Все началось с того, что Вовка из дома восемь сказал, что у меня талант.

Мы сидели около нашего забора на бревнах. Было прохладное раннее утро, на траве еще блестели капельки росы.

Мне было шестнадцать лет, Вовке — пятнадцать, оба мы учились в девятом «Б» шестой школы.

Экзамены уже кончились, но яблони еще цвели. Бабушка говорила, что такая поздняя весна была в тот год, когда тетя Ада решила стать актрисой и уехала в Москву, а еще в тот же год у тети Наташи пропали три кадушки квашеной капусты, и бабушка очень хорошо запомнила эту весну.

Я только что прочитала Вовке написанный мной рассказ про крепостное право. Узорчатые тени сирени колыхались на раскрытой тетради, а мой самый строгий ценитель молчал.

— Плохо? — тревожно спросила я.

— Знаешь, Санька, у тебя настоящий талант писателя. Но я о другом думаю. По-видимому, тебе придется бежать из дому.

Вовка сорвал веточку сирени и, задумчиво глядя на тугие, еще не распустившиеся грозди, добавил:

— Чтобы стать писателем, надо знать жизнь. Иначе ты похоронишь свой талант. Ведь кто мы? Ничего не пережили, ничего не совершили. Живем, как трава. В общем, надо бежать из дому, познавать жизнь.

Я посмотрела на веточку сирени, которую Вовка держал в руках, и подумала, что гениальные мысли почему-то всегда приходят не мне, а Вовке.

— Ты знаешь, я как-то не придавала этому значения, когда рассказ писала, — созналась я. — Только зачем бежать? Я уже совершеннолетняя, что захочу, то и делаю. Просто уйду в жизнь, как Горький.

Днем, когда я мыла посуду, появился Вовка.

— До чего мирово все выходит! — возбужденно зашептал он. — Помнишь, буровики на нашей улице скважины бурили? Так вот, это целая экспедиция. На днях они переезжают в другой город. Поняла?! — Вовка тревожно посмотрел на меня.

— Ну и пусть переезжают.

Вовка сел на табуретку, пораженный моей бестолковостью:

— Они переезжают, и нам бежать надо. Поняла?!

— Почему это нам? У тебя же нет таланта.

— Не твое дело. Теперь главное в создавшемся положении — это убедить родителей, что нам просто необходимо поработать лето и пожить самостоятельно. Я уже говорил с начальником экспедиции. Нас возьмут коллекторами.

Но вдруг Вовка замолчал и глазами показал на окно. За окном, в кустах малинника, я увидела нашего врага Арьку Капустина, доносчика и ябеду. Он учился в шестом классе в Москве и приезжал к нам каждое лето на каникулы. Его мамой была та самая тетя Ада, которая вот в такую же позднюю весну решила стать актрисой.

— Если слышал, донесет, — мрачно сказал Вовка.

— Саня! Чай пить, Санюшка! — через минуту раздался бабушкин голос.

Около террасы под дубом, на белом дощатом столе, шумел самовар. Арька уже чинно сидел за столом и ждал.

Мама разливала чай, а бабушка поглядывала на нас как-то уж очень умильно и говорила о том, какие мы с Арькой стали дружные и хорошие.

«Не донес! Не успел!» — радостно подумала я.

А бабушка с мамой все хвалили нас и особенно меня — какая, мол, я стала взрослая, выдержанная, уравновешенная, послушная, не дружу с Юркой Жареным с Калиновой горы и что вообще на меня можно положиться.

Но когда к нам была пододвинута вазочка с вишневым вареньем и было разрешено есть его в неограниченном количестве, я поняла, что в нашем доме творится что-то неладное.

— Так вот, ребята, — решительно сказала мама, долила чайник для заварки и поставила его на конфорку. — Сегодня тетя Наташа прислала из деревни письмо. Она немножко захворала и просит приехать к ней погостить. Мы с бабушкой хотим поехать в Подрезково и пожить там недельку, пока у меня не кончился отпуск. А вы останетесь одни.

— Ура! — некстати закричала я, но тут же испуганно замолчала, поняв свою ошибку.

Мама осуждающе посмотрела на меня и стала перечислять то, чего нам нельзя делать, оставшись одним. Нельзя было бросать дом незапертым, купаться в омуте, водить в сад Юрку Жареного и еще очень много другого. Но я уже не слушала маму и мысленно представляла свой отъезд и новую, незнакомую жизнь, которую надо познать.

На другой день я проснулась от солнца, бившего мне прямо в глаза. Арька еще спал. На цыпочках босиком я прошлась по комнате и вдруг увидела на столе записку: «Саня! Мы поехали. Мясо в колодце. Не забывайте поливать огород. Не обижай и береги Арю. Бабушка».

Вообще, этого Арьку бабушка любила гораздо больше, чем меня. Он ничего не делал без спроса, не лазил на тополь, не дружил с «архаровцем» Юркой Жареным и умел просить прощения, а бабушка больше всего на свете любила, когда у нее просили прощение. Она сразу делалась необыкновенно доброй, говорила: «Ах ты, родненький!» — и давала Арьке что-нибудь вкусное.

До пяти часов вечера мы жили с Арькой очень дружно. Он караулил дом, а я с Вовкой нанималась на работу. Домой я уже вернулась коллектором изыскательского отряда Волжской экспедиции.

Но когда я подошла к дому, то увидела, что тропинка около террасы завалена чемоданами, корзинками, свертками. Кто-то приехал. И первый раз в жизни я не обрадовалась приезду гостей.

— Санюшка!

Из сада, раздвигая колючие кусты крыжовника, навстречу мне двигалась тетя Ада, мать Арьки Капустина.

Она долго целовала меня, тискала, вертела, потащила на террасу и снова начала целовать. Но вдруг ахнула:

—      Боже мой! Что на тебе надето! Это же мешок, а не сарафан! Тебе уже нужно подчеркивать фигуру, ты взрослая девушка. Боже мой, что за уродство они тебе шьют. Чем у них головы заняты?

— Мама, а знаешь, чем у Саньки голова занята? — сказал вдруг Арька, ехидно улыбаясь. — Она хочет бежать в другой город и работать с геологами, которые тут землю бурили.

Как я ненавидела в эту минуту длинные Арькины уши и серые, в пушистых рыжеватых ресницах, глаза! Но зато с каким нескрываемым торжеством и злорадством смотрели эти глаза на меня!

— И ничего он не знает! И совсем не бежать! А просто, чтобы не болтаться все лето без дела, я поступила на работу. Это очень хорошо. И вообще, весь наш класс поступил на работу, — начала я немилосердно врать. Мне казалось, чем я больше скажу слов, тем это будет убедительнее. — И потом я вообще хочу быть геологом. Мне же нужно посмотреть, что представляет собой вблизи моя будущая профессия. И вообще, даже больная тетя Наташа говорит, что я правильно поступила.

Я окончательно завралась, села на ступеньку террасы, и мне стало очень грустно.

— Как! Наташа больна? Что же вы мне сразу не сказали? Что с ней?

— Ревматизм. Мама с бабушкой неделю у нее пробудут, — сказала я, не глядя на тетю Аду.

В первую минуту она хотела тут же ехать в Подрезково, но потом раздумала и сказала, что подождет маму и бабушку.

— Ну а ты? Что нос повесила? — тетя Ада зашуршала своим шелковым цветастым платьем и села рядом со мной. — Ах как хорошо! Тут прошло мое детство... — Она с наслаждением вздохнула и улыбнулась. — Правильно, я тоже одобряю твой поступок. Обязательно поезжай. Пока мы молоды, мы должны быть молодыми. Я ведь и сама в молодости уехала из дома на гражданскую войну, стала актрисой. «Уходили комсомольцы на гражданскую войну...» Мы ставили с мужем одноактные пьесы на крышах броневиков. У нас были псевдонимы: я — Снег, он — Мох. Да, но главное — одежда! Боже, какой ужасный сарафан! Сейчас же идем в магазин, купим материал, и я тебе сошью хоть одно приличное платье. Выпустить на публику в таком балахоне?! Нет, я пока еще твоя тетя!

И она действительно не выпустила меня на публику до тех пор, пока не сшила мне голубое платье необыкновенной ширины и без единого кармана.

Все эти дни Вовка слонялся у нас под окнами, а тетя Ада с утра и до ночи производила примерки. Но самое страшное было то, что ей пришла мысль попутно учить меня французскому языку. Она не отпускала меня ни на шаг. Ей нужно было общество.

На третий день мне удалось вырваться. С Вовкой мы встретились около канавы. Он презрительно осмотрел мое платье:

— Фифочка! Вот уж не ожидал, что ты окажешься мещанкой. Что, уже струсила?

Я на Вовку совсем не обиделась, но из приличия сказала ему, что он ограниченный субъект и ничего не видит дальше своего носа и если он действительно так думает, то мы с ним враги на всю жизнь и пусть он больше никогда не приходит на мою канаву.

Я не хотела его обижать и совсем не так думала, но Вовка, конечно, не знал, как я думала, и обиделся. Он вспыхнул. Хотел, наверное, сказать что-нибудь очень обидное, потому что глаза у него вдруг сделались очень красивыми и злыми, но не сказал, а только посмотрел на мое платье и усмехнулся:

— Оревуар, мадам!

Вовка ушел.

— Оревуар! Прощай! — повторила я вслух слово, которое выучила сегодня с тетей Адой. Вовка был мой лучший друг, и мне было очень обидно, что он не понял, о чем я думала на самом деле.

А на другой день, придя в контору экспедиции, я узнала, что Вовка вечером уехал с отрядом на Каму.

Я побежала к начальнику экспедиции. Он сидел за столом со страдальческим выражением лица и хрипел в телефонную трубку:

— Ну, не могу, пойми, не могу... Что? Не слышу... Да не могу же, говорю тебе! Было два коллектора, и тех вчера на Каму отправили... Нет, нет, не окончен, еще пять минут.

На меня он не обращал никакого внимания, как будто меня и не было. Я взяла стул и села напротив него.

«Надо будет записать, что он бюрократ», — подумала я и вспомнила, что еще не купила записных книжек.

— Черт! Прервали! — раздраженно сказал начальник и наконец взглянул на меня.

— Я Волкова... — начала было я, но опять зазвонил телефон.

— Что? Соединяете?.. Очень хорошо! Насчет коллекторов? Нанять на месте? Нет. Невозможно. Денег нет. Обходитесь своими силами... Да, да, да... Повышайте производительность. Один коллектор на две скважины... Что? Уже и так один на четыре? Нет... Русским языком, говорю, что нет ни одного коллектора. Да, да... На Каму.

Я почувствовала, что щеки мои от обиды начинают гореть.

— Как ни одного коллектора! А я? Значит, Володьку послали, а меня обманули?

— Что вам нужно, я не понимаю?.. Нет, не тебе! Вот тут особа одна сидит.

— Как это особа! Я не особа, а коллектор. Или вы меня уже уволили по сокращению штатов?

— А-а! Стойте, стойте! Вспомнил!.. Макаров! Ты слушаешь? У меня тут неожиданно коллектор нашелся... Ну, забыл. Такая суматоха с этим переездом, и свое имя забудешь. Пришлю, пришлю... Да, да, завтра. Все?.. Счастливо!

И вот я в небольшом приволжском городке. Над головой дымное, блеклое от жары небо и пыльные листья пристанционных стриженых тополей.

Я сижу на низенькой серой потрескавшейся скамейке на платформе и обдумываю план дальнейших действий. Около меня стоят упакованные тетей Адой чемоданы, на которые я не могу смотреть без ужаса, потому что их три.

Ко мне подошел высокий седой человек:

— Волкова?

— Вообще-то Волкова, но... — я хотела сказать, что, наверное, не та Волкова, но он перебил меня:

— Коллектор?

— Да.

— От Волжской экспедиции?

— Да.

— Значит, к нам. Сейчас там, на площадке, я вас погружу, а Александров отвезет на место.

Говорил он быстро, не глядя на меня, и было видно, что он о чем-то сосредоточенно думает.

— Скажите, а вы... кто?

— Ах да, простите, я и не представился. Макаров, начальник отряда.

Почему-то я совсем не удивилась, что меня встретили, а восприняла это как должное и только спросила, куда он меня хочет грузить.

— На трехтонку с прицепом. Поместитесь?

Я думала, что он шутит, и засмеялась. Но Макаров как-то странно, даже сердито взглянул на меня:

— Я серьезно спрашиваю: одной машины хватит?

Я посмотрела на свои вещи, которые нес Макаров, и подумала, что он просто пьян: не может же сумасшедший руководить изыскательскими работами?

Кажется, тетя Ада говорила, что все геологи пьют чистый спирт. И Арька, когда я шла к поезду, сказал, держась от меня на почтительном расстоянии: «Поезжай, поезжай! Дай бог, приучат к спирту».

— Ну, так одной машины хватит?

Макаров смотрел на меня темными строгими глазами и совсем не качался.

— Вполне.

— У меня там две бригады, они все погрузят, а вы им покажите, где вагон с оборудованием.

— Какое оборудование?

— Буровое.

— Какое буровое?

— Которое вы привезли.

— Я ничего не привозила.

— Как не привозили? А это что?

Макаров порылся в кармане и протянул мне телеграмму: «8-го встречайте коллектора Волкову и буровое оборудование».

— Наверное, что-нибудь перепутали...

— Гм...

Макаров надел очки и стал похож на сову.

— Надо выяснить, — произнес он, внимательно рассматривая меня сквозь толстые стекла. — Эй, Самсонов! — окликнул он проходившего мимо человека в брезентовой блузе. — Вот эту гражданочку отправь на брандвахту. Под твою ответственность. Я иду звонить в экспедицию.

— Вы думаете, что я украла этот вагон оборудования?

— Да нет. Ничего я не думаю. Просто я считаю, что вам надо отдохнуть с дороги.

— В этой самой брандвахте? — спросила я, иронически улыбаясь. — Что ж, Самсонов, ведите.

Мне сразу представилась решетка и стоящие на вахте солдаты с ружьями.

Итак, моя новая жизнь мне положительно нравилась.

Через двадцать минут мы были на берегу Волги.

— А вот и наша брандвахта. — Самсонов улыбнулся серыми задумчивыми глазами. — Нравится?

Среди барж, катеров и лодок я увидела желтый продолговатый плавучий домик, над которым развевался веселый алый флажок.

— Три года на ней с экспедициями плаваем, — сообщил Самсонов.

Осторожно ступая по шаткому трапу, мы поднялись на борт брандвахты.

— А вот и твоя каюта. — Самсонов открыл самую первую дверь, и я оказалась в маленькой комнате с марлевыми занавесками на окнах. — Нравится, как мы тебе все оборудовали?

У стены стояла высокая кровать с поставленной на ребро подушкой, а на тумбочке, застланной бумажной салфеткой, стояла зеленая бутылка из-под молока с двумя пушистыми ветками сирени.

— Очень.

Самсонов смущенно улыбнулся и, как бы извиняясь, добавил:

— Это Володька у нас выдумщик такой, говорит: «Единственную женщину на корабле надо окружить вниманием, хоть она и должна принести нам горе, по старым приметам».

Самсонов пошел было к двери, но вернулся:

— Нас покачивает все время. Так что тебя сначала потошнит, а потом свыкнешься, — и он скрылся за дверью.

Я осталась одна. Посидела на кровати. Потом встала, отдернула марлевую занавеску, постояла у окна. Подошла к тумбочке, понюхала сирень.

Было очень тихо и уютно. И вдруг мне показалось, что я уже давно знала эту комнату, что никогда не было Озерска, тети Ады и сердитого Макарова.

— Можно?

На пороге стоял Макаров.

— Войдите, — разрешила я.

— Простите, как вас зовут?

— Александра.

— Понимаете ли, Саша...

— Саня, — строго поправила я Макарова. Он мне решительно не нравился.

— Ну, Саня. Я сейчас свободен и хочу ознакомить вас с участком работ. Скважины мы бурим по всему городу, так что поедем на машине. Вам придется обслуживать три ручные буровые вышки сразу. Не хватает народа.

— А вы нашли тот вагон?

— Да, выяснил. Оборудование пришло водой, на нашей самоходке.

Моя работа состояла в том, чтобы по плану находить в городе места бурения скважин, а при бурении отбирать с различных глубин породу, складывать в специальные ящики, заносить в полевой журнал глубины, с которых взята порода, и делать ее описание.

И вот настал первый день моей работы. Я сижу на траве у буровой вышки около ящика с образцами. Рядом со мной на корточках, подперев подбородок кулаком, сидит рыжая девчонка лет девяти и неотрывно следит за каждым моим движением. Сидит она давно, с самого утра.

Легкие, как пена, цветут сады, и воздух наполнен тонким, едва уловимым запахом цветущих яблонь.

Подошел Самсонов, посмотрел на мои грязные, измазанные глиной руки и сказал:

— Эх, Сашенька, вам бы только на такси работать. Очень бы вам пошло.

Он обернулся к рабочим:

— Шабашим, ребята, что ли? Уже пятый час, пора.

Рыжая девчонка взглянула на Самсонова, на меня и сказала нараспев, как говорят только старые люди:

— А день-то, кормилец, до-о-олог! — Потом встала и подошла ко мне: — А сколько лет на геолога надо учиться?

Я тороплюсь, все время путаю интервалы глубины, с которых взяты образцы, и у меня нет желания ни с кем разговаривать.

— Много, — сердито отвечаю я. — Лет тридцать.

— На библиотекаря и то меньше.

Девочка шмыгнула носом, уселась поудобнее и с нескрываемым сочувствием стала смотреть на меня.

— Нет, уж я пойду по маминым стопам, — вздохнув, заявила она и гордо добавила: — А у меня брат есть.

Лицо у нее круглое, в веснушках, а глаза рыжие с темными крапинками.

— До чего у тебя туловище красивое, как у артистки! — продолжает она приставать ко мне. — Хочешь, я теперь всегда за тобой ходить буду?

Так началась моя дружба с Зойкой.

На другой день бурили скважину в самом центре города, напротив серого каменного здания, которое все называли Домом печати.

Я уже совсем освоилась с работой, и у меня даже осталось утром время сделать в своей записной книжке первые записи:

«Когда ешь щуку, ее надо хвалить, иначе тебя будет трепать малярия... Англичане носят белые обмотки и бутсы, а брюки с напуском спущены... Мороженое делают из толченого льда, яичный порошок — из желтка».

Все это сообщил мне Самсонов.

Когда рабочие сели перекурить, ко мне подошел молодой человек в белых брюках и черных очках. У него было прозрачное белое лицо и прямые белые волосы. Я еще с утра заметила, что он крутится около нашей вышки.

Юноша сел на корточки около меня, снял очки, и я увидела блеклые, водянистые глаза.

— Девушка, скажите, что у вас можно почерпнуть?

Я взглянула на Дом печати и сразу все поняла: познает жизнь.

Мне стало очень весело, но я сделала грустное лицо и сказала, вздохнув:

— Пока ничего, кроме глины.

— Нет. Вы меня не поняли. — Он сел на ящик с образцами. — Понимаете ли, я писатель Льдышкин и здесь в творческой командировке. Расскажите мне что-нибудь из вашей жизни.

— Мне сейчас некогда, а после обеда я вам обязательно что-нибудь расскажу, — сказала я и побежала на другую скважину.

Придя после обеда, я увидела Льдышкина. Он сидел на ящике и переругивался с Зойкой, которая прогоняла его с буровой вышки.

Увидев меня, и Зойка и Льдышкин обрадовались, Зойка кинулась ко мне навстречу:

— Скажи ему, чтобы уходил! Сидит и сидит! Как шпион, все высматривает. Я так отсюда и не уходила, караулю, как бы чего не вышло.

Я успокоила Зойку и села рядом с Льдышкиным:

— Прямо даже и не знаю, о чем бы вам рассказать...

— Расскажите, как работать начали. Про личную жизнь.

Я вспомнила, что обычно в очерках сначала на работе бывает трудно.

— Сначала было трудно, — сказала я, — а потом стала повышать производительность и вот работаю уже на трех вышках сразу.

— Минуточку, — сказал Льдышкин и записал все, что я сказала.

— А сколько классов вы окончили и собираетесь ли учиться дальше? — задал он вопрос.

— Я совмещаю работу и учебу в заочном техникуме. А в свободное от работы и занятий время культурно отдыхаю, посещаю кино и театры.

Льдышкин и это записал. А через несколько дней я прочитала в районной газете очерк Льдышкина про наш отряд. Начинался он с того, как о борт нашей брандвахты разбиваются волны и перекатываются по палубе. На брандвахте плывут геологи, чтобы раскрыть тайны земных недр. А кончалась статья тем, что отряд знакомится с городом не только с геологической точки зрения, а вот коллектор Александра Волкова даже посетила театр.

Жить в плавучем домике было очень интересно и весело. Начинался день с того, что мы прямо с палубы ныряли в воду, купались. Потом шли на работу, а по вечерам пели с рабочими песни и плавали на лодке на другой берег рвать ромашки. Со слов Самсонова я сделала еще одну запись: «За полосой несчастий следует полоса счастья» — и сначала очень поверила в это, но у меня получилось наоборот.

Вскоре нас с Самсоновым перевели на механическое бурение. Это означало, что теперь мы будем бурить скважины станком, а не вручную. И вот однажды, когда помощник Самсонова не вышел на работу, я сказала, что уже могу заменить ему помощника. И доверчивый Самсонов согласился. Да в тот момент я и сама верила, что могу заменить не только помощника, но и самого бурового мастера.

Глубина скважины была уже двадцать метров. Надо было извлекать снаряд из скважины. Снаряд состоял из пяти навинченных одна на другую штанг и кончался колонковой трубой длиной в три метра, с острой коронкой.

Я решительно влезла на станок, дернула рычаг лебедки, и штанги поползли вверх. Их надо было постепенно отвинчивать одну за другой, а для этого дергать рычаг в другую сторону, чтобы подъем прекращался.

— Останавливай! — закричал Самсонов.

Я дернула рычаг в другую сторону, но штанги продолжали ползти вверх. Я дергала рычаг изо всех сил, даже повисла на нем, но снаряд все поднимался. Вот штанги уперлись в конец вышки, что-то затрещало, и я почувствовала, как станок, установленный на толстых бревнах, словно на санях, тоже начинает подниматься вверх.

— Вниз! — закричал Самсонов.

Станок был уже на полметра над землей. Самсонов прыгнул ко мне, дернул рычаг, и станок грохнулся на землю. Бледные, растерянные, мы смотрели друг на друга и молчали.

На наше счастье, станок оказался целым. Но, когда подняли все штанги, увидели, что сломалась последняя штанга и колонковая труба осталась в скважине. Весь следующий день извлекали трубу и лишь к вечеру ее достали.

Самсонову Макаров влепил выговор, а мне поставил на вид.

— Пришла беда — отворяй ворота, — мрачно сказал Самсонов.

Но я уже не записала это в книжку.

Кроме механического бурения я обслуживала вышку ручного бурения.

В обед, пробегая мимо, я увидела, что вся бригада в гробовом молчании сидит на разобранной вышке и все мрачно курят.

— Что это с вами?

— Что? — один из рабочих указал на склон горы. — По плану скважина приходится как раз на самом склоне. Полгоры срывать придется, чтобы вышку установить. Поневоле задумаешься.

— А вы отнесите ее на пять метров от плановой. Пять метров ничего не значат. Вот тут и бурите!

Я встала на ровную площадку и топнула ногой, показывая место будущей скважины.

Через некоторое время, когда я шла обратно, рабочие что-то оживленно обсуждали и толпились около забуренной скважины.

— Понимаешь, — объявили они мне, — пробурили четыре метра, появилась вода. Вот смотри.

Я нагнулась над скважиной. Вода поднималась прямо на глазах.

— Товарищи! Это же просто здорово! — радостно закричала я. — Это же артезианские воды!

И я побежала к Макарову сообщить радостную весть.

Вечером на брандвахте меня встретил мрачный Макаров:

— Вы понимаете, что вы наделали?

— Что?

— Вы пробурили водопроводную трубу.

— Ну? — удивилась я и хотела пройти в каюту, но Макаров загородил мне дорогу:

— Вы понимаете, что вы сделали?! Целый район остался без воды. Какое вы имели право отнести скважину от плана на пять метров? Чинить водопровод теперь экспедиция должна за свой счет. Нет, голубушка, это я все с вас вычту! — Макаров резко повернулся и ушел.

Я вошла в каюту, кинулась на кровать, уткнулась лицом в подушку, и мне страшно захотелось, чтобы вдруг рядом оказалась мама. Откуда же я знала, что именно там, где я топнула ногой, проходит этот дурацкий водопровод?!

Утром ко мне в каюту опять пришел Макаров:

— Сегодня отправляем в лабораторию образцы пород и пробы воды. У меня на городской квартире стоят две бутылки. Я попрошу вас сбегать в город и принести их сюда.

Макаров говорил со мной подчеркнуто сухо и официально.

— Пожалуйста, — ответила я ему в тон и пошла в город.

Бутылки были зеленые, без этикеток, с белыми гладкими головками парафина на горлышке.

В конце Нагорной улицы, около самой набережной, я увидела толпу, услышала чьи-то отчаянные вопли и визг. Крепко прижав бутылки, я растолкала людей и увидела сидящую на мостовой и орущую истошным голосом Зойку.

— Что с тобой?

— Вишь, ногу порезала и никого не допускает, — сказал кто-то из толпы.

Зойка сидела, крепко обхватив ногу. Сквозь пальцы просачивалась кровь. Я присела, отколола парафиновую головку с бутылки и стала смывать с Зойкиной ноги грязь и кровь.

— А-а-а! — орала Зойка, зажмурив глаза.

Из ранки торчал осколок стекла. Зойка открыла глаза, увидела меня и стала орать потише.

— Держите кто-нибудь ей руки, — приказала я и осторожно выдернула осколок.

Водой из второй бутылки я промыла ранку. Зойка успокоилась и заковыляла домой. Я чувствовала, что должно произойти что-то ужасное. На брандвахте Макаров уже ждал меня:

— А где же пробы?

— Их нет...

— Как нет?

— Я Зойке ногу ими промыла.

— Что?! Боже! Кого мне прислали! Знаете что, дорогая, у меня здесь не детский сад и не исправительный дом. Считайте, что с этой минуты вы здесь не работаете! И потом, почему вы записываете все, что я говорю?

— Нет. Не все подряд. Только колоритные выражения. Что я, Льдышкин, что ли? — возмутилась я.

Это был мой последний день на брандвахте. Вечером я увидела на доске объявлений приказ о моем увольнении.

Плавно раскачивалась брандвахта. И зеленые темные волны, как в очерке, разбивались о ее просмоленный борт...

Утром следующего дня я уже сидела в поезде.

Итак, меня уволили даже не «по собственному желанию». За окном летели корявые сосны, облака, телеграфные столбы и зеленые железнодорожные откосы. Мне было очень грустно.

«Может, ее нужно познавать, как Льдышкин? — думала я про жизнь. — И вообще, нужно ли ее специально познавать? Может, просто жить и она сама познается...»