вызвала много споров. Через некоторое время Павел подвел итог дискуссии. Обзор понравился всем, даже скептически настроенному профессору. Расширив и, как он сам говорил, разбавив свою статью общими, необязательными рассуждениями, Павел опубликовал ее в толстом литературном журнале.

Он принес несколько оттисков домой и весь вечер сочинял дарственные надписи. Когда Ольга прочитала то, что он написал на экземпляре, предназначенном профессору, ее словно бы что-то царапнуло внутри.

— Как ты можешь писать ему — «дружески»? — удивилась она.

— Ничего ты не понимаешь, Оленька! — отмахнулся Павел. — Так надо! Съест он это «дружески», и еще с удовольствием!

Помолчав немного, Ольга сказала сухо:

— За что ты ему мстишь? Ведь ты доволен тем, как сложилась твоя жизнь. А в этом и его заслуга, не правда ли?

— Что за чепуху ты говоришь? «Мстишь»! Да я ему благодарен!

Ольга промолчала. И опять мимолетно, почти неощутимо, она пожалела мужа. Как тогда, еще до женитьбы, в дни его неудач с аспирантурой.

«Как ему объяснить? — с грустью подумала она. — Ведь в том, что он делает, как живет, есть что-то неправильное, неглавное. Нот, я не сумею. Чувствую вот, а словами... Да он и не поймет, не захочет понять...»

На взлете успеха Павел продержался недолго. Не прошло и года, как ему скучны стали и те вопросы, которыми он должен был заниматься в газете, и те серьезные люди — инженеры, ученые, исследователи, с которыми он вынужден был встречаться, а главное, делать вид, что он так же, как они, увлечен их проблемами, удачами и неудачами. Надоело помогать им формулировать свои мысли — и это тоже приходилось делать, иногда из-за крайней занятости людей, иногда просто потому, что они не умели кратко и популярно писать. Все меньше времени, да честно говоря, все меньше желания было у него писать самому; все проблемы, которыми он вынужден был заниматься в своем отделе, казались ему уже решенными, дискуссии — скучными.

И тогда дома, в их вечерних разговорах, — вернее, в его монологах, так как Ольга, занятая своими мыслями и заботами, уже привыкла без боя уступать ему «площадку», появилась новая нота. Он стал жаловаться на то, что, по существу, он не может говорить вслух о том, что его по-настоящему, кровно интересует, и вынужден приноравливаться к уровню читателей газеты. Но он продолжал работать, исправно ходить в контору, как он иронически окрестил свою газету.

Сперва Ольгу это удивляло, потом начало немного раздражать — ей чудился какой-то привкус рисовки во всех его жалобах и сетованиях.

Сын подрастал и стал уже прислушиваться к ежевечерним высказываниям отца.

Однажды поздним вечером Ольга пришла с заседания биологического общества, где делала трудный и очень важный для ее будущей работы доклад. Впервые за долгое время ей захотелось по-дружески поделиться с мужем своими мыслями и своими успехами, наконец. Но Павел встретил ее брюзжанием:

— Где ты пропадала? Мне нужно рассказать тебе об очередном фортеле нашего главного. Ты знаешь, он снова зарубил мой отчет...

Ольге сразу расхотелось что-нибудь ему рассказывать. Чтобы не ответить резкостью, она обратилась к сыну:

— Ты почему до сих пор не спишь? — И осеклась, увидев в обращенных к ней мальчишеских глазах нескрываемое сочувствие. — Иди, малыш, — сказала она как можно ласковее. — Поздно. И я чертовски устала.

— Ну, как? — негромко спросил Володя.

— Все хорошо. Очень хорошо, маленький. Иди...

— Можно, я с вами чаю попью?

Она кивнула, молча стала собирать на стол к чаю и вдруг, держа на весу чашку, сказала недобро:

— Ты все жалуешься, Павел, что кто-то не дает тебе высказаться. Что же такое ты хочешь сказать и... не можешь?

Он открыл было рот, потом запнулся и неуверенно ответил:

— Ну, хотя бы высказать собственное мнение...

— А есть оно у тебя? По всем вопросам — собственное?

Павел подозрительно глянул на нее, но она отвернулась, делая вид, что занята сервировкой, — ей не хотелось сейчас встречаться с ним взглядом.

— Вот что, — после долгого молчания веско произнес Павел. — Я уже решил — с заведования ухожу, перехожу разъездным. Поезжу, мир повидаю. Да и денег больше — фикс почти тот же, что и зарплата заведующего, а за каждую статью — полноценный гонорар. Завтра подам заявление. Думаю, выйдет...

Вышло. Теперь Павел стал появляться дома редко — много ездил, много писал. Но писал уже обо всем — и о том, что в таком-то селе выстроили замечательный универмаг, что в Доме культуры Стасовского района Народный театр поставил интересный спектакль, и о том, что в Уральском заповеднике великолепно прижились длинношерстные северокавказские выдры. Словом, он стал настоящим разъездным корреспондентом.

Ольга видела — перо его стало действительно необыкновенно легким: ему ничего не стоило завернуть эдакий изящный пассаж, заимствованный у какого-нибудь большого ученого, писателя или просто остряка-сатирика. Но при этом он не часто сообщал читателям, что это не его собственные слова, не часто брал их в кавычки и уж никогда не ссылался на источник!

А сын взрослел. Ольга с беспокойством смотрела на его худое, по-мальчишески строгое лицо и все чаще внутренне сжималась, замечая ту внимательную настороженность, с которой сын прислушивался к затягивавшимся иногда до поздней ночи монологам отца. А тот словно бы и вообще не замечал сына. Иногда он мимоходом спрашивал:

— Ну, как дела в школе?

И, не дослушав ответа, продолжал прерванный за минуту до этого очередной рассказ о последней поездке.

Сын не обижался. Он просто перестал ему отвечать. Только отрывал на секунду взгляд от книги или новой модели приемника, которую в это время мастерил, и снова опускал глаза, будто не слышал вопроса.

С нею, с Ольгой, сын всегда был откровенен, как и она была открытой и искренней с ним. Но никогда, даже в самые откровенные минуты, они не обсуждали ни дел, ни поведения отца. И это неуговоренное заранее молчание как бы создавало два замкнутых, один в другом, круга: широкий официальный «круг семьи» и второй, внутренний, четко отделенный от большего, внешнего, — круг дружбы и взаимной выручки матери и сына.

Шло время, и Павел, несмотря на то, что много ездил, всегда куда-то торопился, стал заметно полнеть. Ольга как-то отметила про себя, что веселые ямочки на его щеках, которые когда-то ей так нравились, превратились просто в глубокие складки, а широкие плечи стали покатыми, потеряли юношескую угловатость.

«Что ж, — подумала она, — и я не молодею. Сорок два это ведь уже, в сущности, очень много. Но, кажется, и сделано немало... А главное — сын. Сын вырос!»

Как-то Павел пришел из редакции веселый, возбужденный, каким она давно уже его не видела. И принес ей цветы — маленький букетик первых белых подснежников.

«Все-таки он ничего, — улыбнулась Ольга. — Вот вспомнил же, что это мои любимые...»

Давно-давно, — ей казалось, в какой-то прошлой, доисторической жизни, в те первые годы, он всегда приносил ей подснежники и вообще почти никогда не приходил домой без цветов. Но как давно это было!

Может быть, и он вспомнил то время?

Но нет, это был уже не тот Павел: он возбужденно заговорил о том, что ему предложили быть консультантом по одной биологической научно-популярной картине.

— Вот вспомнили же, что я когда-то писал как раз по этой теме! — заговорил он громко, отставив недопитый стакан с чаем. — Значит, я на что-то еще гожусь, не только на то, чтобы вечно мотаться и писать обо всей этой газетной шелухе!

— Но позволь, ведь тебе нравилась твоя работа? — удивилась Ольга.

— Надоело! — оборвал он. — Пойми ты, не собираюсь я до ста лет метаться по стране и заниматься мелкими делишками проворовавшихся бюрократов! Скучно мне! А это — настоящее дело! К тому же я собираюсь приглядеться, как там все это делается, и сам начну писать научно-популярные сценарии. Сам!

— Но ты ведь не умеешь, папа, — негромко сказал Володя.

— «Не умеешь»! Да чепуха это! Тут и уметь ничего не нужно, любая тема их плана — я просматривал его — ничего архинаучного, сложного не представляет. Пойми, это ведь популярное кино. Популярное. А уж в этой области я кое-что понимаю!

— Но ничего не понимаешь в кинематографе, — уверенно сказал Володя.

— Да что тут понимать? Вот он, сценарий, по которому я буду консультировать. Смотри, надо только сообразить, где писать крупный план, где средний, — и все!

— Так зачем же существует целый вуз — Всесоюзный институт кинематографии, где люди учатся годы, как писать сценарии? Не понимаю!

— О, есть еще многое, друг Горацио, что неизвестно твоей учености! — засмеялся Павел.

— Шекспир. Гамлет, — откровенно иронически усмехнулся Володя. — И опять — без кавычек!

Ольга испуганно посмотрела на сына, потом перевела взгляд на Павла. Но тот будто ничего и не услышал.

— Подлей горяченького, — добродушно обратился он к Ольге. — И покрепче.

Ольга вся внутренне похолодела — впервые она четко, словами сформулировала для себя то, что чувствовала уже давно, но боялась признаться даже самой себе.

«Господи, да они совершенно не уважают друг друга! — подумала она. — И пожалуй, и не любят... Во всяком случае, Володя... Нельзя так иронически, так беспощадно неуважительно относиться к человеку и любить его! Я что-то должна была сделать раньше, пока он был еще мал...»

Что такое должна была она сделать раньше? Что она упустила?

Все вдруг взметнулось в ней, затрепетало от сознания собственной вины перед сыном. Это она, она во всем виновата — надо было раньше что-то придумать.

«Просто надо было уйти от него. Взять сына и уйти! Пусть бы жил один со всеми своими брюзжаниями, недовольством неизвестно чем, метаниями... Это ведь преступление, если сын презирает отца! Но как я могу внушить Володе уважение? Ведь он уже почти взрослый, он все понимает и видит сам. Надо было, пока не поздно, бежать, бежать...»

Автоматически она налила Павлу чаю, пододвинула сахар, хлеб. Никто, даже сын, не заметил, какая тревога, какое горе сжимает ей горло, — она только старалась молчать, не отвечала на Володины реплики, старалась поскорее закончить томительную процедуру чаепития и уйти к себе, спрятаться, запереться хоть на несколько минут где-нибудь в кухне, в ванной, наконец. Она сидела выпрямившись, с напряженной спиной, и казалось, что она никогда уже не сможет свободно вздохнуть, дать отдых затвердевшим мышцам.

И вдруг почувствовала, как легкая, худая Володина рука коснулась ее плеча.

— Ты устала, мама. Иди спать. Я сам помою посуду.

Ей захотелось прижаться щекою к этой руке и, может быть, просто поплакать. И наконец в первый раз в жизни откровенно поговорить с сыном об отце.

Но она сдержалась.

— Ничего, Володенька. Для разнообразия это сегодня сделает отец. Хорошо, Павел? А мы с Володей пойдем немного пройдемся. Хочешь?

Они долго гуляли по плохо освещенному переулку. Володя что-то рассказывал, но она слушала невнимательно. Она думала о том, что вот где-то вовне, снаружи, их семья считается вполне благополучной, даже счастливой, а по существу — это давно уже не семья. И что, пожалуй, и сейчас не поздно уйти, продолжать жизнь только вдвоем с сыном, а Павла предоставить его нескладной судьбе. Но как она может принять такое решение одна? Ведь это прежде всего касается его, Володи. А как заговорить с ним? Как объяснить ему причины такого шага? Сказать, что она разлюбила Павла? Но ведь, может быть, это вовсе и не так? Продолжает же она остро жалеть его, жалеть, как своего второго, не очень удавшегося сына. Нет, не сына, чепуха, наверно, это. Просто ей по-человечески жалко его. И перед ним она чувствует себя немного виноватой — ведь она не была с ним так же решительна, как тогда, когда предложила ему на себе жениться.

Тогда она подсознательно чувствовала, что берет на себя ответственность за него. Почему же потом, позже, это чувство ответственности она целиком, без остатка, перенесла на сына?

Ей снова стало зябко, неуютно. Захотелось ни о чем больше не думать, не принимать никаких решений, просто отдохнуть. Просто уснуть.

— Пойдем, Володенька, я озябла, — сказала она. — Да и поздно уже. Завтра у меня с девяти пятнадцати лекция. Четыре часа. А мне еще надо подготовиться.

Через месяц Павел ушел из редакции.

И снова ему повезло — один за другим он написал два сценария по заказу каких-то ведомств — Ольга так и не поняла толком, каких. Это были одночастевки: одна — борьба с полевыми вредителями, другая, уж вовсе неожиданная, — о подмосковной усадьбе Александра Блока. Правда, текст, произносимый диктором, писал кто-то другой, но все равно он считался автором сценария и был чрезвычайно этим горд.

Опять он устроил домашний прием, но на нем были совсем не знакомые Ольге люди — какие-то режиссеры, операторы, редакторы. И Павел «занимал площадку», хотя в новой компании это было труднее.

От шума, ненужных, не понятных ей споров об искусстве — она поняла, никто из гостей не имел прямого отношения именно к искусству, — у Ольги разболелась голова; она так устала, что, провожая гостей, забыла произнести свою обычную фразу: «Спасибо, что пришли. Было очень приятно. Обязательно приходите к нам еще...»

А потом снова настал период недовольства всем и всеми, нудного бурчания. Но в разглагольствованиях Павла появилось и новое: все чаще он стал говорить о том, что кто-то ему завидует, кто-то не дает по-настоящему работать, а руководители студии ни черта не понимают в своем деле, — а главное, в искусстве.

«Как я устала, — думала Ольга, слушая его ворчанье. — Неужели так до конца дней он не найдет дела, которое было бы ему по душе? А может быть, беда вовсе не в том? Просто он такой человек... без сердцевины. Какой печальный пример для Володи! Впрочем, Володя уже не нуждается в примерах. Вырос ваш сын. И совсем не из-за дурного влияния на Володю я все чаще подумываю о разрыве. Я устала от него. От него и... от чувства вины перед ним...»

Вечером Павел снова завел старый разговор о непонимании, о том, что нельзя сказать то, что ты хочешь именно так, как ты хочешь, что большинство редакторов — взяточники и дают писать только своим дружкам, а настоящие люди ходят без дела, и прочее и прочее.

Володя смотрел телевизор, она пыталась читать. Минуты две в комнате было тихо.

Но вот Павел заговорил решительно:

— Нет, видно, надо искать что-то другое. А так — закиснешь на этой проклятой студии. Попробую написать художественный сценарий. Найду режиссера и вместе с ним... для начала... Надо только войти в обойму, как говорится.

Ольга сказала напряженно и сухо:

— Кажется, Роден ответил, когда его спросили, как он создает свои скульптуры: «Это очень просто, надо только отколоть все лишнее».

Павел отозвался тотчас же:

— Просто! Ишь ты, просто! Надо быть гением, чтобы знать, что лишнее. Гением! Иначе можно просчитаться!

Телевизор тихонько помурлыкивал. Володя целиком был занят тем, что мелькало на экране. Но, не оборачиваясь, он вдруг негромко произнес:

— Неправда! Это действительно просто. Надо только решить, что главное, и тогда... нет опасности просчитаться, как ты говоришь.

Павел удивленно посмотрел на чуть согнутую, узкую спину Володи.

— Умник! — резко сказал он. — А ты-то уже решил, что для тебя в жизни главное?

— Кажется, да, — спокойно ответил Володя.

— Что же это, если не секрет?

Володя поднялся, выключил телевизор, прошел к двери, чтобы зажечь верхний свет.

— Что же ты молчишь, доморощенный Сократ? — иронически бросил Павел.

Все так же стоя у двери, Володя сдержанно ответил:

— Я думаю, это и должно быть секретом, пока человек не сделает в жизни главного...

«Нет, — с гордостью подумала Ольга, глядя на сына, — такого уже ничто не сломит... и наш развод — тоже... Он уже давно понимает, что все эти метания ничуть не похожи на поиски главного... Он и меня поймет...»

А под утро ей опять приснился старый сон.

Она проснулась, когда солнце еще не встало, но в комнате уже было совсем светло.

Ольга выскользнула из постели. Надевая халат, она увидела лицо спящего мужа — оно было какое-то растерянное, помолодевшее. Сон разгладил складки на щеках и снова превратил их в мальчишеские ямочки. И вместе с тем было что-то в этом лице уже увядшее, немного жалкое. Первый луч солнца просветил редеющие волосы, блеснул на седых волосинках.

Ольга долго стояла, глядя на спящего мужа, и вдруг подумала четко и решительно:

«Нет. Не уйду я. Никуда я не уйду... Это было бы все равно, что бросить его одного на снегу... как тогда деда Василия...»