Утром меня будил низкий заводской гудок. С тех пор как умер папа, у нас остановились ходики. Кланина бабушка усмотрела в этом особую примету-закономерность: умирает хозяин — останавливаются часы. Но я-то знала, что и при жизни папы ходики хандрили. Зимними вечерами папа, водрузив на нос очки в роговой оправе, подолгу рассматривал нехитрый изношенный механизм, смазывая и подкручивая какие-то колесики, то удлиняя, то укорачивая ногу маятника, и, к нашему удивлению, ходики начинали сонно тикать.

Но папы не стало, и черные стрелки замерли в неуклюжей позе на синеватом выцветшем циферблате. Впрочем, часов мы с мамой не наблюдали. Она дни проводила в школе — вела два класса — и даже обедала в школьном буфете, а я, придя с уроков, наскоро съедала сваренный накануне мамой картофельный постный суп и бежала к своей закадычной подруге Клане, с которой мы расставались только на ночь.

Странное дело! Что влекло меня сюда, в одну-единственную комнату, в которой ютилась большая семья? Ведь можно было бы учить уроки и у нас — мы с мамой жили вдвоем. Но нет! Каждый раз, взяв сумку, я отправлялась к Клане, и мы, расположившись за обеденным столом и отодвинув в сторону грязные стаканы, принимались грызть гранит нашей немудреной науки.

В сторонке неизменно сидела Кланина бабушка. У нее на руках дремала малюсенькая внучка Валька, а рядом мостились еще две внучки постарше — трехлетняя Рита и двухлетняя Светлана.

Кланина мать — бабушкина дочь Варвара — умерла при родах, и бабушка выкормила Кланю из соски коровьим молоком. Рита, Светлана и Валя были детьми ее сына Гриши, который с первых же дней войны ушел на фронт.

Свою бабушку я никогда не видела и очень завидовала Клане, у нее бабушка была добрая, знала много сказок и небылиц. Особенно любила рассказывать про домового. Она называла его ласково — соседушка и верила в его существование, как маленькие дети верят в Деда Мороза. Единственным недостатком бабушки была большая болячка на верхней губе, которая не заживала ни от каких мазей. Бабушка варила укроп, подорожник, даже ходила к знахарке, но болячка по-прежнему портила ее лицо. Кланя же, казалось, не замечала этого, совсем не брезгала и частенько чмокала бабушку в морщинистую щеку.

— Баб, а баб, — спрашивала Кланя, — ведь я по метрике Клавде́я, отчего же меня в поселке все Кланькой кличут?

— Бог его знает, — ласково отвечала бабушка, — сроду я не слыхала, чтобы Клавдей Клавками называли. Все больше — Кланя, да Кланя, а то еще, поди ты, Клашкой!

Кланя вздыхала и в который раз обращалась ко мне с просьбой:

— Надь, а Надь, ты хоть меня Клавде́ей зови!

Я пробовала называть ее Клавой, но она, не привыкшая к такому обращению, не отзывалась. Я плюнула и продолжала величать ее по-дружески — Кланчей.

Мы, как обычно, сидели за столом, разложив учебники, когда в комнату неожиданно вошла Маруся — Кланина нянька. Нянькой Маруся звалась не потому, что баюкала Кланю (нам с подружкой в то время стукнуло уже по девяти лет, и в няньках, слава богу, мы не нуждались!), а, как я думаю, из-за несусветной путаницы в именах собственных и нарицательных в бабушкиной деревне, а может, оттого, что Маруся когда-то покормила маленькую Кланчу из соски.

В общем так или иначе, но я ни разу не слышала, чтобы Кланя назвала ее Марусей или тетей Марусей. Все нянька да нянька...

Я удивилась, увидев няньку дома днем. Она работала, как правило, до поздней ночи и возвращалась, когда дети ее давно спали. Но на этот раз случилось, видно, что-то необычное.

Я внимательно посмотрела на няньку. Лицо бледное, брови черные, высокие, глаза немного продолговатые, как у кореянки. Косы венком обвиты вокруг головы. Она быстрым шагом подошла к бабушке, взяла с ее колен маленькую Вальку и неожиданно для нас всех зарыдала.

— Сиротинушка моя!

— Что ты! Что ты! Господь с тобой! Какая сиротинушка, при живых-то родителях! — испуганно закрестилась бабушка, но Маруся продолжала рыдать, прижимая к груди Вальку. И тогда бабушка, кажется, все поняла. Она вдруг вскрикнула: «Гриша, сынок»!          — и тоненько, жалобно заплакала.

Я собрала свои книги и ушла, а на другой день узнала от Клани, что Маруся получила похоронную. Гриша был убит под Москвой.

Несмотря на острый голод, который рвал когтями наши молодые ненасытные желудки, мы с Кланей жили весело. Тогда вовсю гремели тимуровские команды, и мы тоже состояли в одной. Искать семью погибшего нам не пришлось далеко. Нянькины дочки, отец которых погиб, стали предметом наших забот и, если можно так выразиться, нашим общественным поручением.

Впрочем, мы и без того любили возиться с малышами. Это были хорошенькие, трогательные и достаточно настырные для своего младенческого возраста девочки. Но мы с успехом превращали их в живые игрушки. Когда Кланя и я изображали строгих докторов, они были безропотными пациентами. Острой щепой делали мы бедняжкам уколы, заставляли глотать, как пилюли, зеленый паслен, в общем «лечили» их довольно усердно, и я до сих пор удивляюсь, как после наших упражнений крошки не мучались животиками. Нянька, как я уже говорила, возвращалась поздно и не знала, каким врачебным процедурам подвергались ее дочери.

Время шло. Миновала первая, а потом и вторая военная зима. Белокурая Валька уже уверенно топала своими крохотными ножками, а старшая Рита пыталась читать букварь. Она сводила свои высокие, как у матери, брови и усердно шептала:

— А... у... у...

Однажды, когда я сидела дома и терла на крахмал мороженую картошку, вбежала Кланя и выпалила:

— У нашей няньки есть заочный жених!

От удивления и неожиданности я уронила в кастрюлю с картофельной мякиной терку.

— Какой жених? — переспросила я, по локоть запустив руку в противную бурую смесь.

— Говорю тебе, заочный!

Больше ничего вразумительного она добавить не смогла. Разумеется, что такое жених, мы знали отлично, но вот слово «заочный» никак не вязалось с жениховством.

Пришла мама, высыпала на стол гору ученических тетрадей и строго спросила:

— Крахмал готов?

Целый день я торчала у Клани, слушая бабушкины сказки, и про крахмал вспомнила только к вечеру. Хранить зимой картошку мы с мамой не умели, переморозили ее всю в погребе, и теперь я исправляла нашу бесхозяйственность.

— Да нет еще… — замялась я. — Мама, а ты знаешь, что такое заочный жених?

Но мама уже сидела за столом с красным карандашом в руке и листала тетради. Мой вопрос, увы, остался без ответа.

Впрочем, все это выяснилось само собой. Оказалось, что нянька написала на фронт письмо. Кому — неизвестно, просто храброму солдату. Храбрый солдат откликнулся, и завязалась переписка.

Теперь мы с нетерпением поджидали нашего поселкового почтальона, который приносил почту в два дня один раз. И почти каждый раз отдавал нам солдатские треугольники.

Когда нянька приходила с работы домой, мы торжественно вручали ей треугольник, и мне казалось, что при этом ее лицо делалось растерянным и смущенным.

Однажды в выходной день я пришла к Клане и увидела, что она сидит с нянькой за столом, а перед ними — груда фотографий. Я заинтересовалась и подсела к столу.

— Может, послать вот эту? — раздумчиво сказала нянька, вертя в руках маленькое фото, на котором в полную меру был изображен только ее нос.

— Нянь, пошли нашу, общую, — попросила Кланя. — Ты здесь такая красивая!

Я взглянула на карточку, которую выбрала Кланча. Нянька на ней действительно была красивая и совсем молодая. Волосы завиты в локоны, падают на плечи. Глаза веселые. Я перевела взгляд с фотографии на нянькино лицо. От глаз веером расходились мелкие морщинки, волосы как попало стянуты на затылке.

— Пошлите эту! — поддержала я подружку. — И Кланя здесь хорошо вышла!

Кланя стояла рядом с нянькой в платье-матроске, вид у нее был очень гордый.

Нянька написала на обратной стороне карточки: «Дорогому Мише от Маруси и Клани на вечную память», а Кланя нацарапала карандашом внизу: «Приезжайте с победой, мы вас ждем. К.».

Письмо с фотокарточкой умчалось на фронт, а вскоре пришел ответный конверт. Там тоже лежала фотография. Храбрый солдат Миша в гимнастерке и сапогах напряженно смотрел в объектив. Был он не очень молод. Так... выглядел ровесником нянькиного покойного мужа Гриши.

Бабушка тоже взглянула на фото, тихонько всплакнула и прошептала: «Дай бог!» Клане понравилось, что бабушка одобряет Марусину переписку, и она, Кланя, целиком стала на сторону Михаила.

— Поймите, он не мог прислать лучше, — горячилась она, словно кто-то спорил с нею, — ведь хорошие карточки у него дома, а на фронте — известное дело — какая красота...

Однако няньке понравилось, что Михаил не такой молодой. Она повеселела, перестала рассматривать в зеркале свои морщинки.

Очевидно, вскоре же она написала Михаилу, что у нее трое детей. Это мы узнали из его ответа. К нашему стыду, мы его прочли. Письмо лежало распечатанное на столе, и любопытство взяло верх над благоразумием. Кроме того, Кланя немножко обижалась, что Михаил ей не шлет приветы. Ведь он же знает о ней! А может, нянька их попросту не передает?!

Так или иначе, мы убежали в огород и принялись читать письмо. Буквы были крупные, и читать было легко. После приветов от фронтовых друзей Михаил писал:

«Маруся, вначале я не поверил, что у тебя трое детей. Но ты ведь даже сообщила их имена! Значит, ты не испытываешь меня. Ну что ж! Поверь, я буду для них, как родной отец. Я писал тебе, как погибли все мои близкие в Смоленске, и сейчас, кроме тебя и твоих детей, у меня никого нет...»

Прочитав дальше письмо, мы убедились, что Кланино предчувствие не обмануло ее. Михаил писал: «Поцелуй за меня детей и твою Кланю. Ты пишешь, что у нее нет ни отца, ни матери. Пусть и она будет нашей дочкой...»

Я взглянула на Кланю. По ее лицу пробежала легкая тень. Кланя задумчиво сказала:

— У меня же есть бабушка...

Но тут же задорный блеск вернулся к ее глазам. Она вскочила:

— Надь! Бежим! Скажем девчонкам, что их отец отыскался!

Мы нашли девочек за домом на куче песка и сообщили им нашу новость. Малыши захлопали в ладоши, а старшая черноглазая Рита сначала недоверчиво взглянула на Кланю, а потом прижалась к ее руке.

Михаил написал няньке, что состоит в ремонтной летучке — спасает и ремонтирует подбитые танки, а в нашем детском воображении он рисовался героем-танкистом. Мы видели его то в могучем танке, то впереди бойцов со знаменем в руках. Кланя тяжело пережила утрату дяди Гриши, и, наверное, Михаил в ее душе заполнил какой-то пробел.

Если бы взрослые позволили нам, мы с Кланей не расставались бы и на ночь. Мы мечтали жить рядом, и однажды свершилось чудо. Утром, собираясь в школу, мама сказала:

— Наш дом ставят на капитальный ремонт. Упакуй в ящик свои книги, не забудь те, что завалились за кровать. И, пожалуйста, перестань читать лежа!

Еще не подозревая, какое счастье мне подвалило, я равнодушно спросила, отхлебывая морковный чай:

— А куда нас переселят?

— В пятнадцатый барак.

— В какой?! — я так и подскочила.

— В пятнадцатый. А чему тут удивляться? Он большой. Там есть пустые комнаты.

— Но ведь там живет Кланя!

Мама рассмеялась.

— Ну беги, поблагодари за это строителей!

С этой прекрасной новостью я помчалась к Клане. Их барак действительно был очень большой. Оба конца длинного коридора завершались выходами. В этом темном, вечно без электрической лампочки коридоре было удобно играть в прятки и выбегать через запасной выход. Комнаты в бараке были большие и маленькие. Кланина семья жила в большой, а рядом с ней пустовала комнатушка метров восемь. Туда, видно, нас и предполагали поселить.

Мы с Кланей зашли в пустую комнатку, прикинули, как расставить мебель. У нас ее было не много, но и не мало. Широкая, крашенная белой краской мамина кровать, моя — поуже, большой круглый стол, четыре стула и много-много комнатных цветов. Все они были одного сорта — листья в виде широких лент растут прямо из земли. Мама эти цветы называла ирисами. Росли ирисы в старых больших ведрах, и поднять каждый цветок стоило усилий не только мне, но и маме.

Кланин барак стоял через дорогу от нас, так что транспорт для перевозки не понадобился. Втроем — мама, Кланя и я — мы перетаскали кровати, стол и стулья, а цветы перевезли на тачке, которую взяли у Николая — школьного завхоза. Два стула в комнатушку не вошли. Мы их временно отдали Николаю.

Николай жил одиноко. Говорили, что перед войной Николай разошелся с женой и тогда же с ним случилось несчастье. Он чистил охотничье ружье, зазевался, что ли, и случайным выстрелом ему оторвало два пальца на левой руке. На фронт Николая не взяли, на заводе он не мог работать, вот и пристроился в школу завхозом.

Ирисы нам тоже не удалось разместить в новом жилище, часть пришлось отдать Кланиной бабушке, а часть мы оттащили в школу и расставили в классах на подоконниках.

Теперь мы с Кланей жили через стену и то и дело перестукивались, приглашая друг друга в гости.

Вечером мама, как обычно, проверяла тетради, а я помогала ей. Находила в контрольном диктанте ее учеников-второклассников ошибки и подчеркивала их. Мама, бегло просмотрев после меня, ставила отметки. Вдруг я услышала Кланины позывные: «Тук-тук-тук!» Я бросила свое занятие и заспешила к ней.

Кланя и нянька сидели рядышком на кровати и что-то шили. Я присмотрелась и ахнула: ярко-красный бархатный лоскут, а по нему желтым шелком стежки!

— Нянь, я правильно вышиваю? — спросила Кланя. У нее был очень важный вид. Она даже не посмотрела в мою сторону, словно и не она сама только что вызвала меня сюда.

— Иголку посылай вперед. Вот так, — сказала нянька и показала, как ее посылать.

— Что вы шьете? — поинтересовалась я.

— Кисет для дяди Миши, — ответила Кланя, — будет от меня, лично.

Я была немного уязвлена и сказала:

— Может, и мне дашь пошить?

— Нет, ты не умеешь и только испортишь, — ответила Кланя. На лоскуте уже вырисовывались буквы: «Дяде Миши от Кл...»

Но недаром же я маме проверяла тетради! Прочитав эту надпись, я хмыкнула:

— Миши! Надо не «и», а «е»!

Кланя усомнилась.

— Нянь, правда, нужно «е»?

Нянька сдвинула свои крутые высокие брови и неопределенно ответила:

— Смотря в каких случаях...

Общими усилиями решили в данном случае поставить «е». Кланя спорола нитки, а мне позволили вышить эту злополучную букву. Руки у меня дрожали, и «е» получилось немного выше остальных букв. Но пороть больше не стали, бархат и так на этом месте поиспортился.

Нянькины дочки уже спали. Бабушка лежала на своей кровати за печкой. Ей нездоровилось. В последнее время болячка на губе разрослась, бабушка стала прикрывать ее платочком. Так и говорила с нами через платок.

Дни шли. Позади осталась еще одна зима. Как ни хорошо было жить по соседству с Кланей, но я то и дело бегала к нашему дому — теснота замучила нас с мамой. Ремонтники объясняли, что дело затягивается из-за нехватки материалов.

Кланина бабушка совсем слегла. Она ходила в амбулаторию, получила направление в больницу, но, продержав там месяц, ее выписали с болячкой. Даже врачи не смогли вылечить эту проклятую болячку!

— Нянька сказала, что это рак кожи, — объяснила мне Кланя, по неведению легко произнеся страшное слово.

Бабушка теперь все время лежала. Ее внучки целиком перешли на попечение Клани. А тут случилась еще одна беда. Как ни странно, я первая узнала о ее приближении.

У нас с Кланей была премилая привычка — притаившись в темном, без единого окна коридоре, пугать друг друга. Вот и на этот раз, зная, что Кланя сейчас вернется из магазина, я притаилась за выступом стены и стала ждать. Дверь открылась, но вместо Клани вошла нянька, а вместе с нею завхоз Николай. В последнее время он часто захаживал в наш барак. Я стояла за выступом тихо-тихо, они остановились невдалеке. Я услышала шепот Николая:

— Ну чего ты ломаешься? На что надеешься? Он тебя и в глаза-то не видел, а там знаешь, сколько баб... Поди, давно уже нашел себе фронтовую подругу, а тебе морочит голову своими письмами...

Нянька молчала, а шепот становился все навязчивее и наглее:

— В последний раз тебе предлагаю. Ты думаешь, ему нужна твоя орава? Бабка-то ведь на ладан дышит. Кланька тоже будет на твоей шее... Я мужик простой — вхожу в твое положение, нравишься ты мне.

— Ох, не знаю я, Николай... — мне показалось, что нянька всхлипнула.

— Чего не знаешь? Все по закону оформим, несмотря, что многодетная ты. Я за любовь, что хошь, стерплю...

Так вот отчего к нам в барак стал наведываться Николай!

Раздался звук поцелуя, но тут дверь широко распахнулась, и в коридор рванулась полоса света. Показалась встрепанная Кланина голова. Маруся и Николай отпрянули друг от друга, и уже втроем вошли в комнату.

Потом все было плохо.

Николай переселился к ним. Бабушка лежала за печкой и тихо угасала. Она ни словом не упрекнула няньку и только шептала молитвы. Мы, дети, подолгу сидели у ее кровати. Бабушка, прикрывая рот платочком, рассказывала нам про соседушку...

Николай возвращался с работы под вечер и всегда навеселе. Ему из деревни привозили самогон, держал он его, наверное, у себя в кладовой. Нянька объяснила детям, что это их отец, но старшая Рита исподлобья посмотрела на нее и прошептала:

— Мой папа военный... он на танке ездит...

Как не походил вечно пьяный, небритый и очень толстый Николай на отца, образ которого она при помощи Кланиной фантазии нарисовала в своем воображении!

А вскоре для Клани совсем наступили черные дни. Промучившись сильными болями, умерла бабушка. Кланя плакала целыми днями, но по-прежнему встречала почтальона. Только солдатские треугольники она больше не отдавала няньке. Теперь мы были их единственными читателями. Михаил беспокоился, спрашивал в письмах, почему Маруся молчит.

Посоветовавшись, мы решили, что Кланя должна ответить ему. Вырвали из тетради лист в косую линейку, Кланя химическим карандашом написала:

«Здравствуйте, дядя Миша! Маруся лежит в больнице. Вы спокойно бейте врага, она писать не может. Пишу это я, Кланя, а мое фамилие Останкина. Досвидание».

Письмо отослали, а вскоре Михаил прислал Клане ответ. Он спрашивал, что приключилось с Марусей. Мы не знали, что и делать. Врать больше не хотелось, а правду писать — было жалко Михаила. Однако Кланя написала еще несколько писем про то, что умерла бабушка, а Маруся по-прежнему лежит в больнице, и даже врачи не знают, что с ней.

Так шли дни. И вот жизнь засверкала людскими улыбками, заискрилась смехом и счастливыми возгласами — пришла долгожданная победа. И хотя нам ждать было некого, мы с Кланей жили в предчувствии чего-то хорошего.

Но пока что хорошего было мало. Николай подыскал себе место кладовщика в совхозе, в деревне Логовушке, неподалеку за речкой. Няньке он тоже нашел работу — место официантки в совхозной столовой. Они собирали вещи, а Кланя плакала.

— Нянь, а нянь! Давай не поедем в Логовушку! — просила она.

Нянька хмурилась и молчала, но вещи продолжала собирать. До конца учебного года осталось дней двадцать, и Клане не было смысла теперь переводиться в другую школу. Моя дорогая мамочка первая подумала об этом и сказала няньке:

— Мария Николаевна, пусть Кланя поживет у нас эти три недели. Закончит школу и приедет к вам.

Нянька посоветовалась с Николаем. Николай согласился, и, оставив Кланину хлебную карточку, они уехали в Логовушку. Теперь мы с Кланей спали на одной кровати.

Когда нянька уехала, мы нашли в куче мусора связку писем Михаила, завернутую в старую, пожелтевшую газету.

Дом наш все еще ремонтировали. Мы с Кланей играли возле барака в «классы», и вдруг нас окликнул мужской голос:

— Девочки!

Мы оглянулись. Перед нами стоял солдат с вещмешком за плечами. Лицо его густо усеяли веснушки, нос облупился, а на гимнастерке сияли разноцветные яркие ленточки. И как бы этот солдат ни был далек от того, чей образ жил в нашем воображении, мы сразу догадались, что перед нами Михаил...

Он тоже узнал нас, то есть он каким-то чудом узнал Кланю, хотя с тех пор, как он получил ее карточку, прошло два года и Кланя за это время здорово вытянулась и повзрослела.

— Ты — Кланя? — как-то просто, очень просто спросил он мою подругу и тронул ее за плечо.

У Клани задрожали губы. Я боялась, что если она сейчас раскроет рот, то заплачет, и поэтому поспешила ответить за нее:

— Да, да! Она Кланя! Это она вам вышила кисет!

Михаил снял с плеч вещмешок и присел на пороге. Он еще не успел ничего спросить, как Кланя выкрикнула поспешно и отчаянно:

— Маруся вышла за Николая! — и горько заплакала.

— За какого Николая? — изумленно спросил Михаил.

Я увидела, как розовая краска стала медленно заливать его лицо, она закрасила все его веснушки. Михаил полез в карман и вытащил бархатный кисет. Желтые буквы на нем слегка загрязнились, но он был все еще по-праздничному красив.

— За завхоза, он работал в нашей школе! — четко, как на уроке, объяснила я, и потом, перебивая друг друга, мы рассказали ему и про бабушку, и про Николая, про нянькин отъезд в Логовушку...

Мы еще что-то говорили, а Михаил полез в вещмешок и вытащил изумительно блестевшую губную гармошку. Он протянул ее Клане. Она взяла, вытерла слезы и улыбнулась. Я во все глаза смотрела на это чудо века. Михаил перехватил мой взгляд и сказал:

— Дарю вам на двоих, обоим... только зубы не забывайте чистить. — Лицо его, все в веснушка, стало таким красивым, и в эту минуту в моей голове возник план.

— Дядя Миша, — застенчиво сказала я. — А может, вы хотите поговорить с Марусей? Тут недалеко. Все тропкой, тропкой через тальник... к речке, а там мостик...

Михаил задумался, а потом как-то отчаянно махнул рукой и сказал:

— Пойдемте, девчонки!

Он водрузил себе на спину вещмешок. Косы мои совсем растрепались, но причесываться было некогда. Я забежала домой, схватила косынку, и мы отправились в Логовушку.

Это был, я бы сказала, какой-то торжественный марш. Впереди шла Кланя и заливалась на гармошке, за нею стучал своими большими сапогами Михаил, а я замыкала шествие. В руке у меня была пышная ветка, и я размахивала ею, как флагом.

Сначала мы шли огородами, на которых синела молодая капустная рассада, потом пробрались через заросли тальника и очутились на высоком берегу Ини. Увы, мостик, на который мы рассчитывали, снесло бурным весенним паводком. Мы спустились к самой воде и разочарованно остановились, однако счастье сопутствовало нам — старик лодочник, оказавшийся на берегу, за горсть табаку согласился перевезти нас.

Словоохотливый старец, орудуя веслами и поглядывая на медали Михаила, поинтересовался:

— Логовушинский, что ли?

Михаил засучил рукава гимнастерки, тоже греб. Он отрицательно качнул головой:

— Нет, я смоленский.

— А семья где же? Там осталась?

— Родные под немцем погибли...

Старик помолчал, но потом возобновил свои вопросы:

— А к кому едешь, в Логовушку-то?

— В гости еду... к Марусе Останкиной.

— А... знаю! — старик вовсе оживился. — Она официантка в нашей столовой, а ее мужик сейчас в гараже работает. Сказывают, он взял ее с тремя детьми. Только люди говорят, что поколачивает он ее, детьми упрекает...

От этого его рассказа мы совсем сникли. К счастью, ширина Ини не позволила старику распространяться далее на эту тему. Мы вылезли на том берегу. Михаил дал лодочнику горсть табаку, прибавил еще два коробка спичек, и мы затопали в гору, где вдали виднелись низкие логовушинские избы.

Столовую искать не пришлось. Она сразу нам бросилась в глаза. Длинное строение, обмазанное глиной и побеленное. Кое-где побелка облупилась.

Мы вошли в помещение. Огляделись. Столы сдвинуты по два, накрыты поистершимися клеенками, а вместо стульев — скамьи. Мы уселись на одну из них и тут увидели няньку. Она стояла к нам спиной и разговаривала с буфетчицей. По тому, как Михаил не спускал с нее пристального взгляда, я поняла, что он узнал ее.

Нянька обернулась и на секунду замерла, увидев нас, а потом с каким-то окаменевшим лицом пошла к нашему столу. Оттого, что она как-то странно часто мигала, ее крутые, высокие брови трепетали, как крылья раненой птицы.

— Михаил!

Михаил встал.

— Выйдем, Маруся, поговорим...

Нянька кивнула, и все мы, сопровождаемые удивленными взглядами буфетчицы, вышли. Кланя и я деликатно отошли в сторону, но, простит нам бог, все равно слышали каждое их слово, и нам казалось, что мы вправе слушать их первый и последний разговор.

— Что ж ты наделала, Маруся! — горько говорил Михаил. — Я ночами разговаривал с тобой, с нашими дочками, не было дня, чтобы я не думал о вас...

Как и тогда в коридоре, когда няньку уговаривал Николай, она вот так же тупо молчала.

— Я, может, оттого и выжил, что знал, что нужен вам.

Нянька закрылась руками и беззвучно заплакала.

— Покажи мне детей, — попросил Михаил.

— Что ты! — глаза няньки испуганно блеснули. — Они могут проговориться случайно... ведь маленькие... Муж знает о нашей переписке.

— Так... — Михаил смотрел в землю. — А это ты им можешь передать? — Он достал из своего волшебного вещмешка три хорошенькие куколки с прекрасными, по-детски глупыми закрывающимися глазами.

Маруся заколебалась.

— Ладно, передам...

Михаил кивнул, завязал вещмешок, закинул его за спину и зашагал прочь. Маруся даже не взглянула на нас, быстрым шагом ушла в столовую.

Все остальное произошло так быстро, что я не успела опомниться.

— Надька, задержи его! Я сейчас! — крикнула Кланя и опрометью бросилась к небольшому домику, что стоял рядом со столовой. Я еще не сообразила, что мне делать: бежать ли за Михаилом или просто окликнуть его, как калитка дома напротив с треском распахнулась и из нее выскочила Кланя, а за нею одна за другой все три нянькины дочки: Рита, Светлана, Валя... Топая босыми ножками, они промчались мимо меня вслед за уходящим человеком в солдатской гимнастерке.

— Папа! Па-па-а-а-а! — кричала Рита.

Михаил обернулся. Остановился. Нянькины дети подбежали к нему, налетели на него с размаху и мигом, все трое, очутились в воздухе, поднятые его сильными руками...

Но гроза надвигалась. И опять я первая заметила ее приближение! К нам широкими шагами шла, нет, почти бежала нянька. Лицо ее перекосила злоба. И брови ее хоть и дрожали, но больше совсем не напоминали мне крылья раненой птицы.

Михаил поставил детей на землю. Нянька взяла младшую Вальку на руки, сухо и властно бросила старшим дочерям:

— Марш домой! — потом обернулась к Клане. — И ты, Клавде́я, иди. Хватит, нажилась одна!

Вот когда, при каких обстоятельствах Кланю назвали желанным именем! Но, наверное, это был не тот случай, когда она хотела его услышать...

Кланя шагнула к Михаилу, взяла своей крохотной не по возрасту ручонкой его широкую ладонь и храбро сказала няньке:

— Не буду я с вами жить! Я... я... с ним уеду!

Старик лодочник ждал нас на берегу.