После выхода на пенсию Ольга Ивановна полюбила спокойные утренние часы, когда она оставалась почти одна в огромной коммунальной квартире, чувствовала себя полноправной хозяйкой всей кухни с четырьмя газовыми плитами, восемью посудными шкафчиками и кухонными столами. По утрам, когда соседи уходили на работу, квартира затихала и на кухне можно было потихоньку приготовить что-нибудь вкусненькое, из того что можно было позволить себе на пенсию.

Позже всех, без пяти девять, уходила на работу Мария Никифоровна, бухгалтер домоуправления — ей надо было идти всего лишь в соседний дом, очень удобно, — и во всей квартире наступала тишина, изредка нарушаемая шлепаньем тапок и стуком клюки ворчливой старухи Перфильевны, которая, верно, и сама уже не помнила, сколько ей лет. В половине десятого просыпался Игорь Петрович, шел к почтовому ящику, доставал свои газеты, потом варил себе на кухне кофе и выпивал его тут же; булькала вода в ванной комнате, и до слуха Ольги Ивановны долетали отдельные слова песни, которую по утрам пел Игорь Петрович: «Как ныне сбирается вещий Олег». Игорь Петрович, самый безалаберный из жильцов квартиры, работал в цирке не то администратором, не то помощником режиссера, а может быть, и так, что вначале он работал помощником режиссера, а потом его перевели в администраторы или наоборот, он как-то говорил Ольге Ивановне, но она успела забыть. У него был ненормированный рабочий день, и в иные дни он вовсе не ходил на работу, а бывало и так, что он по двое-трое суток не появлялся дома, и в первый вечер Мария Никифоровна сама отвечала на телефонные звонки:

— Мужа нет дома. Он сдает программу.

А на второй и третий день она уже просила соседей подходить к телефону и отвечать, что Игоря Петровича нет дома и неизвестно, когда будет; ужасно злилась на всех, часто звонила в цирк и принимала новомигрофен. Детей у них не было.

Однажды утром Игорь Петрович появился на кухне в тот момент, когда Ольга Петровна, уже позавтракав, мыла посуду — тарелку, чашку и маленькую ложечку — в раковине умывальника. От неожиданного прихода соседа она растерялась, забормотала что-то себе под нос и виновато опустила глаза — ведь мыть посуду в общей раковине не полагалось.

— Гутен морген! — будто забыв, что он уже сегодня здоровался, бодро произнес Игорь Петрович. — Ольга Ивановна, вы не хотите ли пойти сегодня вечером в наш цирк?

Смутившись еще больше, Ольга Ивановна недоверчиво посмотрела на Игоря Петровича — он, кажется, не шутил — и начала поспешно перебирать в уме, какое платье она могла бы надеть, какие туфли... Может быть, серое, шерстяное, если моль не побила, могло бы сойти. А туфли — черные, с бантиком, они совсем не жмут, выглядят прилично, в них и по улице можно, и в цирке.

— Нуте-с?..

Пока Ольга Ивановна молча терла поролоновой губкой тарелку, соображая, как ответить, Игорь Петрович независимо уселся на табуретке Макаровых и закурил длинную сигарету с коричневым фильтром. Он один во всей квартире курил такие сигареты, оставляя окурки где попало — в цветочных горшках, на полочке в ванной комнате, на подставке для телефона в проходном коридоре.

— Нынче вечером вы, если не ошибаюсь, свободны?

Щуря один глаз, Игорь Петрович смотрел на Ольгу Ивановну и выпускал изо рта огромные клубы дыма, вовсе не похожего на табачный, а скорее напоминавший полузабытый запах ладана. Этот аромат долго сохранялся в ванной комнате и на кухне, почти до обеда.

— По глазам вижу, что вы свободны! Понимаете, Ольга Ивановна, какое дело... У нас заболела одна старушка, ложная бабушка, и буквально некем заменить. Вы только не пугайтесь, я вам сейчас все объясню. Понимаете, какое дело — в нашем цирке выступает джаз лилипутов. У них в программе есть такой несложный трюк — артистка гримируется девочкой, ее подсаживают в публику, вместе с ложной бабушкой, а потом, в середине представления, она неожиданно для окружающих выбегает на арену и работает свой номер, ну, музыкальный эксцентрик, в общем... — деловито помахивая рукой с сигаретой, объяснял Игорь Петрович. — Вам надо будет просто сидеть, а потом, в нужный момент, крикнуть два слова: «Таня, Танечка, вернись!» И все. Вход в цирк, разумеется, бесплатный. А после представления (я узнаю точно сколько) вам еще и заплатят. Соглашайтесь, Ольга Ивановна!.. Ну, что вам дома сидеть одной? В то время как есть шанс послужить искусству!

Говорил Игорь Петрович своей обычной скороговоркой, и, слушая его, Ольга Ивановна даже приоткрыла рот, и когда Игорь Петрович замолчал, испытующе глядя на нее внимательными серыми глазами, она вдруг поймала себя на том, что рот ее приоткрыт, и сконфузилась.

— Я... Да справлюсь ли?

— Что там справляться?! — почти вскричал Игорь Петрович.

Он вскочил с табуретки, втянул руки вперед и неожиданно плаксивым голосом пропел:

— Та-ня-я... Танечка, вернись!..

Снова усевшись на табуретку, он полюбовался произведенным эффектом, довольно рассмеялся и спросил:

— Неужели не сможете повторить?.. В крайнем случае, порепетируйте дома, время у вас есть еще. Поставьте голос, как говорят эстрадные певцы и конферансье- разговорники. Найдите верный тон, войдите в образ... Решайтесь, Ольга Ивановна! И вечер приятно проведете, и деньги заработаете. Да-да, я не шучу, деньги хотя и не большие, но, как говорят, никогда не лишние.

И он встал, считая разговор оконченным. Руки Игоря Петровича машинально поднялись вверх, чтобы быстрым изящным жестом поправить узел широкого цветастого галстука — господи, чего только мужики не носят теперь! — он пригладил волосы, уложенные раз и навсегда на косой пробор, и широко улыбнулся Ольге Ивановне. Сигарета прилипла к губе, и когда Игорь Петрович поднимался с табуретки, Ольга Ивановна с опаской поглядывала на него, все ждала, что вот-вот серый пепельный столбик упадет прямо на пиджак, а сейчас пиджаки такие — чуть искра попала, и готова дырка. Однако Игорь Петрович тоже следил за сигаретой и успел в последний момент стряхнуть пепел в раковину умывальника.

— Значит, договорились. Ровно в девятнадцать часов я жду вас у входа в цирк. Умоляю вас, не опаздывайте, у меня перед каждым представлением масса всяческих дел, буквально каждая минута на счету. Всего вам доброго, и — до вечера, Ольга Ивановна, — сказал Игорь Петрович и вышел из кухни.

— Всего доброго...

Ольга Ивановна направила струйку воды из гибкого шланга на то место, куда Игорь Петрович стряхнул пепел, и уже собралась уходить, когда в кухню вернулся Игорь Петрович. Остановившись на пороге, он понизил голос и доверительным тоном предупредил:

— Я чуть не забыл — пожалуйста, Ольга Ивановна, ради всего святого, не спрашивайте лилипутов, сколько им лет. Они очень не любят подобных вопросов, а расстраиваться артисту перед выступлением — надеюсь, вы понимаете, — никак нельзя... Честь имею кланяться!

Убежал Игорь Петрович, хлопнула за ним входная дверь. А Ольга Ивановна все еще стояла у раковины, задумавшись, едва сдерживая нахлынувший поток самых беспричинных мыслей и воспоминаний.

Озадачил сосед, ох, озадачил... Нынче собиралась засесть за штопку, у синей кофты рукава вовсе прохудились, просвечивают насквозь, и белье постельное собиралась в прачечную снести, да уж, видно, придется отложить на потом, коли так оно обернулось.

Задумчиво склонив голову, Ольга Ивановна прошла по темному коридору в свою комнату и сразу же направилась в угол, к платяному шкафу. Неуклюжий и высокий, он занимал собой почти четверть всей жилплощади; доброжелательные соседи, обращая на него внимание, неизменно советовали Ольге Ивановне продать его, а себе подобрать в комиссионном что-нибудь поменьше и подешевле, сейчас в комиссионных можно купить из мебели все, что хочешь, и довольно дешево — новоселов нынче много, никто не хочет въезжать на новую квартиру со старой мебелью, сдают за бесценок и ведь в хорошем состоянии. Но Ольга Ивановна не хотела расставаться со своим старым шкафом. Он до сих пор казался ей красивым, как в тот день, когда они с Афанасием ходили по магазинам, долго искали хоть какой-нибудь, с мебелью после войны было трудно, нашли в захудалом магазинчике на окраине, переплатили продавцу, потом нанимали мужчину с тележкой и шли за ним прямо по мостовой, придерживали шкаф, чтобы не упал, вносить на четвертый этаж помогали все соседи, хвалили покупку, а некоторые даже завидовали, как же — зеркальный, трехстворчатый, да какой вместительный!..

Теперь шкаф был почти пустым, после смерти Афанасия осталось совсем немного вещей.

Перебирая старые платья, Ольга Ивановна непроизвольно вспоминала множество событий, случавшихся в ее долгой жизни, разные происшествия, подчас даже не имеющие никакого отношения к этим вещам, просто наслаивалось одно на другое, и было приятно стоять вот так, трогать рукой мягкий бархат или скользкий атлас и вспоминать, вспоминать... Вот в этом, сером, шерстяном, Ольга Ивановна вместе с Афанасием в последний раз была в театре, господи, сколько воды утекло — это же в пятьдесят восьмом году, когда приезжали какие-то опереточные знаменитости, давали «Баядеру» и «Свадьбу в Малиновке». Ольге Ивановне, как члену месткома, досталось два билета, Афанасий долго отказывался, еле-еле уговорила, пошли и там в антракте встретили его начальника из горисполкома с женой. Афанасий был растерян, сердился на Ольгу Ивановну за то, что она держалась скованно, толкал локтем и шипел над ухом: «Да не сутулься же, улыбнись людям хотя бы...» — а она еще больше стеснялась его начальника и не знала, что говорить, в буфете пили вино на разлив, закусывали конфетами «Чио-Чио-Сан», после спектакля начальник пригласил всех в гости, жил он в центре города, недалеко от театра, вдвоем с женой занимал три комнаты, обставленных разнокалиберной мебелью, угощал Афанасия коньяком «Двин» и красной икрой, расспрашивал про биографию, сочувственно поддакивал, а в конце стал уговаривать Афанасия переехать в Ржанск, районный городишко, сто двадцать километров от железной дороги, там нужно было поднимать местную промышленность. Афанасий отказался категорически, и начальник поскучнел, расстались очень холодно. А через месяц с этим начальником случился инсульт, тогда еще говорили — апоплексический удар, и от Афанасия отвязались.

А вот в этом платье, бордовом, с фонариками на плечах, ездила на пикник, женщины с фабрики вытащили, через год после смерти Афанасия, всем было очень весело, катались на речном трамвайчике, а потом пошел дождь, на спине платье слиняло, пятно вывести ничем не удалось, а перекрашивать — так и вовсе вид потеряет, вот и висит в шкафу, выбрасывать жалко. А в этом, темно-зеленом, шла за гробом Афанасия. А в этом...

Воспоминания наплывали мучительные, неотвязные, и Ольга Ивановна даже забыла, зачем подошла к шкафу, а вспомнив, всплеснула руками:

— Видать, совсем из ума выжила! Склероз проклятый.

Хотя на свою память Ольга Ивановна никогда не жаловалась.

Для сегодняшнего вечера Ольга Ивановна выбрала шерстяное, темно-синее, сшитое специально к выходу на пенсию, с воротником-стоечкой, прикрывавшим худую морщинистую шею. С верхней полки она достала белый в синюю горошину газовый платок, выдвинула скрипучий ящик с обувью, внимательно пересмотрела туфли. Лаковые, с бантиком, оказались сморщенными и потрескавшимися, к тому же поцарапанными спереди, однажды в трамвае кто-то наступил сапогом, оставил след. Пришлось Ольге Ивановне искать крем, щетку и начищать до блеска старые кожаные туфли, зато когда они заблестели, то показались даже наряднее, чем лаковые. Не совсем современные, таких давно уж не носят, можно сказать, просто старомодные, но крепкие и на ноге удобные. Да и кто там будет приглядываться? Не побежит же она в антракте пить красное вино на разлив?..

Последняя мысль рассмешила Ольгу Ивановну и окончательно укрепила выбор.

Лилипуты, лилипуты... О том, что они гастролируют в городе, недавно разговаривали две женщины в очереди за молоком. Помнится, одна из женщин, очень интеллигентная с виду, говорила что-то о том, как страдают эти люди и что они будто бы даже должны страдать ради искусства, потому что настоящее искусство немыслимо без страдания, — женщина говорила негромко, но красиво и убедительно, и Ольге Ивановне хотелось еще послушать, что она будет говорить, но тут подошла одна знакомая, из соседнего подъезда, попросила выбить без очереди пачку масла, и все женщины, стоявшие сзади, зашумели, начали возмущаться, но Ольга Ивановна все-таки купила масло для этой знакомой, а для себя — молоко и обезжиренный творог. Отошла в сторонку и принялась укладывать продукты в сетку, пытаясь прислушаться к разговору тех женщин, но они уже живо болтали о каких-то японских кофточках, появившихся на днях в универмаге.

А одного лилипута Ольга Ивановна видела своими глазами в трамвае, он стоял на задней площадке и был совсем как мальчик, ел эскимо на палочке. Ольга Ивановна догадалась, что это был взрослый мужчина, но лилипут, только по дорогому каракулевому воротнику на пальто.

За стеной надсадно зашлась в кашле Перфильевна, потом кашель сменился хриплым стоном, и соседка застучала палкой о пол, призывая кого-нибудь из квартиры на помощь. Ольга Ивановна, досадливо морщась, сходила на кухню, принесла Перфильевне кипяченой подслащенной водицы, отпоила и опять вернулась в свою комнату. Утюг уже нагрелся, пора было приниматься за глаженье.

А Перфильевна долго еще кряхтела, стонала, призывая смерть на свою голову, скрипели пружины старой кровати, и Ольга Ивановна при каждом проклятии Перфильевны, при каждом звуке ее надтреснутого хриплого голоса испуганно оглядывалась, будто боялась, что смерть по ошибке придет не в ту комнату, мелко крестилась и бормотала: «Свят-свят-свят...» — в бога она не верила, в молодости откровенно смеялась над верующими, активно посещала кружок безбожников на лесобирже, но к старости почему-то перешли к ней привычки матери, истовой богомолки, и даже в церковь она ходила несколько раз, в будние дни, когда там не могло быть никого знакомых, ставила свечку и неумело молилась за упокой души раба божьего Афанасия, а зачем — и сама не знала, может быть, от тоски и одиночества, телевизора у нее не было, ходить к соседям Ольге Ивановне не хотелось, памятуя кухонные баталии, те времена прошли, однако какая-то натянутость в отношениях осталась.

Новый приступ кашля за стеной вызвал прилив жалости к Перфильевне — тяжко ей живется, а ведь и дети есть, нарожала целый выводок, да разлетелись все по белу свету, ни один носа не кажет. Знать, не любят, точно не любят, ох, до чего ж бессердечный народ пошел!.. Одно письмо в месяц и какой-нибудь перевод на двадцатку — и вся забота. А воды подать — некому.

У Ольги Ивановны детей не было.

Первенца, мальчика, Николашку, не уберегла — скарлатина, коклюш, двустороннее воспаление легких, и никто не смог ничего сделать... Потом были еще дети, две девочки, прожили по три месяца, и мальчик, дотянувший до полугода; врачи отводили в сторону глаза, беспомощно опускали руки, ничего толком не могли сказать, лишь потом, уже после войны, выяснилось — резус-конфликт, непонятное, страшное слово, несовместимость чего-то там; говорили еще много разных медицинских терминов, все по-латыни, и опять помочь ничем не могли, хотя Афанасию очень хотелось иметь своих детей. Ольга Ивановна боялась, что Афанасий уйдет к кому-нибудь помоложе, но возраст был уже не тот, поздно, слишком поздно начинать все сначала, да еще после всего, что пришлось пережить, все взлеты, падения, и война, и госпиталь, и какое-то особое задание — Ольга Ивановна почти ничего не знала, работала на военном заводе, когда пришла телеграмма из самой Москвы — прилетай! — и полетела, в чем была, на военном самолете, с завода отпустили на три дня, как стахановку, в счет будущего перевыполнения нормы на двести тридцать процентов; и Афанасий плакал на вокзале, поседевший, осунувшийся, говорил, что теперь все наладится, и снова улетал на особое задание, вернулся в сорок шестом, капитан запаса, стали перебрасывать с промкомбината на горкоммунхоз, с горкоммунхоза на фотоателье, потом начальником цеха на линолеумный заводик, не виделись неделями, разговаривали урывками, а здоровье уже было не то, нервов не хватало, и сердце все чаще побаливало, перебрались в этот среднерусский город, поближе к его родине, хотя из родных уже никого не осталось в живых, здесь Афанасий еще какое-то время работал в управлении местной промышленности, здесь и умер, а вся жизнь Ольги Ивановны незаметно ограничилась одной лишь фабрикой головных уборов, на которой она с пятьдесят шестого года шила фуражки — вначале восьмиклинки, потом «лондонки», береты с пуговками и без — в первые месяцы на пенсии только и снились, что эти фуражки, береты да длинные ряды станков, и лишь с недавнего времени в долгие старческие ночи к ней стали приходить милые сердцу, почти полузабытые картины далекой сибирской молодости — снились катания на лодках по Енисею (куда там Волге до его широты и красоты!), и гуляния на масленую, в санях, под колокольчиками; и похороны матери, в жаркий день, когда мохнатые сибирские лайки, не привыкшие к такой страшной жаре, лежали вдоль дороги, вывалив огромные распухшие лиловые языки, и люди остерегались ходить по улицам, остерегаясь бешеных псов (много их в то лето пришлось пристрелить), и, наверное, поэтому за гробом шли только соседи из ближних домов, а на кладбище вдруг оказалось, что мужчин всего трое — как гроб опускать? — позвали пьяницу-сторожа с нечистым дыханием, он громко бранился, а потом стал требовать на водку... А иногда, ни с того, ни с сего, Ольге Ивановне снились собственные похороны, и как она лежит на столе, длинная, сухая, безжизненная, а вокруг нее ходят соседи, Мария Никифоровна, закутанная в пуховый платок, и вечно озабоченная Семенова с малышом на руках, и Перфильевна, злорадно улыбающаяся: «Вишь, соседка, а я и тебя пережила!» — и других жильцов, угрюмо заглядывающих в ее комнату, видела Ольга Ивановна и напрягала все силы, чтобы встать, но что-то цепкое держало ее, и она просыпалась разбитая, опустошенная, в холодном поту и ознобе, часто крестилась, а потом пила валериановые капли.

Перфильевна, поперхав и покряхтев, ненадолго успокоилась. К тому времени Ольга Ивановна уже выгладила платье и примерила его, а когда примерила, забеспокоилась — вместо того чтобы за время законного безделья поправиться, она высохла вся, платье болталось теперь на худых плечах, с выпирающими, как у девочки-переростка, острыми ключицами.

Однако унывать не было времени, и Ольга Ивановна тут же распорола швы, наметала заново и, примерив, на этот раз сочла платье сидящим по фигуре. Засев за машинку, она быстро перешила платье, еще раз примерила, на этот раз уже с туфлями и с платком на шее. Все бы ничего, но весь вид портила жидкая косичка, закрученная сверху незатейливым крендельком. Да как же можно на люди идти с такой прической? Поглядев на часы, Ольга Ивановна решила, что она еще успеет накрутить волосы на бигуди и будут они держаться хорошо, если накручивать на пиве. Суматошно перерыла все ящики шкафа, тумбочку, перетрясла старые запыленные чемоданы на шкафу — а они, бигуди распроклятые, преспокойно лежали на самом видном месте, под кроватью, в коробке из-под туфель! Переодевшись, Ольга Ивановна сбегала на угол, в винный магазин, купила бутылку пива и тотчас же назад, даже словом не перемолвилась с соседками, пригревшимися у подъезда на солнышке — тороплюсь, спешу, подруги, некогда мне, — и все бегом, все впопыхах, не успела даже пообедать, едва успела до прихода жильцов с работы над газовой плитой волосы подсушить.

Лишь в шестом часу Ольга Ивановна вновь подошла к зеркалу — в полном порядке, с сумочкой в руках. Внимательно оглядела себя с ног до головы и сочла готовой к выходу на люди.

Все еще смотрясь в зеркало, Ольга Ивановна прижала сумочку левой рукой к груди, а правую руку вытянула вперед и вполголоса произнесла:

— Таня, Танечка, вернись!

Она тут же смутилась при мысли, что кто-нибудь из жильцов мог услышать, и отошла от зеркала.

Оставшийся час Ольга Ивановна без толку расхаживала по комнате, не зная, как убить время, и каблуки непривычно громко цокали по крашеному полу. Туфли все-таки ссохлись от долгого лежания в шкафу и чуточку жали в подъеме, но Ольга Ивановна знала, что стоит их поносить немного, с полчаса, и они разойдутся.

Незаметно она стала волноваться. «Есть шанс послужить искусству!..» А ведь и впрямь искусство, артисты, тайное тайных, святая святых...

Без двух минут семь Ольга Ивановна подошла к цирку.

На афише у входа были нарисованы улыбающиеся мальчики с музыкальными инструментами, на головах у девочек красовались непомерно большие банты, и все они улыбались скромными застенчивыми улыбками примерных учениц; рядом висела афиша фокусника — черный фрак, цилиндр, белые перчатки, а самого фокусника не было видно. Надо будет спросить у Игоря Петровича, как делаются фокусы, он ведь наверняка знает, — подумала Ольга Ивановна, подходя к зеркальной двери цирка. Она зашла в фойе, а точнее, даже не фойе, просто коридор перед входом в цирк, протолкалась сквозь толпу зрителей до самой контролерши в черном халате из саржи, непомерно гордой и сердитой, поискала глазами Игоря Петровича, не нашла, вернулась к двери, и в ту же минуту откуда-то сбоку вынырнул Игорь Петрович, лихим манером подхватил Ольгу Ивановну под ручку, растолкал людей и быстро провел ее мимо толстой контролерши, буркнув небрежно: «Со мной» — и даже не удостоив взглядом служительницу, почтительно склонившую перед ним голову.

Пройдя через просторный вестибюль, Игорь Петрович увлек Ольгу Ивановну в сторону, к маленькой двери с надписью «Посторонним вход воспрещен!», там начинались запутанные закулисные ходы-переходы, конюшни и коридоры, клетки со зверями и бутафорские столбы с воротами; за кулисами все куда-то торопились, всем было некогда... Игорь Петрович шел быстро, Ольга Ивановна едва поспевала за его стремительным шагом, и даже не успевала удивляться всему тому, что творилось по сторонам. За кулисами цирка Игорь Петрович был совсем не таким, как дома, особенно когда по понедельникам (в свой выходной) обедал на кухне вместе с Марией Никифоровной — там он бывал уж такой услужливый, уж такой предупредительный, как будто перед соседками изображал, каким должен быть муж. А здесь он чувствовал себя начальником и даже на бегу успевал отдавать приказания каким-то людям в форме, расшитой позументами, и эти люди немедленно куда-то шли, и, наверное, что-то там делали, в общем, слушались его. Те, кому Игорь Петрович никаких приказаний не давал, приветствовали его, уступали дорогу, и по всему было заметно, что на своей работе Игорь Петрович не последний человек; тень его власти падала и на Ольгу Ивановну, она ловила на себе любопытные взгляды, с ней вежливо здоровались какие-то вовсе незнакомые люди.

По узкой лестнице Игорь Петрович и Ольга Ивановна поднялись на второй этаж, очутились в коридоре, который был сделан почему-то дугообразным, вдоль одной стены тянулась цепочка одинаковых дверей, одну из них Игорь Петрович решительно распахнул перед Ольгой Ивановной. За дверью оказалась комната — маленькая, низкая, без окон. На стенах висели костюмы и зеркала, на тумбочках валялись коробочки и смятые тюбики, как потом догадалась Ольга Ивановна, в них был грим, и тут же, на тумбочке, стояла невообразимо большая пепельница, наполненная окурками до самого верха, на некоторых окурках краснели и лиловели следы губной помады, а может быть, того же грима. По стенам горели неяркие бра.

— Плащ можно повесить вот здесь, — распоряжался Игорь Петрович, указывая на вбитый в дверь гвоздь. — Несколько минут вам придется поскучать, а потом сюда придет Таня, ваша напарница по номеру, сейчас она гримируется, и уже она будет вами командовать, проведет вас на место, все расскажет, все объяснит, как надо будет сыграть... Волнуетесь? Ничего, ничего, это даже хорошо и вполне объяснимо. Олег Попов! — и тот волнуется перед выступлением, я своими глазами видел... Я надеюсь, я очень надеюсь, что вам, Ольга Ивановна, у нас в цирке понравится и вы станете у нас частым гостем, даже не гостем — работником цирка, артистом! Право же, это лучше и для общества полезнее, чем сидеть дома. Ей-ей!.. Да и тридцать — сорок рублей в месяц — для кого они лишние?

Игорь Петрович коротко хохотнул, сунул в пепельницу догоревшую до самого фильтра сигарету и пошел к двери.

— Вы, надеюсь, простите меня — дел уймища! Бегу, бегу!.. Желаю успеха!

И он убежал, на прощанье хлопнув дверью, которая потом сама собой с легким скрипом приоткрылась. Ольга Ивановна подошла, осторожно выглянула в коридор — там сновали какие-то люди с размалеванными лицами, вблизи их лица были вполне серьезными, а и далека казалось, что они улыбаются от уха до уха. Ольга Ивановна прикрыла дверь и села на высокий табурет перед зеркалом. Где-то далеко играла музыка, слышался топот — Ольга Ивановна готова была поручиться, что это настоящий конский топот, — гремели раскаты неестественно громкого смеха, что-то упало и покатилось, кто-то громко чертыхнулся.

Здесь был какой-то странный, непонятный мир, и Ольге Ивановне ничего другого не оставалось, как только притихнуть и ждать.

Заметив валяющиеся на полу пустые плечики, Ольга Ивановна перевесила на них свой плащ. Снова уселась на краешек табурета, прислушалась. За тонкой, видимо фанерной, перегородкой кто-то с кем-то бранился, кто-то кому-то забыл оставить пять рублей, не хватило на такси, и неожиданный женский взвизг, и смех, а потом шум, будто по коридору пронесся галопом целый эскадрон.

Первоначальное волнение прошло, в душе остался только легкий страх, какой бывает при мытье окон на четвертом этаже, — далеко внизу двор, и можно упасть, разбиться, но если просто мыть окно, крепко держаться и не думать об этом, то ничего не случится.

За Ольгой Ивановной долго никто не шел, и она решила навести в комнате порядок. Содержимое пепельницы она вытряхнула в урну; собрала с тумбочек обгоревшие спички; обрывком газеты начала протирать мутное зеркало, и в это время раздался деликатный стук в дверь, и вошла девочка в пышном розовом платьице, с таким же розовым бантом на голове.

— Здравствуйте. Я — Таня, — деловито сказала девочка. — А вы — ложная бабушка, — не то утвердительно, не то вопросительно добавила она.

— Меня зовут Ольга Ивановна, — немного стесняясь, но стараясь держаться с достоинством, ответила свежеиспеченная ложная бабушка. — Нам уже пора идти?

— Нет, у нас еще есть время.

Таня прошлась по комнате, какой-то тряпкой смахнула пыль со стула и ловко уселась на него, закинув ногу на ногу.

— Вам объяснили, что вы должны будете делать? — все тем же деловитым тоном, так не соответствующим ее внешности, спросила девочка Таня.

— Н-нет... — замялась Ольга Ивановна, растерянно комкая в руках обрывок газеты. — Игорь Петрович сказал, что вы мне все расскажете...

— В общем, ничего сложного, — покачивая ногой, обутой в детскую туфельку, сказала Таня. — Пустяки.

Не умея скрыть любопытство, Ольга Ивановна внимательно разглядывала артистку, начиная испытывать непонятное чувство неловкости перед этим ребенком с движениями и осанкой взрослой женщины. Конечно же, она не ребенок, но как выглядит! — изумляясь, подумала Ольга Ивановна и чуть было не спросила, сколько же этой Танечке лет, но в памяти на миг всплыло строгое и просящее лицо Игоря Петровича, и она промолчала.

— Вы рассмотрите меня хорошенько сейчас, чтобы потом, в публике, случайным жестом или взглядом не выдать нас раньше времени, — чуть устало попросила Таня. — Я все понимаю, я уже привыкла, так что смотрите, пожалуйста, и не стесняйтесь.

Присмотревшись, Ольга Ивановна заметила маленькие морщинки, собравшиеся под серьезными, вполне взрослыми глазами девочки Тани, и аккуратные ноготки на маленькой ухоженной руке, и совсем недетские мочки ушей. Потом она все-таки повернулась к зеркалу и протерла его до конца. В работе к ней пришла уверенность движений, исчез куда-то беспокоивший в последние минуты непонятный страх. Она уже не думала о том, что ей предстоит выступать на глазах у сотен зрителей.

Провожаемая снисходительным взглядом Танечки, ложная бабушка прошла к двери, бросила смятый комок бумаги в урну и, усевшись напротив артистки, спросила:

— Так что же мы с вами будем делать?

— Наш номер во втором отделении, но мне придется, да и вам вместе со мной, отсидеть в публике с самого начала. Мы с вами ничего особенного делать не будем, посмотрим, как работают другие артисты, а во втором отделении в нужный момент я подам вам какой-нибудь знак — трону за руку, например, и вы приготовитесь, потом я побегу на манеж, а вы встанете и как можно громче крикните: «Таня, Танечка, вернись!» — и все. Главное — чтобы погромче... Потом я отработаю свой номер и уйду за кулисы. Вы, если захотите, сможете досмотреть нашу программу до конца, а если не захотите, сразу после моего выхода на манеж можете тоже уйти...

Из громкоговорителя, висевшего над дверью, послышалось:

— Внимание! Приготовиться всем, занятым в параде!

— Вот и нам пора, — сказала Таня и спрыгнула со стула.

Перед зеркалом она поправила прическу, и Ольга Ивановна уже почти не удивилась тому, с какой женственностью двигалась эта маленькая девочка. Нет, не девочка и не подросток, настоящая женщина, самостоятельная, уверенная в себе... Какой бы она могла быть счастливой, ведь красивая, такая хорошенькая, — подумала Ольга Ивановна. Она тоже поднялась с табурета, подошла к двери, остановилась, поджидая Танечку.

— Итак, я готова, — кивнула своему отражению в зеркале, сказала артистка и посмотрела на Ольгу Ивановну строгим внимательным взглядом.

Подойдя к ней, она привстала на цыпочки, поправила газовый платок на шее ложной бабушки, отошла на шаг, то ли полюбовалась своей работой, то ли проверила профессиональную готовность партнера, и осталась довольна внешним видом Ольги Ивановны.

— Нам оставлены два места в левом секторе, — восьмой ряд, места четырнадцатое и пятнадцатое. Мое место — пятнадцатое, у прохода. Смотрите, не перепутайте, — деловито сказала Таня и взяла Ольгу Ивановну за руку.

Ее маленькая ладошка была мягкой и теплой, но сильной, Ольга Ивановна послушно шла за Танечкой, вначале по притихшему и опустевшему коридору, затем по лестнице, где свет был почему-то притушен. Танечка повела Ольгу Ивановну другим ходом, и совершенно непонятным образом они вдруг очутились в фойе второго этажа, вместе с последними зрителями вошли в зал. Их места оказались совсем близко от входа, четырнадцатое и пятнадцатое, в восьмом ряду, Ольга Ивановна всю дорогу повторяла эти цифры про себя, чтобы не забыть, а голоса уже смолкали, и вспыхнули разноцветные прожекторы, нацелив лучи на занавес, свет в зале постепенно сходил на нет, осветился желтый квадрат над занавесом, там оказался оркестр, не лилипутский, а настоящий, взрослый оркестр, и дирижер во фраке взмахнул рукой, и музыканты заиграли веселый марш.

Устроившись в мягком кресле, Ольга Ивановна осмотрелась. Справа сидела какая-то женщина и ела мороженое, за проходом места в восьмом ряду еще пустовали. На приход Ольги Ивановны и Танечки, кажется, никто не обратил внимания, взоры зрителей были устремлены на слегка колеблющийся тяжелый плюшевый занавес, готовый сию минуту раскрыться.

Музыка гремела, и напряженное ожидание зала незаметно передалось Ольге Ивановне, и она вся подалась вперед, уже охваченная волнующим предчувствием необъяснимого.

Когда это было? Пятьдесят или сто лет назад?.. Кажется, стояло лето, точно, лето, самый конец, успение Богородицы, август, двадцать восьмое, а перед тем — успенский пост, и долгожданное разговенье, утро красное, почти малиновое, а праздник шумит, набирает силу, на захламленной окраине большого губернского города идет веселье, там стоит яркий шатер, огромный, брезентовый, в разноцветных заплатах; заливаются гармошки, тут же скоморохи, глашатай у входа, музыка, шум, акробаты в клетчатых трико, сильные, усатые; и торговцы сластями, и кипящие самовары — Сибирь гуляет!.. И директор леспромхоза, молодой, красивый, недавно приехавший сюда, он еще почти никого не знает, случайно заметил в толпе девушку из своего леспромхоза, активную комсомолку: «Вас как зовут?» — «Ольга». — «Афанасий Никитич... Зови просто — Афанасий!..» И снова музыка, шум, петух на столбе, Афанасий вызвался залезть и достал-таки петуха, то-то смеху было, а он уже не отпускал ее от себя, купил билеты в цирк, на лучшие места, через месяц сыграли свадьбу, без попа, расписались в сельсовете, и завертелась у них жизнь колесом, все было, и горе, и радость, даже неизвестно, чего больше, но ведь началось-то все с цирка, точно, с цирка! С тех давних времен память сохранила лишь самые яркие краски и — ощущение чуда, блеска, волшебства. Таким показался Ольге Ивановне цирк много лет назад.

Таня прикоснулась к руке Ольги Ивановны, она вздрогнула, будто очнувшись от наваждения, и увидела снисходительно улыбающиеся, чуть прищуренные, совсем недетские глаза, как бы говорившие: спокойнее, спокойнее... И Ольга Ивановна — в который уж раз за сегодняшний беспокойный день! — сконфузилась. И тут же рассердилась на себя, на свою память, на все вместе, и стала с преувеличенным спокойствием слушать, как гремит музыка, и глядеть, как выходят на арену артисты — загорелые, сильные, мускулистые мужчины с вежливыми улыбками на лицах. Выпархивали легкие, изящные женщины в расшитых блестками купальных костюмах или в невероятно длинных платьях, пышными шлейфами волочившихся по опилкам арены. Ольга Ивановна поискала глазами Игоря Петровича, но его на арене не оказалось.

Сразу после парада вышли клоуны и начали смешить народ.

Как и полвека назад, Бим лупил Бома, Бом лупил Бима, они обливали друг дружку водой, намыливали щеки вместо кисточки шваброй, а брили — лопатой, и ставили те же подножки, и так же неуклюже падали, и кувыркались, и пели куплеты, как и полсотни лет назад, и что было вовсе непостижимо — зрители так же хохотали, как и тогда, и сама Ольга Ивановна не могла удержаться от смеха, особенно когда клоуны задумали устроить бокс и начали лупить судью... Ну и потеха, вот так потеха!

Представление мало-помалу захватило Ольгу Ивановну, и она не могла оторвать взгляд от арены — смотрела на ловких велосипедистов, умудрявшихся ездить на одном колесе, и на акробатов, подбрасывавших друг друга на специальной доске под самый купол. Потом девушка лежала посреди арены на специальном станке и крутила ногами ярко раскрашенный легкий чурбан и по-всякому подбрасывала его, а другая девушка выбивала каблучками чечетку на небольшом деревянном круге, установленном посреди цирка, и еще при этом исхитрялась сама себе аккомпанировать на аккордеоне. Выступали дрессированные пони — невысокие покорные лошадки, у которых все время были разинуты пасти, торчали крупные желтые зубы, и вначале можно было подумать, что пони радостно улыбаются, но, приглядевшись, Ольга Ивановна поняла, что закрыть рты лошадкам не позволяют специальные уздечки, и ей стало жалко этих карликовых пони с грустными глазами. После дрессировщика на арену вышел фокусник. Он выпускал из черного цилиндра белых голубей, которые затем послушно слетались к нему под плащ и куда-то исчезали. Фокусник тянул изо рта бесконечную ленту, сначала зеленую, потом желтую и синюю, лента уже лежала у его ног высокой грудой, и казалось, никогда не кончится, а потом фокусник хотел показать, как он кладет в пустую коробку яйцо, а оттуда вылетает курица, но у него не получилось, курица чуть раньше времени вылетела откуда-то из-под мышки, все зрители засмеялись, а кто-то даже засвистел, но фокусник ничуть не огорчился и стал показывать свои фокусы с картами, карты перелетали из одной руки в другую, будто на ниточках.

Ольга Ивановна смеялась над незадачливым фокусником вместе со всей публикой, она на какое-то время будто бы забыла, зачем пришла в цирк и что ей предстоит делать, а вспомнив, стала вдруг серьезной, на фокусника поглядела с сочувствием, а на соседей — со скрытым сознанием собственного превосходства. Вот ведь сидят, смеются, хлопают в ладоши и даже не догадываются, какой сюрприз для них приготовлен; смотрят на арену, стараются получше разглядеть циркачей и даже не подозревают, что самая настоящая артистка сидит среди них, совсем близко, и если захотеть, до нее можно дотронуться рукой.

На время антракта Ольга Ивановна и Танечка пошли за кулисы. Там они неожиданно встретили Игоря Петровича.

— Нравится? — спросил Игорь Петрович.

И хотя Ольга Ивановна не сразу поняла, к чему относился вопрос — к закулисной ли жизни или к цирку вообще, или к тому, что происходило на арене, — на всякий случай она кивнула утвердительно.

Игорь Петрович по-своему истолковал ее молчаливый кивок и снова спросил, загадочно подмигивая и понижая голос:

— Волнуетесь?.. Ничего, ничего, так и положено артисту.

Неожиданно он возвысил голос:

— Шаляпин!.. — глаза Игорь Петрович закатил вверх, многозначительно поджал губы и почти шепотом добавил: — и тот волновался... А уж нам, смертным, как говорится, сам бог велел.

Ольга Ивановна совсем не думала о предстоящей роли и уже не волновалась, но при словах Игоря Петровича о Шаляпине она вновь покраснела и согласно кивнула головой.

Потом они с Танечкой сидели в гримировочной комнате, и Ольга Ивановна с умилением поглядывала на маленькую артистку и думала, как бы она могла быть счастлива, если бы не природный недуг, и отводила глаза в угол, и после долгого молчания, наконец, сказала со вздохом:

— Да... Такая вот жизнь...

— О чем это вы? — недоумевая, спросила Танечка.

Ольга Ивановна подумала, что она сказала что-то не то, и поспешила загладить неловкость:

— Я говорю, вот у вас, у артистов, такая жизнь — все под музыку, людям веселье доставляете, и самим, должно быть, работа такая в радость...

— Я бы не сказала, что работа наша такая уж развеселая. Хотя, с другой стороны, не так уж и грустно... Одно плохо — вечные гостиницы, и все время в дороге, с поезда на самолет, с самолета на поезд. Но мы уже привыкли. А в остальном — работа как работа. Не хуже других.

— Даже лучше других, — льстиво поддакнула Ольга Ивановна. — Вот у меня было, на фабрике — скука, каждый день одно и то же, а здесь — вдохновение.

— Чего? — насмешливо искривив губы, переспросила Танечка.

— Служение искусству, — несколько теряясь, ответила Ольга Ивановна.

— Вдохновение, искусство и прочая мура, — все это выдумали люди, которые сами на манеж по три раза в день не выходили... Вдохновение, вдохновение!.. Смешно слушать. Цирк — это наша работа, ремесло, вы понимаете? Ре-ме-сло... Искусство, — фыркнула Танечка и достала из тумбочки сигареты, точно такие же, как у Игоря Петровича. Танечка закурила, пуская дым вверх большими кольцами.

Все смешалось перед глазами у Ольги Ивановны — розовый бант и покрытые бесцветным лаком ноготки, детское платьице и эта сигарета, и нога, по-взрослому закинутая на ногу, и хриплый, недетский кашель, и... К счастью, прозвенел звонок. Ольга Ивановна поднялась со стула.

— Это первый. Сидите, — остановила ее Таня.

Ольга Ивановна послушно опустилась на стул, по-крестьянски сложив руки на коленях, поглядела на артистку. Таня курила. Курила по-настоящему, сигарету держала уверенно и дым в себя втягивала быстро и жадно.

— Таня! А у тебя, то есть, извините, у вас... родители есть? — спросила Ольга Ивановна, думая о том, что она-то ни за что не разрешила бы своей дочери курить, будь она хоть даже артисткой.

— Конечно, есть, — несколько удивившись, ответила Таня и с шумом выдохнула табачный дым.

Она еще раз затянулась, поморщилась и равнодушно сказала:

— Живут они сейчас где-то... Я даже забыла, в каком городе. Да и что их помнить? Они меня в детский дом определили, когда мне три года исполнилось и стало заметно это... Не люблю вспоминать!

Таня воткнула сигарету в пепельницу, встала, поправила перед зеркалом свой бант, платьице, и в это время прозвенел второй звонок.

— Извините, я не хотела, — краснея и теряясь, сказала Ольга Ивановна.

— Ничего, — сказала Таня, взяла Ольгу Ивановну за руку и вывела из комнаты.

На свои места Ольге Ивановне и Танечке вновь пришлось пробираться в сгущающейся темноте, и только теперь Ольга Ивановна поняла, почему они выжидали в коридоре до последней минуты — да ведь они и ждали эту темноту, чтобы зрители ни о чем не догадались, чтобы не заметили маленьких скорбных морщинок под умными глазами Танечки, не разглядели, что ее ноготки покрыты бесцветным лаком.

Под гром музыки и переливы разноцветных огней на арене появились лилипуты — целый джаз-оркестр, те самые мальчики-мужчины, которые улыбались с афиши и которые двумя минутами раньше толпились рядом с высокой Ольгой Ивановной в тесном закулисном коридоре, курили и гладили морды доверчивых добрых пони. А теперь они сидели по четыре в ряд, с маленькими тромбончиками и саксофончиками, и играли веселую музыку. Девочки, похожие на Таню, пели песни, ну совсем как взрослые артистки. Зрители много смеялись и хлопали в ладоши, а Ольга Ивановна смотрела на арену и жалела всех этих артистов и вспоминала почему-то разговор женщин в гастрономе, что артисты будто бы должны страдать, а зачем это нужно?..

Потом музыканты как по команде куда-то ушли, оставив свои инструменты на арене. Образовалась неловкая пауза, зрители уже начинали недоуменно переглядываться, и в это время Ольга Ивановна почувствовала, как Танечка крепко сжала ее руку, взглянув на нее отрешенным взглядом.

Вот он, тот самый момент!

Прожектор шарил по рядам зрителей, и когда луч ударил прямо в глаза Ольге Ивановне, она инстинктивно прикрылась рукой, едва успевая заметить, как Таня встает со своего места, секунду будто бы выжидает, прожектор слепит, публика еще ничего не понимает, а Танечка уже вышла на проход и — пошла, пошла по ступенькам вниз, к арене, подпрыгивая и размахивая руками, ни дать ни взять озорная внучка удрала из-под бабушкиной опеки.

— Таня!

Неожиданно для самой себя Ольга Ивановна выкрикнула это слово очень громко, головы удивленных зрителей повернулись в ее сторону, послышался восхищенный вздох — во, да, дела! — прожектор бил в глаза, а Танечка уходила все дальше и дальше.

— Таня! Танечка, вернись! — чуть тише, чем в первый раз, произнесла Ольга Ивановна, чувствуя, как щеки ее начинают быстро пунцоветь.

И Таня остановилась.

Она оглянулась на ложную бабушку, посмотрела широко раскрытыми от удивления глазами, а потом все же капризно взмахнула ручкой и побежала вниз, перепрыгивая через ступеньку.

Зрители засмеялись, захлопали от удовольствия.

— Таня, Танечка!.. Вернись! — отчаянно закричала Ольга Ивановна.

Ей в эту минуту нестерпимо хотелось, чтобы маленькая женщина с розовым бантом на голове вновь очутилась здесь, рядом, чтобы не выбегала на залитую светом арену, под тысячи чужих взглядов, отсекая себя от людей и становясь жутко одинокой — пусть бы сидела на соседнем кресле, близко, в уютной темноте, пусть взрослая, пусть курильщица, но держалась бы маленькой теплой рукой за руку Ольги Ивановны, вместе им было бы легче, не так одиноко.

— Танечка!..

Но чем искреннее кричала Ольга Ивановна, тем громче смеялись зрители.

Ольга Ивановна наконец заметила, что стоит с вытянутыми руками, а луч прожектора уже ушел в сторону, и на нее уже никто не смотрит, кроме соседей по партеру, и сзади уже шевелились, выглядывали на арену из-за спины Ольги Ивановны, недовольно переговаривались, только что не шикали еще на нее... Ольга Ивановна смутилась и села.

А Танечка уже озорно бегала по большой арене, и ее бант прыгал на голове, готовый вот-вот развязаться. Танечка подбежала к ударной установке, взяла барабанные палочки, стала неумело колотить по маленькому барабану, наступила на педаль, гулко ухнул большой барабан, потом задребезжала медная тарелка, маленький барабан отозвался мелкой дробью.

Почувствовав, что нет больше сил глядеть на арену, Ольга Ивановна прикрыла глаза ладонью, наклонила голову ниже, но от звуков она спрятаться не могла. И вот уже протяжно взвыл саксофон, заголосила труба, к визгливым выкрикам случайных инструментов начали присоединяться тромбон и гитара, и как-то незаметно из хаоса звуков возникла мелодия, то веселая, то задумчивая, инструменты вплетали в нее новые темы, солируя по очереди, очень к месту, как показалось Ольге Ивановне, и зрители уже не смеялись, они поняли, что перед ними — не просто музыкант, но хороший музыкант, виртуоз, мастер, и Ольга Ивановна радовалась, что она раньше всех разгадала тайну Танечки, и ей очень хотелось верить в то, что Танечка играет сейчас для нее.

Потом стало тихо.

Потом зашумели, зааплодировали зрители, и дети захлопали в ладоши изо всех сил, они верили, что на арене выступала девочка.

И снова заиграла музыка, заиграл весь оркестр. Но Ольга Ивановна до самого конца представления не поднимала глаз.

Загорелся свет.

Ольга Ивановна посмотрела вниз.

Арена была пуста.

Зрители шли по проходу, улыбались, вспоминали удачные шутки клоунов и куплеты лилипутов, смеялись над оплошавшим фокусником. Некоторые зрители с любопытством поглядывали на Ольгу Ивановну.

Когда Ольга Ивановна поняла, что ждать ей некого, про нее, наверное, все забыли, и Танечка, и Игорь Петрович, она пошла в фойе, припоминая дорогу за кулисы. Едва выбравшись из толпы, она отыскала неприметную дверь с табличкой «Посторонним вход воспрещен!» — за дверью продолжалась суета, как и до представления, рабочие переносили с места на место какие-то щиты, подставки, сверкающие никелем аппараты фокусника, Ольгу Ивановну толкали со всех сторон, на нее покрикивали, чтоб не путалась под ногами, и поминутно извинялись. Она едва смогла выбраться в длинный коридор первого этажа, здесь на Ольгу Ивановну налетел запыхавшийся парень в синей униформе, чуть не сбил с ног, чертыхнулся и умчался.

Вспоминая, как она шла вначале с Игорем Петровичем и затем с Танечкой, Ольга Ивановна перепутала все на свете, долго и беспомощно блуждала по коридорам, возвращалась за кулисы, а потом совершенно случайно наткнулась на знакомую узкую лестницу, поднялась на второй этаж и очутилась в коридоре, дугой уходившем вдаль.

Из-за дверей доносились чьи-то возбужденные голоса, и все двери были похожи одна на другую, Ольга Ивановна попыталась припомнить, что было написано на двери комнаты, в которой она оставила свой плащ — буква или номер? — но вспомнить не смогла, как ни старалась.

Конечно, самым лучшим выходом было бы вернуться на первый этаж, спросить кого-нибудь, попытаться разыскать Игоря Петровича, да ведь если бы знать, кем он тут работает, и разве найдешь его сейчас там, в такой-то неразберихе и сутолоке?..

Мимо Ольги Ивановны прогрохотал своими каблучищами по коридору шустрый униформист, держа что-то под куцей полой форменной курточки, и так быстро скрылся за какой-то дверью, что Ольга Ивановна, опешив, даже не успела ничего спросить.

Тянулись унизительные минуты, Ольга Ивановна обреченно стояла неподалеку от лестницы, выглядывала в коридор и все ждала, что выйдет кто-нибудь, у кого можно будет спросить, где находится ее плащ и как выбраться из этого лабиринта коридоров и лестниц.

Где-то вдалеке слышались шаги и там же вдалеке смолкали. К Ольге Ивановне никто не шел. Она покусывала губы от обиды и растерянно глядела то вниз, на лестницу, то в коридор.

Она уж и не помнила, сколько простояла, когда из-за поворота вышла девочка, очень похожая на Танечку. Ольга Ивановна устремилась к ней навстречу, но, подбежав ближе, поняла, что обозналась.

Девочка удивленно посмотрела на Ольгу Ивановну.

— Вы кого-нибудь ждете?

— Да, то есть нет, — смутившись, ответила Ольга Ивановна. — Понимаете, я забыла, в какой комнате оставила свой плащ. Я была... ложной бабушкой, понимаете?

— Понимаю, — снисходительно улыбнулась девочка. — Сейчас я попытаюсь вам помочь.

Постучавшись в какую-то дверь, девочка открыла ее и спросила Ольгу Ивановну:

— Может быть, здесь?

Ольга Ивановна подошла поближе, заглянула, увидела знакомые тумбочки, мутные зеркала на стенах, тусклые бра, и уже готова была с облегчением сказать: «Да», как вдруг заметила, что на тумбочке нет огромной пепельницы, и вспомнила, что ее плащ должен был висеть на стене против входа, а здесь распялен чей-то фрак.

— Нет, кажется, это не та комната.

Девочка сочувственно кивнула и распахнула следующую дверь. В той комнате был полумрак, лишь на одной стене горело бра, прикрытое газетой. За столом сидели три мальчика в черных костюмах и тот самый верзила-униформист, который чуть не сшиб Ольгу Ивановну.

Поспешно закрыв дверь, девочка равнодушно сказала:

— Наверное, в следующей гримуборной.

И точно, плащ Ольги Ивановны висел на плечиках, как и час тому назад. Обрадовавшись, Ольга Ивановна устремилась к своему плащу, сняла его со стены, а когда повернулась, чтобы поблагодарить спасительницу, девочки уже и след простыл. Ольга Ивановна надела плащ, вышла в коридор и старательно прикрыла за собой дверь.

В коридоре Ольга Ивановна увидела Таню. На этот раз ошибки не было, точно, она — Таня, Танечка подходила к двери соседней комнаты.

Узнать ее было не просто — пальто взрослого покроя, с дорогим норковым воротником, на ногах — блестящие лаковые сапожки, шитые небось по специальному заказу, где же в магазине найдешь такой размер?

— Таня, Танечка, проводите меня, пожалуйста, я тут у вас совсем заблудилась, — умоляюще глядя вниз, попросила Ольга Ивановна.

— А-а... Это вы, — сказала маленькая женщина, окидывая Ольгу Ивановну рассеянным взглядом. — Кстати, меня зовут Ольга Васильевна... Таня — это по номеру... Значит, сейчас идите прямо и прямо, как мы с вами шли после антракта. Спуститесь по лестнице и слева увидите окошко кассы. А выход — от кассы первая дверь налево.

Ольга Ивановна благодарно кивнула и пошла к лестнице.

Через полчаса она была уже дома.

Лежа в постели, Ольга Ивановна перед сном еще раз вспомнила волнующие минуты, когда она была вместе с Танечкой, и сердце ее сладко сжалось, как от настоящего счастья.

А на следующее утро она дольше обычного не выходила из своей комнаты, чтобы не встретить ненароком Игоря Петровича.

И лишь когда за ним захлопнулась входная дверь, Ольга Ивановна отправилась на кухню готовить завтрак.