I

— Войка, что ты? Что ты плачешь?

Войка поднимает отяжелевшую от слез голову и тыльной стороной ладони вытирает заплаканные глаза. На ее лице остаются грязные разводы.

— Горе-то какое, барышня! Гонит меня, гонит Думитру!

— Как так гонит? Не пойму. За что гонит?

— Да так! — и Войка снова заплакала.

— Войка, да посмотри на меня! Скажи, за что он тебя гонит? Что ты ему сделала?

— Да ничего, барышня.

— А за что же он тебя гонит?

— Да бог его ведает. Надоела, вот и гонит.

Войка опять заплакала и плакала, плакала.

— Не плачь, Войка. Он, верно, рассердился да и сказал сгоряча, не может же он тебя прогнать. Это у него пройдет, погоди.

— Да ведь как гонит-то, нет чтоб сказать «уходи». Ночью взял да и прибил. «Вот тебе, вот тебе, — говорит, — может наконец уйдешь». А я ему: «Бей, собака, бей! Ведь не жену бьешь — скотину. Была я тебе все равно что скотина!» А он: «Скотина не скотина, а только ступай домой к своей матери». А я ему: «Не уйду, и все...» Да что там говорить: взъярился он да избил, избил, что твою собаку.

И бедная Войка тихо и жалобно запричитала: «Матушка, голубушка, и зачем ты меня на свет родила?»

Долго плакала Войка, постепенно успокаиваясь по мере того, как наступал вечер. Дневная жизнь мало-помалу стихала, утихла и Войка, когда опустились сумерки.

***

Когда я отворила дверь своей комнаты, яркий свет пламени в очаге больно ударил мне в глаза и на какой-то миг ослепил меня. Потом я разглядела Войку, сидящую у огня. Она уже не плакала. Войка ничего не сказала мне, только пододвинула низенький стул, на котором я каждый вечер сидела перед очагом.

Войка варила мамалыгу. Сухие кукурузные стебли пылали весело, но и сгорали быстро; вместе с замирающим пламенем замолкал и клокочущий чугунок. Войка подбрасывала в огонь охапку сухих кукурузных листьев. На какой-то миг они закрывали огонь и заглушали его. Войка и окружающие предметы вдруг исчезали, и только глаза кошки светились в темноте. Потом листья внезапно вспыхивали, озаряя все вокруг светлым безумием пламени.

Когда Войка варила мамалыгу, я в изумлении глядела на нее: она усаживалась на пол, снимала с тагана чугунок и, видимо, совсем не чувствуя жара, ставила его между ступнями ног, крепко сжимая, и принималась быстро мешать мутовкой. Слышалось равномерное позвякивание ее браслетов. Когда ей становилось горячо, Войка издавала короткий звук, похожий на шипение попавшей в огонь воды, и поворачивала чугунок. И все это с быстротой человека, подхватывающего рукой горящую головешку, упавшую на пол.

Послышался скрип ворот и шум телеги, запряженной волами, отяжелевшими от усталости. С поля возвращался Думитру, муж Войки.

Он вошел в дом большими шагами, мягко ступая ногами в опинках. Поздоровался со мной и резко спросил у Войки:

— Готова мамалыга?

— Готова.

Он пошел закрывать ворота на улицу. Печь раскалилась донельзя. Я вышла из кухни. Медленно пошла по двору. Тихо. Ясное небо высокое, очень высокое и усеяно звездами.

Волы — два белых пятна — лежа жевали. Телега была пуста, дышло концом упиралось в землю. Чуть дальше, на бревне, сидел Думитру, — такой же белый и усталый, что и волы.

Я вспомнила рассказ Войки, и мне трудно было поверить, что в его спокойствии таится столько злобы.

— Что ты здесь делаешь, Думитру?

— Да вот... сижу, барышня.

— Устал?

— Дак... устал.

— Много еще дел?

— Да хватает, барышня, хватает.

Жизненные тяготы переносил он терпеливо, не проклиная жизнь, но и не любя ее. Казалось, живет он по привычке.

— Надо бы дождя?

— Да надо бы, не то все сгорит.

— И что же, Думитру, вы ничего не делаете?

— А что сделаешь?.. Ничего, барышня, потерпит еще земля. Может, и дождь будет.

Он вынул из-за пояса табакерку, щелкнул по ней, открыл и стал сворачивать себе папиросу.

Из дома послышался голос Войки, звавшей его ужинать. Он встал и глухо отозвался:

— Иду, иду.

По пути к дому ногой подтолкнул волам охапку сена. Покачиваясь, вошел в дом. Каждый раз, проходя мимо распахнутой двери, я видела их за ужином. Они сидели у низкого круглого стола. Ели деревянными ложками из одной миски.

Они казались уставшими, задумчивыми. Огонь еще горел, отбрасывая странные тени и красноватые блики и постоянно изменяя их лица.

Позже, когда и я кончала ужинать у себя в комнате, Мария, моя горничная, которая приехала со мной из города, вдруг сказала:

— Видели бы вы, барышня, как дядя Думитру избил прошлой ночью Войку!

— Откуда ты знаешь?

— Как откуда? Я слышала, как она стонала.

— Да за что избил-то?

— Войка сказала, что не хочет брать мальчишку, а он сказал, что прогонит ее.

— Какого мальчишку?! — спросила я в полном недоумении.

— Сына Думитру.

— Какого сына?

— Да того, что родился, пока он был в Молдове.

— Какой сын, Мария?

— Да откуда мне знать, барышня? Так она сказала.

— Кто, Войка?

— Да.

— А кто мать ребенка? Не Войка?

— Да нет, конечно! Цыганка! Он в войну родился.

— Цыганка? А где же ребенок?

— У матери. Цыганка-то говорит, что выбросит мальчишку, а дядю Думитру опозорит на всю округу да и Войку сглазит и в гроб вгонит. Не дай бог водиться с цыганами.

Теперь я начинала понимать причину Войкиных слез.

— А Войка-бедняга что говорит?

— Да она, кажется, просит дядю Думитру отдать ей те два погона земли, что возле огорода, а он не хочет.

— Вот оно что! Ну, а если он даст землю, Войка согласится взять ребенка?

— Да.

Я расхохоталась.

— Значит, если Думитру даст землю, то сможет взять сына, так что ли?

— Конечно.

— А он не дает?

— Нет.

Мне казалось, что я мучительно пытаюсь разгадать нелепую загадку, смысл которой не проясняется, как ни старайся.

Легкий стук в дверь, тихо входит Войка, затворяет за собой дверь и, улыбаясь, останавливается посреди комнаты.

— Что, Войка?

— Да ничего. Вот к вам пришла, барышня.

Сначала я подумала, что ей чего-то от меня нужно, но ее безмятежность удивила меня. Она, как и Думитру, выглядела такой спокойной! И все же было в этом спокойствии что-то, что говорило: они подстерегают друг друга, и вот-вот вспыхнет ссора.

Сидя рядом со мной, Войка грызла сухари. Потом вдруг сказала:

— Эта проклятая Флоаря опять у меня двух молодых курочек унесла: вот я ей покажу... будет меня помнить!

— Какая Флоаря?

— Да невестка. Жена Стояна.

Вмешалась Мария:

— И она то же самое говорит про тебя: будто ты у нее курицу-несушку украла!

Обвинение ничуть не тронуло Войку, она повторила, певуче растягивая слова:

— Вот задам я ей, будет меня помнить!

И тем же спокойным тоном, думая, видимо, о другом, добавила:

— Приходите в воскресенье на хору, барышня... Деревенскую одежду, что у вас есть, наденьте. То-то красавица будете! Парней смущать будете!.. А я вам свое ожерелье дам!.. Вы вечером белым порошком лицо посыпаете? Пудрой-то?

Мария с презрительной усмешкой, высокомерно глядела на Войку, которая никогда не бывала в городе, не то что она.

Я спросила:

— Войка, а где же Думитру? Верно, ждет тебя?

Войка отрицательно покачала головой. Я чувствовала, что ей хочется о чем-то поговорить, но Мария ей мешает. Она сказала:

— Я, барышня, побуду у вас, пока вы спать не ляжете! Можно?

— Конечно. Иди, Мария, Войка поможет мне.

Оставшись со мной наедине, Войка долго не знала, как ей начать свою исповедь. Руки ее беспокойно шевелились. Я спросила:

— Войка, ты успокоилась? Не плачешь больше?

— Не плачу, барышня.

— Помирилась с Думитру?

— Куда там!

Она помолчала и, вдруг решившись, торопливо зашептала:

— Ухожу я, барышня.

—   Спать?

— Нет, от него ухожу, от Думитру.

— Как уходишь? Куда?

— Куда же, к матери!

— Когда?

— Этой ночью.

— А он что говорит?

— Да он не знает... Вот уйду, тогда и посмотрим, каково ему одному будет!

Я спросила без обиняков:

— А что, если он тебе даст развод? Разойдется с тобой, — пояснила я, видя ее удивленные глаза, — и приведет другую, ту, что с ребенком?

Войку ничуть не удивило, что я знаю о существовании ребенка, — видно, и Марии она сказала нарочно, чтобы я узнала. Она помолчала как бы для того, чтобы собраться с мыслями, и заговорила тихо и медленно:

— Он и не знает, что я вещи-то его припрятала, — я их с собой возьму. Он сперва скажет: «Ушла, ну и слава богу», а как увидит, что одежда-то пропала, тут же прибежит и просить станет, чтоб вернула. А я и скажу: «Не отдам, пока к закону не обратимся. Как ты мне, так и я тебе». Он домой вернется и в Бухарест к цыганке собираться станет, чтобы парня забрать и на меня в суд жалобу подать; а в пустом доме он и сам-то не разберется, а с мальчишкой и подавно...

Войка говорила не останавливаясь, и никакие чувства не отражались на ее лице, а я молча слушала. Потом я сказала:

— Да он на твое место цыганку приведет.

Войка презрительно тряхнула головой:

— Посмотрим: неужто он на это пойдет?.. Ведь это цыганка, барышня, ведь это сучка, что со всеми путается и детей своих бросает. Мало того что господь, видать, за грехи мои детей мне не дал, так еще и Думитру, только стану я ему говорить о ребенке да о бабе, с которой он спутался, гром ее порази, тут же и отвечает: нет, чтоб спасибо сказать, что я тебе сына родил, раз уж сама не в силах... Вы уж простите меня, барышня, но так он говорит...

— А отчего у тебя детей нет?

— Да откуда же мне знать? И у сестры моей нет. И ей горько приходится, да не так, как мне. Вот я и говорю: цыганку-то он не приведет, потому что знает, какая она. Поживет несколько дней один-одинешенек, некому будет еду приготовить, да и снова ко мне придет... чтоб вещи вернула; а я не отдам, даже если драться будет, — ведь здесь, дома, он дерется, хочет, чтоб я, когда мне надоест все это, сказала: ладно, вези сюда мальчишку, — и всё, чтобы землю мне не давать; а там...

— Войка, а почему ты без земли не хочешь взять ребенка?

— Без земли ни за что не возьму, — ведь умри он, не дай бог, и все, что руками моими сделано, этому ублюдку достанется, а я ни с чем останусь — таков уж закон... Так вот, там он меня не станет бить так, что уж и вытерпеть нельзя, и скажет: «Вот тебе земля, а я в дом сына приведу, да и ты... приходи».

Тут Войка заплакала, словно печальная и нелепая развязка уже совершилась.

Я молчала. «Ведь не станет он меня бить так, что и вытерпеть нельзя!»...

Войка встала с пола, вытерла глаза, попрощалась и тихо вышла из комнаты.

II

Солнце уже давно встало, когда я проснулась: вечером, взволнованная рассказом Войки, я заснула с трудом и очень поздно. И сейчас первая моя мысль была о ней, — неужели она ушла из дому?

Я вышла во двор. Было тепло, светло и тихо. Возле дома — ни души. Время близилось к обеду. Куры с раскрытым от жажды клювом сбежались ко мне. Свиньи, уныло лежавшие в грязи у свинарника, поднялись с громким хрюканьем. В посудине, из которой они обычно пили, на самом дне оставалось немного зеленоватой воды, да и все во дворе было печально и пусто. Я поняла, что Войка ушла из дому. Грусть покинутого дома охватила меня. Я вышла на дорогу посмотреть, не идет ли Мария. Маленькие дети играли, сидя в мягкой и теплой дорожной пыли. Я крикнула одному из них:

— Эй, не знаешь, где Мария?

— Котолая?

— Моя Мария.

Мальчик отрицательно покачал головой и продолжал копаться в пыли. Сейчас он, стоя, пригоршнями насыпал пыль в без стеснения задранный подол рубашки, а потом ссыпал ее частым облаком вниз. Он казался сосредоточенным и обо мне, видимо, тут же позабыл.

— Георгицэ, да брось ты свою пыль, ступай к мамке, скажи, чтобы пришла ко мне.

Он еще раз наполнил подол и высыпал пыль, потом, не отвечая, побежал к себе во двор.

Я направилась к дому. Когда я уже собиралась войти внутрь, на пороге появилась Флоаря, невестка Войки, худенькая светловолосая женщина, обожженная солнцем. Она пришла через огород. Об этой женщине я знала от Войки, что она нечиста на руку. Я спросила:

— Ты к кому?

— Да я к дяде Думитру.

— А разве ты не знаешь, что он в поле?

— Знаю, он там вместе с братом, мужем моим. Но я думала, что он пришел обедать.

— А что тебе от него нужно?

— Да... так...

Я пристально вглядывалась, пытаясь понять, нет ли у нее за пазухой или под фартуком какой-нибудь добычи, но ничего не было видно. Она ушла.

Вернулась Мария, которая ходила к соседке за молоком.

— Барышня!.. Войка-то этой ночью сбежала и одежду дяди Думитру с собой унесла, он ее теперь ругает на чем свет стоит. Говорит, пойдет к ней вместе с жандармом.

Мария ушла в дом. Я осталась одна. Было жарко, сухо, пусто. Я чувствовала, что надвигаются печальные события.

С Войкой я познакомилась несколько лет тому назад в тяжелые и смутные военные времена. Она бежала из дому, испугавшись боев, которые шли возле ее деревни, стоявшей на дороге в Коману. Бежала в телеге, запряженной волами и до отказа нагруженной зерном, кукурузной мукой и одеждой. Остановилась она у нас.

Это была женщина лет тридцати с большими и прекрасными карими глазами. Попав к нам в дом, она позабыла на время обо всех тяготах и невзгодах и в изумлении разглядывала зеркала, шкафы, столы, потом не удержалась и потрогала рукой паркет, чтобы наяву ощутить то, что видели ее глаза, чему трудно было поверить, и спросила: «А это что?»

Не слыша ответа, нахмурилась и принялась испуганно озираться, словно ища, куда бы ей скрыться, потом, не останавливаясь, на одном дыхании, проговорила:

— Огонь попадает прямо во двор, земля вздымается... Этой ночью они войдут в деревню...

— А на кого ты дом-то оставила?

— Ни на кого да и двери не заперла. Хоть взламывать не будут, коли захватят дом.

— В деревне никого не осталось?

— Как не осталось, остались...

Войка стояла посреди комнаты, усталая, несчастная, и в ее испуганных глазах словно отражался пустой дом, изрытый взрывами огород, поваленные деревья, незнакомые дороги, заботы...

На следующий день рано утром ко мне в комнату вошла служанка и сказала:

— Барышня, вчерашняя женщина собралась уезжать и плачет, что я ее не пускаю. Что делать? Разбудить барыню?

— Лучше приведи ее сюда.

Пришла Войка. Остановилась передо мной. Глаза у нее опухли, покраснели от слез и бессонной ночи. Возле нее стояла служанка, как часовой рядом с пленником.

Я спросила:

— Куда ты собралась ехать?

—   Поеду, барышня, поеду, не то отберут окаянные все, что у меня есть.

Потом, внезапно решившись:

— Я все, что привезла, оставлю. И волов оставлю, их есть чем кормить. Как вернусь, возьму их, а пока пойду пешком. К полудню дома буду, погляжу еще разок на свое добро, а к вечеру, когда стемнеет, к вам ворочусь.

Лицо у нее осунулось, было неумытым и невыспавшимся. Я спросила ее участливо, как больного ребенка:

— Зачем тебе идти, ведь устала, да и путь далекий?

Видя, что она собирается поступить по-своему, я добавила:

— Ведь ты все равно ничем не поможешь. А по дороге тебя болгары схватят.

Она ответила просто:

— Это уж как бог даст, но не пойти я не могу.

— Тогда зачем было уезжать?

— Так ведь волов и вещи спасала. А теперь посмотрим, что можно сделать с остальным добром. Вот что я вам скажу, барышня. Зерно и бобы я во дворе закопала. Корова и свиньи не кормлены. Да и невестки у меня, накажи их господи, — воровки, каких свет не видывал, — все, что есть в доме, унесут, хуже немцев. Что я тогда делать стану? Коли я страдаю да мучаюсь, так хотя бы не зря. А то ведь как вернется хозяин-то мой да увидит пустой двор, так разве станет он для дома работать?

— А где он?

— В Молдове.

— Ну, тогда ступай. К вечеру-то вернешься? Возьми еды на дорогу.

— Не возьму, там у меня куры яйца снесли. Будьте здоровы!

— Иди, Войка.

Поздно вечером, когда совсем стемнело и мы все беспокоились о ней, Войка позвонила у двери. Одежда на ней была порвана, а лучистые глаза глядели, словно никого не узнавая. Я кинулась к ней:

— Что с тобой?

Она коротко ответила: «Ничего» и не сдвинулась с места. Она держала в руках, видимо, совершенно бессознательно, нескольких кур. Перья у них были в грязи, пух висел клочьями. Они устало таращили глаза.

Служанка, которая открыла ей дверь, сказала:

— Иди, ложись спать!

Войка заморгала глазами, словно только что проснулась, и, протягивая куриц служанке, но глядя на маму, сказала:

— Это вам, барыня.

***

История, которую на следующий день поведала нам Войка, была еще печальнее, чем я думала. На деревенском своем наречии, просто и выразительно, Войка рассказывала, как бродила почти до самого обеда, прежде чем попала в деревню; как пряталась в кустах; как нашла свой пустой дом, кур, свиней, корову, которые разбежались по двору кто куда, перепуганные взрывами снарядов; как, спрятавшись в доме, следила, кто приходит воровать, чтобы знать, кого можно будет потом обвинить; как болела у нее душа при виде соседей, которые уносили из дому разные вещи: мотыги, кадки, веревки, — и как ей приходилось молчать, чтобы не выдать себя; как в доме не нашлось никакой еды, кроме холодной мамалыги; как вечером она пустилась в путь вместе с собакой, которая увязалась за ней, и как шла в кромешной темноте. Дойдя до городской заставы, она со страху спряталась в канаве и с полчаса сидела там, держа собаку за пасть, чтобы та не лаяла. Орудийные выстрелы не умолкали. Убитый и ограбленный человек лежал на земле... Как, крадучись, пошла дальше; как вошла в город и долго плутала по улицам в поисках нашего дома; как патруль чуть не убил ее; как у нее онемела рука, которой она придерживала кур; как ей пришлось бросить на дороге вещи, чтобы донести кур, — ведь она их сама вырастила, да и не могла она прийти к добрым людям в дом с пустыми руками...

Все это она рассказывала совершенно бесстрастно, а кончив, добавила:

— Сегодня нет, но завтра я снова должна буду уйти.

— Как?! Да это невозможно! Тебе на сей раз повезло... но в другой раз тебя могут схватить и убить.

Она ничего не ответила, а наутро ушла опять... и через два дня снова и снова. И каждый раз она возвращалась нагруженная добром, которое ей удалось унести. Постепенно она приспособилась. Я понимала, что эта деревенская женщина умеет и сама прятаться, и прятать свое добро и что никто ее этому не учил, — это все жило в ней, перешло к ней от дедов и прадедов, переживших тяжелые времена скитаний и рабства.

Через неделю она сказала нам:

— Немцы вошли в деревню, бои кончились. Пойду-ка я домой и буду там жить, стеречь двор и скотину.

Она поблагодарила и добавила: «Не забывайте нас, барышня; кончится война, приезжайте к нам. Мы вас примем с чистым сердцем».

И уехала, радостная, оживленная, в телеге, запряженной волами, которые ступали медленно и лениво, как всегда.

III

И вот теперь, когда мир был заключен и Думитру возвратился домой, для Войки наступили мучительные дни.

Я мысленно видела, как она идет по дороге, торопливо пересекает пашни и посевы, босиком, с мешком за спиной.

Было жарко, жара стояла беспощадная. Ни облачка, ни дуновения ветра — ничего, что бы умерило палящее солнце. Я пошла в сад, плохо ухоженный, с крошечными деревцами, которые давали слабую тень, с большими листьями и скудными плодами. Села на поваленный ствол дерева. Сад в этом месте выходил прямо в широкое поле, простиравшееся до горизонта. Кое-где — одинокие акации, стерегущие границы владений. Дальше — рассыпавшиеся по полю белые деревеньки, словно яркие игрушки на лоскутном одеяле.

Мне горько думать, глядя на это богатство, о тех душах, что страдают из-за клочка земли или жалкой суммы денег — денег, которые кто-то, вероятно, тратит за одну секунду, бездумно и бесцельно, и я как будто снова вижу Войку, торопливо идущую по полю, ненадолго останавливающуюся, чтобы утолить жажду и освежиться тепловатой водой из фляжки, сделанной из тыквы. Мне кажется, что я вижу ее растрескавшиеся ступни, вижу, как она смотрит назад своими прекрасными глазами, туда, где у нее осталось все, что ей было дорого, все, что создали ее руки, все, что связывало ее с воспоминаниями молодости, — ее радости и ее слезы.

Я тихонько пошла к дому. Во дворе стояла пустая телега с распряженными волами. Приехал Думитру. Он был в доме.

— Добрый день, Думитру.

Поздоровавшись в ответ, он глухо спросил:

— Зачем вы отпустили Войку, барышня?

— Разве я ее отпустила, Думитру?

— Вы должны были мне сказать, барышня. Она меня обокрала!

Кровь бросилась мне в лицо:

— Как же так? Ты собираешься взять в дом чужого ребенка, а она и защитить себя ничем не может?

Думитру потупился и тихо промолвил:

— Вы уж, барышня, не обижайтесь, ведь ребенок-то этот мне не чужой.

— Но для нее он чужой.

— А кто мешает ей иметь своего?

— И тебе не жаль ее? Она ведь не виновата.

— Но и я не виноват.

— Послушай, так мы будем говорить до завтра. Скажи, почему ты не дал Войке землю, которую она просит? Что вы грызетесь как собаки?

— Мне лучше знать, барышня, почему.

— Почему же, я не понимаю?

Он медленно поднял глаза, окинул меня взглядом, словно взвешивая, стоит или нет говорить, что он думает; потом, вдруг решившись, сказал:

— Баба, она и есть баба, и беда ребенку, если он для нее чужой. Ну, дам я ей землю, не придется ей думать о куске хлеба, поймет она, что проживет и без меня, так ведь она станет ребенка бить, не будет за ним смотреть, я ее бранить стану, а она в ответ: нравится тебе или нет, мне все равно. А я этого не хочу. Я к ней привык и не хочу, чтобы она уходила из дома, но и ребенка обижать не позволю. И потом... Может, она и сама вернется. Надоест жить одной!

Мне нечего было ему возразить. Он был по-своему прав.

Думитру постоял с минуту. Внимательно посмотрел на меня и, видя, что я все поняла, тихо отошел.

Я вошла к себе в комнату. Мария сидела на сундуке и шила себе нарядное платье. Ей нравилось по воскресеньям во время хоры изумлять деревенских баб своей городской одеждой, тонкими чулками, туфлями на высоком каблуке.

Выходя из комнаты, Мария на секунду оставила открытой дверь. И я увидела Думитру, сидящего у стола. Перед ним стояла оставшаяся со вчерашнего дня холодная мамалыга. Он ел ее с зеленым луком, который обмакивал в соль и уксус. Мне стало жаль его. Я бы с удовольствием послала ему какой-нибудь еды. Но я подумала, что этим причиню вред Войке.

Он ел медленно, задумчиво. Словно пережевывал свои мысли.

IV

В калитку вошли две девочки. Они держались за руки, а в свободных руках у них было по букетику цветов. Вошли робко, косясь на собаку, лежавшую в тени. Неподвижно остановились посреди двора.

Мария сказала мне:

— Это девочка, которой вы вчера конфет дали, и ее сестра. За конфетами пришли.

Когда Мария с порога крикнула им, чтобы они подождали, собака проснулась и залаяла. На лай вышел Думитру и закричал на них:

— Чего вам тут надо? Вас отец послал?

Девочки онемели.

— Не трогай их, Думитру, они ко мне пришли, принесли цветы.

Я взяла конфеты и вышла к ним. Завидев меня, они протянули мне поникшие от жары цветы. И, не выказывая ни малейшего удивления и не поблагодарив, взяли конфеты и тут же засунули их в рот. Уходя, они краешком глаза испуганно посмотрели на яростно лаявшего пса.

Мария закричала им вслед: «Дурехи! А спасибо кто скажет?»

Я видела, как они тихонько идут по дороге, покачивая крепко сцепленными руками. Вскоре им встретилась стайка ребятишек, мальчиков и девочек постарше и помоложе их, которые шли к Арджешу купаться. Они присоединились к ним и всей гурьбой прошли мимо наших ворот, смеясь, крича, ногами вздымая пыль и ударами кнутов пугая вконец растревоженных собак. Долго не смолкали их тоненькие голоса.

У соседней калитки, сгибаясь под тяжестью запеленутого младенца, стояла девочка лет одиннадцати, худенькая, с тонкими чертами лица, и смотрела им вслед. Я спросила ее:

— А ты, Анка, не идешь купаться?

— Нет.

— А почему?

— Да так.

Я поняла, что из-за младенца.

— Хочешь конфет?

— Хочу.

— Иди сюда.

Она подошла к калитке. Села на толстое бревно, служившее скамейкой. Я угостила ее конфетами. Она сунула кусочек конфеты младенцу в рот и только после этого попробовала сама. Время от времени она рукой энергично вытирала младенцу нос, потом стала вытирать ему нос своей косынкой.

— А где же твои отец с матерью?

— На кукурузе.

— И ты дома одна?

— А с кем же?

Она непрерывно вытирала младенцу нос, и я сказала ей:

— Ты ему, в конце концов, нос оторвешь.

— И то правда!

Развеселившись, Анка с любовью поглядывала на малыша, который тоже как будто улыбался. Он был толстый, голубоглазый, а она — смуглая, с черными живыми глазами.

— Это твой брат?

— Это сын тяти и его жены, мама-то умерла.

— А новая твоя мама не обижает тебя?

— Нет. А чего ей меня обижать?

— Ты в школу ходишь?

— Нет.

— Кончились занятия?

— Да я только несколько дней и ходила-то.

— А теперь почему не ходишь?

— Да кто его знает! Господин учитель говорит, что у меня сил мало.

— Ну, а чтобы носить на руках малыша, сил хватает?

— А кому же его носить-то?

И, погладив брата, тихонько засмеялась моему вопросу.

— Ну, а господин учитель что говорит?

— Да ничего, отец сказал ему, что я должна за домом глядеть, еду стряпать и брата нянчить. Я иногда захожу в школу, ношу яйца, виноград, кукурузную муку...

— Вот оно что!.. А сколько у вас классов?

— Четыре и еще один, хочешь — можешь кончить пять.

— И только один учитель?

— Ну да! И жена ему помогает. Она учит младших.

— Она тоже учительница?

— Нет. У нее ребенок маленький. Недавно родился. Вроде брата моего.

— Анка, отчего ты не попросишь отца, чтобы он хотя бы на год отдал тебя в школу? Ты бы выучилась читать и писать. Не хочешь?

— Да что его просить! Разве он послушает!

И засмеялась.

— И тебе не жаль?

— Как не жаль! Да ведь не умру я, ведь я не парень!

И поскольку я молчала, пораженная ее логикой, Анка сказала:

— Погодите, барышня, я вам что-то покажу.

Анка ушла, сгибаясь под тяжестью брата, к себе во двор и вскоре вернулась. Она держала в руке маленького воробья, испуганного и взъерошенного. Показала мне его, потом поднесла к моему уху:

— Слышите, как кровь в нем кипит? Видите? Он из гнезда выпал!

— Бедный, ведь он погибнет.

— Да?!

— Разве ты не видишь, как он испугался? Он сегодня ел что-нибудь?

— Нет. Я давала, он не хочет.

— Знаешь что, Анка? Отнеси-ка его назад в гнездо. Где оно?

— У реки, возле пустого дома, там воробьи и ласточки поселились, когда эти двое сбежали.

— Кто же это?

— Да Флоаря и Ион.

— И куда же они сбежали? Они не были мужем и женой?

— Были, да Флоаря полюбила Василе и сбежала с ним, а Ион ушел куда глаза глядят.

Анка рассказывала, не сводя с меня своих больших черных глаз. Она, видимо, не совсем понимала, что говорит, а может быть, повторяла то, что слышала от других. Она добавила:

— Ион умом тронулся. Целый день лежал не вставая, ни с кем не разговаривал, а ночью выл, как собака, знаете, когда ее топят, — у нас была такая. Его и били, и в воду холодную окунали, и в церковь водили, ничего не помогало. И вдруг он сбежал.

— Куда?

— Это уже только ему одному известно. 

— А она где же?

— Да никто не знает. С той ночи, когда Ион чуть не убил ее топором, она прячется где-то вместе с Василе.

— Он хотел убить ее топором?

— Ну да. Ведь он застал ее.

Я изумленно глядела на Анку, которая спокойно стояла передо мной с воробьем в одной руке, с младенцем — в другой и с такой простотой и наивностью рассуждала о любви. Время от времени она подносила воробья к носику брата, ему было щекотно, и он смеялся. Смеялась и Анка, играя с ним, говоря ласковые слова. У нее были все приемы любящей матери, как у городских девочек, когда они играют в куклы.

На какой-то миг судьба ее показалась мне бесконечно печальной, — ведь ей предстояло все время носить на руках этот живой сверток и заботиться о нем.

Но я тут же вспомнила, что видела, однажды, как Анка играет вместе с детьми своего возраста. Она раскраснелась, громко кричала, задевала подружек. Братца она оставила посреди дороги, в пыли, и он, грязный, довольный, уснул на солнце. Его разбудила собака, которая вылизывала ему лицо, запачканное молоком и мамалыгой. Мальчик закричал, Анка подбежала к нему, взяла на руки, поцеловала, снова положила спать и вернулась к играм. Она казалась совершенно счастливой.

Анка внезапно вернула меня к действительности, сказав:

— Пойду дам мальчику поесть, потом отнесу воробья в гнездо... А может, засунуть ему в клюв еду палочкой?

—   Нет, девочка, ты его погубишь. Лучше отнеси в гнездо.

— Пойду отнесу.

И Анка, не попрощавшись, ушла, неся на руках брата.

Я вошла в дом и больше часа сидела в полной тишине и читала. Вдруг какие-то отдаленные крики заставили меня вздрогнуть. Это не были крики боли, напротив — радости, веселой игры, оживленные голоса детей. Я вышла на дорогу: ватага детей возвращалась с реки и среди них — Анка, которая громко говорила, возбужденно размахивала руками, указывая на собаку, сидевшую на обочине.

Я спросила, что случилось. Все вместе они отвечали:

— Его собака съела. Он упал на дорогу, и собака его съела!

— Кого?

— Воробья!

И дети, веселые и беспечные, прошли мимо меня.

V

Пыль, поднявшаяся над деревней, когда возвращались телеги с сеном и стадо с пастбища, медленно оседала по мере того, как вечерело.

Отставшие от стада коровы шли домой не спеша, их черные силуэты отчетливо вырисовывались на фоне красного заката. Они печально и протяжно мычали, будто жаловались на одиночество.

Вернулся и Думитру. Он вошел в пустой дом так спокойно, что я напрасно пыталась угадать, безразличие это или усталость.

Он неуклюже подошел ко мне и сказал:

— Уж вы не сердитесь, барышня, я вас хочу попросить... Мы этой ночью в соседнюю деревню поедем. Горох собирать... Вы уж не сердитесь, только я вас попрошу...

— Хорошо. О чем?

— Оставьте подольше свет этой ночью. Может, почитаете до полуночи, мы видели, что вы другой раз поздно засиживаетесь... Вот мы и подумали: двор-то полон всякого добра... кто знает, может, кому на ум придет взять что-нибудь, пока меня-то не будет...

— Хорошо, я не буду тушить свет, раз ты думаешь, что это поможет.

— Поможет, ей-богу поможет. Да и Стоян тут рядом спит на завалинке. Как услышите, что кто-то по двору ходит, тут же его и разбудите...

— Ладно, Думитру.

— Так уж не тушите.

Думитру помолчал, подумал и опять заговорил, подбирая слова:

— Потом... это... послезавтра... я мальчишку привезу. 

— А смотреть-то кто за ним будет?

— Да уж как-нибудь, с божьей помощью... да и Войка, глядишь, вернется.

Пока он говорил, я поняла, что его спокойствие происходит не от безразличия или усталости, а от терпения. Терпения мудрого и упорного, трудом и мукой взращенного, терпения человека, которого долго унижали и подчиняли себе.

Я спросила:

— А где же сейчас мальчик?

— У матери в Бухаресте.

— И что же она? Согласна его отдать?

— А отчего не согласна?!

— Ладно, Думитру, привози его.

— Может, вам что в городе нужно, так я куплю.

— Я тебе напишу на бумажке, что и где купить, чтобы ты не забыл.

И я осталась стеречь этой ночью дом...

Думитру уехал поздно. Колеса телеги скрипели от тяжести, слышно было далеко.

Я сидела во дворе. Луна, которая уже посматривала из-за края поля своим красным глазом, теперь стала медленно и нерешительно подниматься вверх. Деревня спала. Луна поднялась еще выше, озарив все вокруг своим чистым светом.

На завалинке спал Стоян, брат Думитру. Он спал крепко, дыхание его было ровным и спокойным. Во дворе мелькнула тень собаки. Тишину изредка нарушало покашливание тех, кто спал на улице. То и дело с глухим шумом проносились совы; их жалобный крик пронзал тишину.

Я вышла в поле. Вдали ярко желтели хлебные поля, освещенные луной. Казалось, землю покрывала блестящая золотая кольчуга или, может быть, озера золотистой воды, по которой проходили легкие волны, становясь постепенно все меньше и, наконец, теряясь совсем. Металлический шум колосьев, колыхавшихся на ветру, представлялся журчанием неведомого ручейка.

Опустилась ночная прохлада. Деревня спала. Одни только быстрые и легкие мгновения текли не переставая.

Луна терпеливо следовала своим путем, тихо скользя по небу. Она все поднималась и поднималась, а теперь начала медленно опускаться, оставляя позади яркий шлейф своих лучей. Деревня, словно завороженная, спала под ее присмотром.

Звезды в небе, ослепленные таким светом, гасли одна за другой, и только некоторые из них, отдаленные и тусклые, лихорадочно дрожали в ночной прохладе.

Но мало-помалу чернота ночи стала редеть. Гасли последние звезды в свете зарождающегося дня. Прохладный чистый ветерок теребил листья деревьев. Их шум, казалось, состоял из шуршания тысячи бабочек, которые взмахивали крыльями, пытаясь улететь.

Крик третьих петухов победно прозвучал навстречу утренней заре, которая занималась, предвещая новый день.

VI

Сегодня Думитру привез сына из Бухареста.

Меня разбудил монотонный плач сонного ребенка, плач, который, казалось, никогда не кончится.

Голос Марии говорил:

— Дадим ему поесть.

А Думитру:

— Поесть? Хочешь есть?

Потом: «Ах ты моя ягодка, мой барашек, моя вишенка».

Но плач не смолкал. В нем слышалась усталость и тоска.

Я крикнула: «Что там, Мария?»

Мария стремительно влетела в комнату и сообщила:

— Дядя Думитру сына привез, а он плачет.

— Привез сына?.. А почему он плачет? Он что, болен?

— Не знаю.

— Он, видно, устал. Подожди, я сейчас приду.

«Барашек» сидел под навесом на подстилке, рядом стояла миска с молоком. Ему было года три. Он был грязен, лицо перепачкано так, что видны были одни глаза, из которых струились два блестящих потока слез. Думитру, стоя рядом, глядел на него с недоумением и смущением, а Мария, судя по всему, от души забавлялась.

— Как его зовут?

— Виктор, — он в войну родился, так его в честь победы и назвали. Но мы его будем звать Ион, так привычнее.

Виктор, он же Ион, хотел спать, его пошатывало, он горько плакал.

— Постели ему, Думитру, и посиди около, пока он не заснет, — сказала я, — есть он сейчас все равно не будет.

Когда его стали укладывать спать, он отчаянно заревел. Он отбивался и выгибался дугой. Он даже посинел. Думитру глухо проворчал:

— Эта песня тянется с самого утра... Вот я ему сейчас...

— Что ты, Думитру, разве можно? Уложи его, он заснет.

Как только «барашка» уложили, он успокоился. Засыпая, он продолжал ныть на одной ноте: «ы-ы-ы-ы». Время от времени он глубоко вздыхал, грудь у него вздымалась, он вздрагивал. На его грязном личике остались два длинных чистых следа от слез. Он уснул, вложив свою маленькую руку в огромную и жесткую отцовскую ладонь.

Думитру тихонько встал, неумелыми движениями прикрыл его, взглянул еще раз и ушел кормить скотину и свиней. Потом вошел в дом и стал готовить еду. Временами он поглядывал в мою сторону. Я видела, что ему хочется поговорить, но он не решается. Наконец он сказал:

— Может, возьмете стул, барышня, да и сядете к огню?

— Спасибо, Думитру.

— Опять, шут бы его побрал, подорожал поезд... Я привез, что вы просили.

— Хорошо, мы потом сочтемся. Подумаем и о поезде.

Я чувствовала, что Думитру радует моя сообразительность.

— Жарко в городе?

— Страсть как жарко! Здесь-то хоть ветерок дует, а там — стены раскалились, будто в печке. Что и говорить, есть и у города свое хорошее, есть и у деревни. Во всем есть и дурное и хорошее. Я купил Иону ситцу. Может, скажете Марии, чтобы сшила.

— Хорошо.

— А то уж больно много без дела сидит, — чай ведь не барыня!

С первых дней я ощущала скрытую ревность, которая жила в их крестьянской душе, тесно связанной с землей, к Марии, жившей в городе.

Присматривая за очагом, Думитру продолжал разговор:

— Я найму кого-нибудь приглядывать за волами и за Ионом. Подыщу бедную девушку, из тех, что сиротами после войны остались, — ведь сколько горя выпало на долю людей! К тем, что побогаче, богатство так и льнет, — и земли у них вдоволь, и дом цел... А у бедных — еще бо́льшая бедность... Подумайте: у меня и земля, и возмещенные убытки, а брат мой как был бедняком, так ни с чем и остался. Приходит ко мне батрачить. И многие так! А что поделаешь? Не могу же я сказать: «Вот тебе земля!» У меня жена, сын... Я ему плачу за работу, помогаю, как могу, вот и все. Так ведь?

Он говорил сбивчиво, словно для себя, глядя на мамалыгу, которую помешивал мутовкой.

— Свиньи недели через две поросят принесут. Кто за ними смотреть будет?..

— Войка к тому времени вернется.

Из осторожности и боязни рискованных предположений он ничего не ответил. Только головой кивнул.

— Теперь еще и за зверюшкой, что я утром привез, присматривать надо.

— Думитру, а ты твердо уверен, что это твой сын?

— Я так думаю... Мне был нужен сын. Мы стареем, слабеем. Добро-то кому оставим?

— У тебя много земли?

— Людей нанимать приходится.

— Сколько у тебя земли?

—   Да разве я знаю? Посмотрим, что она даст.

Он кончил варить мамалыгу. Сварил в горшке вишни, положил горсть кукурузной муки. Получилось что-то вроде красной, как кровь, чорбы. Накрыл на стол и засыпал золой огонь. Оглядел стол с едой, подошел к мальчику, посмотрел, как он спит, и спросил у меня:

— Разбудить его, пусть поест?

— Пусть его спит, он перепуган и может несколько дней проплакать.

Думитру еще раз подошел к ребенку, молча посмотрел на него, поправил одеяло, поднял ему повыше подушку и, видя, что тот продолжает спать, отошел. Подошел к столу, широко перекрестился и сел за еду.

VII

Когда Иои, крепко проспав всю ночь, проснулся и увидел чужие вещи и лица, в глазах его вспыхнул ужас. Он приподнялся, тупо посмотрел вокруг, подбородок у него задрожал, он снова улегся и горько, приглушенно и покорно заплакал, словно был готов получать от жизни одно только зло.

Я тихо подошла к нему, вытерла вспотевшую голову и мокрое от слез лицо. Он плакал, бессильно лежа на спине, не двигаясь. Слезы затекали ему в уши, щекоча их. Он принялся чесаться с остервенением. Я подняла его, он безвольно подчинился. Я прислонила его к стене, подложив под спину свернутое одеяло. Он не ел две ночи и день. Когда я поднесла к его рту чашку молока, он ударил меня по руке, молоко выплеснулось. Насильно, словно лекарство, я влила ему в горло несколько капель. Он захлебнулся, выплюнул молоко, закашлялся и закричал. Я не знала, что еще сделать для него. От сахара он тоже отказался. Тогда я поставила кружку с молоком около него и ушла. Из своей комнаты я наблюдала за ним.

Котенок, привлеченный молоком, подкрался к Иону и потерся о него. Ион открыл глаза, перестал плакать и, взяв котенка за шиворот, приподнял его. Котенок жалобно замяукал. Ион отпустил его. Тогда котенок, видя, что здесь не до шуток, заторопился: подошел к молоку, засунул мордочку в кружку и принялся лакать. Ион в сердцах шлепнул его, взял кружку и неловко поднес ее к губам. Молоко текло из уголков рта на рубашку. Он выпил всю кружку и глубоко, прерывисто вздохнул. Котенок с вожделением смотрел на него, а когда он поставил кружку на землю, подошел и стал вылизывать дно. Ион схватил его за хвост и поднял рывком. Котенок мяукнул, царапнул его и убежал. Ион смотрел на него в недоумении, а оставшись один, вспомнил о своем горе и тихонько заплакал, потирая оцарапанную руку.

Мария спустила его с кровати и почти поволокла в сад. Его пронзительные вопли разносились далеко вокруг.

Часа через два, когда они возвратились, они уже были друзьями. Ион успокоился и держался за ее подол. Увидев меня, он смущенно зарылся лицом в ее юбку. Она научила его называть меня «барышней», и Иону удалось сказать «балысня».

Думитру, когда увидел, что мы подружились, широко улыбнулся нам всем и спросил примирительным тоном, ожидая опровержения:

— Очень он вам надоел?

Он с гордостью смотрел на мальчика. Я сказала:

— Он большой для своих лет.

Думитру коротко ответил:

— Еще бы!

Потом он взял Иона за руку и повел в сад. Сначала мальчик испуганно оглядывался на нас, но, видя, что Мария идет за ними следом, быстро засеменил, чтобы поспеть за отцом, который шел, широко ступая.

Спустя некоторое время я услышала из своей комнаты какой-то шум под навесом. Я вышла посмотреть, в чем дело. И остолбенела: на земле, у очага, сидела женщина. Она развела огонь, поставила котелок для мамалыги и теперь широкими движениями просеивала через сито кукурузную муку. Услышав мои шаги, она подняла голову. Это была Флоаря, невестка Войки.

— Что ты здесь делаешь?

— Да мамалыгу дяде Думитру.

— А кто тебе велел?

— Что же ему голодным сидеть?

— Тебя Думитру позвал?

— А что, он меня звать должен?

— Вот увидит тебя Войка, по-другому станешь разговаривать!

Она пожала плечами и продолжала просеивать муку.

Я не могла ей прямо сказать, чтобы она уходила. Я вернулась к себе в комнату. Пришел Думитру. Я услышала его хриплый голос, он говорил больше обычного, как бывает, когда человек доволен.

— Ну, вот и еда готова. Ты давно пришла, Флоаря? А Стоян что поделывает?.. Стол накроем во дворе, Мария. Воды бы холодной... Что скажешь, Мария? Иона с собой возьми. И ворота закрой, чтоб свиньи не зашли... Накроши им ботвы, Флоаря, они есть хотят.

Мария ушла, что-то напевая и позвякивая ведрами. Послышались быстрые и глухие шажки Иона, он бежал со всех ног следом.

Мария закричала свиньям: «На, на! вот глупые!.. Ой, свиньи убегут! На! Закрой ворота, Ион, а то они убегут!..»

Послышался скрип колодезного журавля, долгий, протяжный, словно он жаловался, что приходится поднимать такую тяжесть.

У очага воцарилось молчание. Я мысленно видела их всех: Флоарю, которая помешивает мамалыгу... Думитру, усталого, погруженного в свои думы...

Но голоса Марии и Иона спугнули тишину. Они шли, смеясь, крича, обливая друг друга холодной водой.

Выходит, можно было жить и без Войки — в доме, созданном ее руками.

VIII

— Сковороды чинить! Тазы, кастрюли лудить!

Двое цыган идут по дороге. Один старый, с седыми волосами и бородой, отчего лицо его кажется еще более смуглым, другой — молодой, живой, быстроногий, опережает старика и время от времени поджидает его, словно для того, чтобы он не потерялся. На дороге собаки, облаивая их, оповещают о приходе, — на шум выходят к калитке женщины — посмотреть, кто идет.

Флоаря подзывает цыган. Проторговавшись битый час, они договариваются починить всю посуду в доме у Думитру.

Цыгане выкапывают в земле яму, кладут в нее дрова для огня с таким искусством, на которое только цыгане способны.

Ион, стоя рядом, внимательно наблюдает.

Они вытаскивают из мешка инструменты для работы. Мешок, вероятно, сшит из полотна, но так грязен, заскорузл и засален, что кажется сделанным из кожи.

Молодой цыган подходит к Флоаре и говорит:

— Кастрюль у тебя больно много, у нас олово на исходе. Я в Бухарест съезжу, а завтра мы все тебе и сделаем. Пусти отца переночевать, завтра утром за работу примемся.

— Ладно, только пусть ест то, что у него с собой, мне ему дать нечего.

— А и дашь, не помрешь!

— Послушай, цыган!

— Э-эх!

И молодой цыган уехал, а старый остался.

Медленно, с каким-то тайным сладострастием он раскурил трубку и растянулся прямо на голой земле под слабыми лучами солнца, возле изгороди, словно пес. Положил в изголовье мешок с инструментами и громко, сладко зевнул. Он попыхивал трубкой, редко, лениво затягиваясь и глядя в небо. Трубка погасла. Он заснул. Далеко слышалось его сильное дыхание, словно мехи раздувались.

Ион удивленно глядел на него, не отваживаясь подойти близко. Наконец, после долгого колебания, он решился. Я видела, как он тихо, крадучись, с прутиком в руке, подошел к цыгану и легонько дотронулся до него. Цыган громко храпел. Ион двумя руками ухватил прут и изо всех сил ударил его по животу... Цыган вскочил, размахивая руками и отчаянно ругаясь. Ион, испугавшись, выпустил прут и убежал.

— Окаянный! Ты что, спятил?

Цыган потянулся так, что, казалось, руки у него оторвутся, несколько раз протяжно зевнул, потом выпил кружку воды и, несмотря на полуденный зной, растянулся на самом солнце, зажег трубку и принялся курить, глядя бессмысленно и растерянно куда-то вдаль. Он зевал долго-долго, так что Ион, который уже успел вернуться, заглянул ему в глубину рта. Время от времени он далеко сплевывал сквозь зубы. Ион, стоя рядом и держа руки за спиной, с восхищением его разглядывал. Он кончил курить, сладко зевнул еще раз, сплюнул еще дальше, опять растянулся на солнце и мгновенно уснул.

Солнце палило так сильно, что пот струился у него по лицу. Иногда подходила какая-нибудь собака и обнюхивала его. Одна из них свернулась клубком возле цыгана, тесно к нему прижавшись, и заснула. До вечера он раза три-четыре просыпался, чтобы выпить воды и перелечь на солнце.

Он ничего не ел и ни с кем не разговаривал, пока не вернулся из Бухареста его сын. Тогда они развели огонь, сварили мамалыгу в котелке, который им предстояло починить, выцыганили у Флоари молоко и яйца и поужинали.

Ночью я видела, как они лежали прямо на голой земле, ничем не укрытые, у огня, который почти совсем погас.

Старик еще попыхивал в темноте трубкой. Когда у него вспыхивала трубка, казалось, что это сонная звезда, упавшая с неба.

IX

Так прошло несколько дней. Думитру был спокоен, мальчик — здоров и весел. Мария играла с ним почти весь день, Флоаря занималась хозяйством.

Может быть, напрасно Войка ушла из дома?

Однажды утром меня испугала во сне чья-то жесткая ладонь, которая дотронулась до моей руки. Я вскочила. Это была Войка.

— Напугались? Ну и чутко же вы спите, я ведь только рукой дотронулась!

— Войка, ты вернулась?

— Нет... я снова ухожу. Только погляжу, что здесь и как... Можете обозвать меня собакой, коли я ей все кости не переломаю.

— Кому?

— Да этой проклятущей! Флоаре! Раздавлю гадюку, только мокрое место останется. Чего мне убогих бояться? Будет ходить хромая, вся деревня смеяться станет, а я слухи распущу, что застала ее с Думитру. Подумать только! Войти в чужой дом!.. Небось позабыла, как Стоян ее, брюхатую, из дома выгнал... Позабыла, как на коленях молила: «Тетя Войка, не бросай меня, замолви за меня словечко, чтоб пустил обратно, скажи, что я в колодец брошусь!..» Забыла!.. Стоян голодный ходил и, вот те крест святой, ни крошки мамалыги от меня не добился. Неделями не переодевался. Пришлось ему взять ее обратно. Ах ты окаянная! Погоди, я ей дом починю! И ее заодно! Из рук не выпущу, пока в три погибели не согну!

— Успокойся, Войка. Все было не так, как ты думаешь. Ее, видно, Думитру попросил. Что же делать? Они бедны, Думитру им нужен.

— Коли женщина захочет, ее сам черт не остановит, барышня! Она могла так сделать, чтобы ни ему, ни мне зла не причинить. Куда там! Кто поверит, что меня нет? У мужика моего и рубашка чистая, и еда на столе, будто у него жена новая. Стережет его, как клуша яйцо, на котором сидит... Смотрите, не говорите, что я пришла. Вот что: пойду-ка я к соседке. Там ее и подожду. Уж я ее поймаю. Скажу ей два слова, да таких, что молоко у нее в груди высохнет!..

— Войка, Войка, не надо так сердиться. Оставь ее, беднягу, в покое. Она слабая женщина, и дитя у нее малое. Она, видно, послушалась Стояна. Не было у нее в мыслях тебя обидеть.

— О господи, вот те крест святой, нет ведь во мне зла, да только сердце у меня от тоски высохло. Живу у матери одна-одинешенька. Прямо нож у меня в сердце сидит и поворачивается, когда о доме своем вспоминаю. Господи, в чем я перед тобой виновата?

Склонившись к моей руке, она целовала ее и вздрагивала от плача.

— Возвращайся домой, Войка, забудь про землю.

— Нет, как можно! Как можно! Вы, барышня, не знаете, что такое земля! Нельзя, нельзя без земли прожить.

Она не отрывалась от моей руки и глухо, горестно повторяла, словно заклинание: «Нельзя, нельзя без земли!»

X

В полдень, когда Флоаря собиралась варить мамалыгу, в дом вошла Войка. Остановилась на пороге, пристально поглядела на онемевшую Флоарю и коротко спросила:

— Что ты делаешь у меня в доме?!

И не успела Флоаря ответить и даже вскочить на ноги, как Войка схватила ее за поднятые в защиту руки и ударила по голове, потом по спине... Вырвавшись, Флоаря принялась голосить:

— Помогите, убивают! Спасите, люди добрые!

Я в ужасе смотрела на происходящее, понимая, что не могу ничего сделать, чтобы унять их. Я пыталась было усмирить Войку, схватив ее за платье, но она вырвалась и резко сказала:

— Пустите!.. Я вот ей покажу! Окаянная!..

Она изо всех сил била Флоарю по спине, а та, рыча от злости, согнувшись в три погибели и прикрывая руками голову, безуспешно пыталась увернуться и убежать.

Я закричала: «Войка, если ты не перестанешь, я позову соседей!»

— Погоди, погоди, я ей покажу!

И она продолжала с силой молотить кулаками, словно хотела прикончить Флоарю. Она отшвырнула ее ногой. Потом, тяжело дыша, с пылающим лицом, посмотрела на Флоарю, лежавшую в золе, громко причитавшую, и плюнула.

— Замолчи, сука, замолчи, ведь не умерла же ты! Замолчи, не то еще получишь!

Потом обернулась ко мне и, поправив платок на голове и одернув платье, сказала:

— А теперь я пойду.

Шепотом спросила: «Не знаете, где этот обсосок, которого Думитру привез? Похож на него?»

— Он гуляет с Марией.

— Ухожу я, барышня. Уж не обессудьте. Не умрет она. Только кости у нее размягчатся. Пойду.

Уходя, она еще раз плюнула в ее сторону.

Выйдя на улицу, она внимательно своими большими глазами осмотрела двор, так что ни один уголок не ускользнул от нее. Потом тихо подошла к забору, отделявшему ее от желанной земли, и, приставив руку к глазам, чтобы защитить их от слепящего солнца, долго глядела. Тяжело вздохнула, покорно и безнадежно. Вернулась под навес, выпила кружку воды, вытерла рот тыльной стороной ладони и ушла размеренным и решительным шагом.

Флоаря, точно кошка на страже, увидев, что в доме стихло, поднялась с земли, отряхнулась от золы, в которую ее швырнула Войка, бросила на меня враждебный взгляд и вышла, не сказав ни слова. Дойдя до ворот, запричитала: «Горе ты мое горькое! Где же ты, родимая моя матушка!»

Бабы высыпали на дорогу и окружили ее. Флоаря ушла с ними вместе, причитая и рассказывая. Одна из баб, постарше, истово крестилась. На дороге остался только мальчуган, который валялся в пыли рядом с собакой. Он вдруг схватил камень, швырнул его в собаку и со смехом наблюдал, как собака, повизгивая, убегает от него. Пронзительный голос Флоари смешивался с собачьим визгом. Потом все стихло.

***

Вернувшись домой, Думитру вошел ко мне в комнату и сказал:

— Явилась полоумная! Всю деревню взбаламутила. Вот скажу жандармам, пусть они ее схватят да проучат как следует.

— Никогда этому не поверю, Думитру. И она не поверит.

Он рассмеялся:

— Может, жандармы и откажутся, зато я ее проучу!

— Делай как хочешь! Но лучше бы ты Войку уважил, землю ей дал да сказал, чтобы домой возвращалась. Это ведь и ее дом? Так ведь? Разве она его не выстрадала?

Думитру упорно молчал. Казалось, он слушает из вежливости, а то, что слышит — сущие пустяки в сравнении с тем, что ему известно.

Он спросил:

— А мальчишку-то она видела?

— Нет.

Думитру призадумался, нахлобучил шапку и вышел. Я слышала, как он возится у очага, разводит огонь, наливает в котелок воду, ругает собаку, которая норовит войти в дом. Потом он вышел во двор и позвал: «Мария, Мария! Эй, Мария!», а минуту спустя:

— Где тебя носит?.. Совсем очумела? Уж обед, а тебе и дела нет, что барышня с голоду помирает.

— Да иду я.

— Иду... А если бы я не кликнул? Ион и тот больше тебя о барышне думает.

— Небось я лучше твоего знаю, что мне делать и когда кормить барышню. Не все же обедают спозаранку, в десять утра!

Она больно задела Думитру. Напомнила ему, что обедает поздно, как господа, не то что мужики.

Думитру сердито буркнул: «Ну, ну!» — и снова вошел в дом.

Я слушала в полном изумлении. Почему именно сегодня Думитру проявляет такую заботу обо мне? Участницей чего собирается сделать? Несомненно, у него была какая-то задняя мысль.

На следующий день, после обеда, несмотря на самую страдную пору, Думитру оделся, словно в праздник, и сообщил нам, что у него какое-то дело в Комане. Я подозревала, что он идет к Войке. Прибить ее? Помириться с ней?

XI

Шаг за шагом, заложив руки за спину и выпятив живот, Ион рядом со мной прогуливается вдоль двора. Он поглядывает на мои белые туфли, — таких он ни у кого никогда не видел. Когда я останавливаюсь, он наклоняется и внимательно их разглядывает.

— Что такое, Ион?

Поставив свою маленькую босую ногу рядом с моей, он говорит:

— Глянь.

— Что?

— Ничего.

— Ты хочешь такие туфли?

— Да.

— Я тебе куплю.

— Купи.

— Только не сейчас, когда я поеду в Бухарест.

Он удивленно смотрит мне в глаза.

И снова шагает рядом со мной, заложив руки за спину, внимательно наблюдая за переступающими белыми ногами.

***

Ион сидел на полу посреди моей комнаты.

Он взял коробку с пудрой, влил в нее одеколон и теперь перемешивал все зубной щеткой.

Рассердившись, я крикнула:

— Что ты сделал?

Он ответил, искоса поглядывая на меня:

— Мамалыгу для коти...

Встал, виновато глядя на свои ноги и пытаясь их спрятать. Я тоже случайно взглянула на его ноги. Он вымазал их водой с мелом — так, как по его наблюдениям, чистят туфли...

Видя, что я смеюсь, он с гордостью показал мне их:

— Глянь!

Теперь ноги «барашка», обычно такие грязные и заскорузлые, были действительно белые. Мел прекрасно впитался в жесткую кожу.

Поняв, что я не стану его ругать, он поднял на меня глаза, и я увидела, что личико у него неузнаваемо преобразилось: он его покрасил!..

Губы были красные, и все лицо до самых ушей и до кончика носа было красным, одежда — в пудре, толстый слой пудры лежал на бровях и ресницах, весь он был белый, точно мельник. Он глядел на меня, захлебывался от смеха и повторял без конца:

— Как ты! Глянь, как ты!

XII

Прямая дорога без боковых улочек проходит через всю деревню. Дома стоят боком к дороге, лицом на восток. Когда входишь в деревню со стороны шоссе, домики повернуты к тебе спиной. Домики — маленькие, сплетенные из прутьев, обмазанные желтой глиной, крытые камышом. Кажется, что здесь живет какое-нибудь африканское племя. В начале деревни, около поля, несколько тропинок ведут к развалинам. Там вначале стояла деревня, но разливы Няжлова заставили жителей переселиться выше, а на старом месте остались лишь цыгане, рыбаки и кузнецы, да нищие. Но когда идешь обратно по той же дороге, внешний вид деревни оказывается совсем другим: дома видишь со стороны фасада: белые, с разрисованными цветами наличниками, с уютной завалинкой, с чисто выметенным двором.

Удивительное сходство существует между душой крестьянина и расположением деревни: сочетание дикости и примитивности с внутренним спокойствием и душевной чистотой. Чтобы понять их, надо проникнуться их жизнью.

Когда жатва в разгаре, село совершенно пусто: крестьяне обедают в поле, чтобы не терять времени на дорогу.

Они уходят рано утром с узелком в руке и серпом на плече. Бабы — с грудными детьми на руках. Дома остаются под присмотром стариков и собак. Дети, которые еще не могут работать, целый день проводят у реки.

Все залито зноем, и неумолимое солнце с каждым днем дольше и дольше не сходит с бескрайнего неба.

Сегодня утром я была с детьми на реке. Издалека видно, как от воды поднимается пар, точно от скотины, распарившейся от жары. Только жаждущие воды ивы, склонившись над рекой, хранят прохладу.

Вдоль всей реки, сколько видит глаз, на том и другом берегу, изо всех деревень дети стайками приходят купаться. Звонкие голоса, смех и плеск воды кружат голову. Слышится нервное ржание коня, который входит в воду. Горький запах ивы наполняет воздух.

Когда мы возвращаемся домой, жара еще усиливается. Утомленные зноем, мы все молчим. Слышны лишь шаги босых ног по дорожной пыли. Во дворах домов дым топящихся для приготовления еды печей тут же рассеивается, так что не возникает даже иллюзии облака. Старухи прядут, сидя на пороге в тени навеса. Маленькие дети, оставленные на их попечение, спят. Те, что постарше, валяются в бархатной дорожной пыли, и усталые собаки не лают на них.

Мария поджидала меня у ворот в тени пыльных акаций. Ион спал. Думитру еще не вернулся из Команы. Стояла полная тишина. Собаки, свиньи — вся живность — дремали, укрывшись в тени. Лишь изредка раздавалось кудахтанье курицы, которая только что снесла яйцо.

Деревня казалась вымершей до вечера, когда на заходе солнца с пастбища возвращалось стадо и люди шли с поля. От усталости и жары они шли медленно, неся траву для свиней, ритмически покачиваясь на каждом шагу. Так ходят люди, привыкшие таскать тяжести на спине.

Было уже совсем поздно, когда вернулся Думитру. Он действительно принес из города кое-какие покупки, но это не мешало ему наведаться к Войке. Только бы он не избил ее! На его лице не отражались никакие чувства, а в движениях было что-то неестественное.

— Думитру, ты был у Войки.

Застигнутый врасплох, он глупо рассмеялся, попытался возразить, но вместо этого только неловко развел руками и что-то бессмысленно пробормотал.

— Ты ее избил? Скажи!

Он пришел в себя. Не сразу ответил:

— А кто сказал, что я там был?

— Ах, вот оно что! Мы теперь играем друг с другом в прятки?.. Смотри, дело кончится тем, что Войка вообще не вернется домой.

— Ну и пусть!.. Это плата по другому счету. Она знает. Видите, какое большое поле? Хлеба созрели. А она что делает? Сидит сложа руки!.. Что же мне-то делать? Пусть уходит, но не в разгар жатвы!.. Я с ней рассчитался. Вернется — хорошо, нет... тоже хорошо.

— Как хорошо?

— Так. Хорошо.

Думитру совсем переменился. Что с ним случилось и о чем он думал? Я наблюдала за ним и пыталась его понять, узнать о Войкиной судьбе и, может быть, ей помочь. Если бы он помирился с Войкой, он бы мне сказал...

Теперь я понимала, насколько сильна моя привязанность к этим людям. Ведь из-за непрерывных ссор, которые происходили вокруг меня и не давали желанного отдыха, мне много раз хотелось уехать, но угрызения совести, которые вначале я принимала за любопытство, удерживали на месте. Я знала, что не покину их, пока все не войдет в свою колею, как не можешь покинуть больного, за которым начал ухаживать, пока не увидишь, что он на пути к выздоровлению. Я не могла подробно расспросить Думитру, что произошло, не могла ничего ему посоветовать, потому что ни за что на свете не хотела бы, чтобы он заподозрил, что я вмешиваюсь в их жизнь. Это означало бы, что я — его тайный враг, и он стал бы скрывать от меня даже самые незначительные поступки с хитростью простого человека, который многое выстрадал и у которого немного средств для самозащиты.

Думитру, улыбаясь, молча стоял передо мной, словно говоря: «Ну! Что ты надумала?»

Когда я сказала ему: «Хорошо, Думитру, поступай как хочешь!», он счел, что уже многое сказал, и, довольный собой, занялся делами.

XIII

Сегодня, несмотря на отсутствие Войки, — пришла ее очередь топить печь для выпечки хлеба, — соседки попросили у Думитру разрешения затопить печь в его дворе.

Вечер. Огонь высвечивает уголок в темноте, окутавшей двор. Женщины сидят вокруг, сторожа хлеб, который сидит в печи. Огонь освещает их. Дети шумно играют, собаки бродят вокруг да около. Далеко разносится запах горячего хлеба. Ветер легонько колышет пламя; бабы ведут беседу.

— Посмотри-ка, бедняга Стояна! Опять лампу зажгла! Всю ночь не спит от боли.

— Какая Стояна? Жена Иордаке? — спросила я. — Что с ней?

— Да стирать вздумала, а сама только что родила. И молока у нее нет, нечем кормить ребенка.

Одна из женщин взялась проводить меня к ней. Она думала, что я сумею ее вылечить.

Стояна встретила меня с радостью и, приподнявшись на локтях с тряпья, на котором лежала, попросила:

— Дайте мне, барышня, чего-нибудь. Вот хоть порошков, что от ломоты в костях, и воды, что раны закрывает, дайте, а то уж так болит, так болит! Вы ведь другим-то давали!

Она лежала так уже несколько месяцев, не зная, что могут быть и другие средства, кроме слез и жалоб.

Во время родов она обошлась без повитухи, ей помогала одна сведущая женщина, которая теперь не знала, как ей помочь.

— Надо бы доктора позвать. Жаль мне тебя. Да и дети твои без присмотра. Я-то сама не смогу тебе помочь.

— Деньги тратить?

— Да. Ты больна и не можешь работать, это еще дороже.

Мои доводы показались ей убедительными. Она позвала мужа, который оставался во дворе, не желая вмешиваться в бабьи дела.

Он вошел, тяжело ступая, теребя шапку в руках. Слушая меня, кивал головой с таким видом, словно жизнь ему надоела. Жена смотрела на него просящими глазами, в которых светилась надежда. Наконец, едва открывая рот, он сказал, чтобы что-нибудь сказать:

— Посмотрим.

Когда я уходила, Стояна шепнула мне:

— Приходите еще, сделайте милость!

Не глядя на жену, муж вышел следом за мной. Он был вконец раздосадован, ему казалось, он и так слишком много делает для нее тем, что держит ее в доме, больную и ненужную. У ворот он сказал:

— Лучше бы вы ей порошков дали.

— Ты мужчина, тебе легче, чем ей, женщине, понять, что нужно делать и как поставить ее на ноги, чтобы она могла работать. Как ты думаешь?

Он казался польщенным. Мы договорились, что он поедет в город и привезет земского врача. Когда? Там видно будет.

Прошло еще два дня. Однажды ночью у Стояны сделались такие страшные боли, что своими воплями она перепугала всех соседей. На рассвете ее муж запряг лошадь в телегу и отправился за врачом.

Рано утром ко мне вбежала Мария и сказала:

— Приехал доктор к Стояне. В телеге и с женой.

— С женой?

— С женой.

— А зачем же он ее привез? Она что, повитуха?

— Да нет, просто так.

Через четверть часа телега с господином доктором и его женой уехала. Они проехали мимо нашего дома.

Врач был одет наполовину по-военному. Видимо, это была оставшаяся от войны одежда, которую он донашивал. Его жена, худенькая, простоволосая, в нелепом, вышедшем из моды платье, злобно и презрительно посмотрела на меня, проезжая мимо.

Я спросила у мужа Стояны:

— Это врач?

— Да.

— Что он сказал?

— А что он может сказать?

— Но все-таки, что он сказал?

— Да ведь он приехал.

— Приехать-то приехал, но осмотрел Стояну?

— Он к ней зашел.

— И что он ей прописал?

— Да какие-то порошки.

— Какие порошки? Что с ними делать?

— Пить. Порошки хорошие, парень-то мой прошлой зимой их от кашля пил... и у него прошло...

— Почему от кашля? При чем тут кашель? Она ведь после родов болеет!

— Откуда нам знать, барышня?

— Отведи меня к ней.

Я быстро вошла в комнату и увидела Стояну, измученную тяжелой ночью.

— Стояна, что тебе дал доктор?

— А вот, барышня.

И показала мне безвкусный белый порошок со слабым запахом эвкалипта.

— Он тебя осмотрел?

— А что меня осматривать? Да и разве бы я дала? У нас тоже стыд есть, барышня!

Я застыла от изумления. Потом вдруг спросила:

— Он тебе что-нибудь сказал?

— Не сказал, барышня, ничего не сказал.

В ее словах слышалась досада и насмешка. Я спросила:

— Ты ему заплатила?

— Нет, ведь никто не платит; да пока он тут был, жена его в курятнике яйца собрала, и еду мы кое-какую дали, она в корзину-то и положила.

А ее муж, видя, что я молчу, добавил:

— Так уж у нас в деревне заведено, барышня. Сколько человеку отпущено, столько он и проживет. Можешь хоть всех докторов, какие есть, позвать, все одно.

Я молчала. Разве они не были правы?

Они смотрели на меня и казались вполне довольными тем, как разворачивались события.

— Ну, а если женщина тяжело рожает, кто к ней приходит?

— Да бабка из города.

— Хорошая?

— Хорошая, она женщина и в женских делах разбирается.

— Может, послать за ней? Если у тебя все еще болит, пошлем-ка за бабкой.

— Только зря время потеряем.

— Я думаю, что не потеряем.

Стояна сказала:

— Вот что, пусть будет, как барышня говорит. Что он знает? Разве ты не видел? Военный! А бабка-то как тетю Марию на ноги поставила, — все уже думали, помрет она. А тетю Станку?

Ее муж одобрительно кивал головой. Я обрадовалась:

— Если привезешь ее, я что-нибудь малышу сошью. Как его зовут?

— Георге, — и погладил мальчика по голове.

— Вот и сошью Георге что-нибудь.

Я подошла к мальчику, чтобы его приласкать, но Георге испугался и заплакал. Его отец тут же отпустил ему затрещину, так что он упал, и прикрикнул:

— Молчи, дурень! Ты что, не слышишь? Она тебе хочет одежду сшить!

Георге, лежа на полу, плакал навзрыд.

XIV

Сегодня шел дождь.

Внезапно подул сильный и жаркий ветер. На своем пути он гнул тела испуганных деревьев и с противоположного конца поля, как из-под земли, вздымал к небу тяжелые черные облака. Потом, когда тучи заволокли все небо, с шумом стали падать крупные и редкие капли. Вдали слышались раскаты грома. Огненные змеи пронзали облака. Крестьяне, обратив лица к небу, молили: «Дай, боже, дай дождя!»

Потом вдруг, как из бешено сотрясаемого решета, яростно хлынула вода.

В один миг все краски в природе преобразились. Белесая дорога почернела, пыльные листья омылись дождем и стали зелеными и свежими, а вода все текла и текла сильнее и сильнее.

Дети, выбежав на дорогу, кружились в быстром, веселом хороводе и пронзительно кричали: «Дождик, дождик, пуще!»

***

Вот уже два дня идет частый, мелкий дождик, небо серо и мрачно. Поля и люди отдыхают. В деревне бабы, сидя на завалинке в окружении детей и собак, чинят одежду и белье, а мужики налаживают инструменты. А дождь мудро, не спеша все идет и идет не переставая.

Деревня кажется человеческим гнездом в широком поле, где до самого горизонта рассыпаны другие деревни. В одной из них мучается Войка...

...Мы чувствуем себя совсем маленькими под свинцовым небом, которое накрыло нас. Оно кажется мне таким низким, таким тяжелым, что я испуганно смотрю вверх, — вдруг оно упадет и придавит нас.

Пахнет влажной землей, тихо, хорошо.

Дождь идет мелко, терпеливо.

XV

Думитру нанял для Иона служанку. Вся деревня об этом знает: «Видно, хочет, чтоб из мальчишки барин вышел», — говорят односельчане.

Служанка — девятилетняя девочка, сирота. Ее зовут Станка. Она худенькая, белокурая, веснушчатая, с большими светло-голубыми глазами, с длинными загнутыми ресницами. Это сущая дикарка, мне еще не приходилось видеть таких детей. Когда зовешь ее, она тут же убегает, а если подходишь к ней, заслоняет лицо локтем: это движение несчастливых детей, воспитанных тумаками. Когда ей даешь поесть, она с едой уходит в сад, как собака, которая украла кость. Садится на землю и ест, быстро глотая; возвращается с пустой миской и, не говоря ни слова, ставит ее на место. Не хочет умываться и причесываться. Раз в два-три дня споласкивает лицо водой из грязной лужи у колодца. Вытирается рваной одеждой, расплетает тонкие маленькие косички, почесывается, потом растопыренными пальцами проводит по волосам и заплетает косы. Целыми часами просиживает во дворе, забившись в угол, следя за всеми. Ион ее терпеть не может. В первый же день я застигла его с палкой в руках, которой он колотил девочку, а та терпеливо сносила побои, не решаясь двинуться. Увидев меня, Ион на миг остановился, устыдившись, но потом снова поднял палку и ударил девочку. Повернулся ко мне, сказал: «Но, лошадка» и засмеялся.

Мне пришлось пригрозить, что я его тоже побью, потому что в ответ на другие угрозы он равнодушно смотрел на меня, ожидая, чтобы я ушла.

Девочка, скрючившаяся на земле почти у моих ног, смотрела на меня с удивлением и боязнью. Она не совсем понимала, что произошло и кто виноват. В ее глазах я видела страх перед побоями. Я сказала ей ласково:

— Не давай ему бить себя! Слышишь, Станка?

Станка молчала, глядя в землю, потом осторожно протянула руку к моим туфлям, потрогала их, быстро отдернула руку и застыла в неподвижности, молча, с опущенными веками, словно заснула на месте.

Станка привыкла к нам. Но разговаривает она только с волами, лошадьми и собакой. Нам она отвечает быстрыми кивками головы. Думитру и Мария ее легко понимают, а я нет, потому что пока еще не знаю, что означают у здешних крестьян движения головой. Видимо, у них движение головой в знак отрицания или утверждения противоположно тому, что у горожан; если они хотят ответить «да», то несколько раз справа налево мотают головой, а в знак отрицания поднимают голову вверх и опускают вниз.

Вот уже несколько дней Станка пасет лошадей и волов. Она уходит с ними одна, потому что Ион отказывается идти вместе с ней, хотя отец его ругает, говоря: «Я тебе служанку для чего нанял? Бесстыдник!»

В обед Станка приходит поесть и напоить скотину. И снова уходит, а возвращается только вечером, чтобы лечь спать.

Вчера она, как всегда, ушла со скотиной на пастбище. К обеду вернулась, а вечером — нет. Волы пришли одни, лениво пощипывая траву на обочине дорога, и послушно вошли в сарай.

Думитру сказал:

— Видно, к цыганам убежала, а то куда же!

И, выйдя за ворота, стал расспрашивать детей, которые гнали волов по дороге.

— Эй! Вы Станку не видали?

— Видели.

— Где?

— Да она скотину пасла.

— После обеда?

— Да, она с нами домой возвращалась. А куда потом делась, не знаем.

Думитру задумчиво почесал затылок: где же она?

Самый маленький из детей, который до сих пор молчал, сказал тихо, с гордостью, чуть пришепетывая: «А я знаю где!»

— Где же, черт побери? — рявкнул Думитру на мальчугана, словно он был виноват в том, что случилось.

Мальчик вполголоса испуганно ответил:

— На большой алыче.

— На какой алыче?

— На большой. Она еще сказала: пойдем со мной, я тебе тоже дам.

— И ты не пошел, негодяй? — резко спросил Думитру, подходя к нему.

— Нет.

И мальчик на всякий случай отступил на шаг.

— Почему?

— Да так. А еще сказала: «Не говори ему! — и мальчик указал пальцем на Думитру, — а то изобью тебя прутом до крови». Но я девчонок не боюсь.

И, приободрившись, взглянул на Думитру.

— На какой алыче, я тебя спрашиваю? Вот я тебе задам! — гаркнул Думитру.

— На большой, с желтыми спелыми сливами, знаешь, в саду около церкви.

Мальчик испуганно озирался, собираясь удрать.

Думитру, проклиная всех святых, пошел к дому, бормоча: «Ну, погоди, я ей покажу сливы! Я ей все кости переломаю! Я ей деньги плачу, а она скотину бросает?! Пусть только придет!»

Я вмешалась:

— Не бей ее, Думитру, а то я рассержусь.

— Вот те на, не бей! Это почему?

— Она сирота. Кто учил ее добру? Если бы твой Ион жил у чужих людей, разве бы он знал, что хорошо и что плохо? Что бы ты сказал, если бы его побили?

Думитру пристально, испуганно посмотрел на меня и слегка покраснел от досады на жалость, которая внезапно зародилась в его душе.

Потом он повернулся ко мне спиной и ушел. Сел у ворот на бревно, швырнул шапку на землю и снова выругался.

Почти совсем стемнело, когда Станка вернулась домой. Думитру подстерегал ее.

Она шла крадучись, вдоль забора, легкая, словно котенок, с блестящими от страха глазами. Проходя мимо Думитру, она прижалась к изгороди. Он встал. Станка заслонилась локтем.

— Пришла, сучка?.. Вот, — и он указал на меня: я не уходила, боясь, что он ее прибьет, — кабы не она, я бы тебя убил... сучка!!

Он говорил, стиснув зубы, сжав от ярости кулаки, еле сдерживаясь, чтобы ее не ударить. Станка в ужасе бросилась бежать, влетела во двор и стрелой помчалась к стойлу. Там она и спала всю ночь на соломе, которую жевала скотина, согретая теплым дыханием животных, а на следующий день рано утром, когда ее никто не видел, ушла вместе с ними в поле.

Вернулась она к обеду. Стояла жара, тяжелая, удушливая, степная жара. Лошади и волы лениво ступали. Станка тихо шла следом за ними. Широко распахнула ворота. Они вошли во двор. Поравнявшись со мной, она робко остановилась, потом, внезапно решившись, протянула мне маленький букет цветов, который прятала под платьем, подняла веки с длинными ресницами, так что видна стала нежная голубизна ее глаз, коротко сказала: «Это тебе!» — и убежала.

XVI

Теперь уже совсем редко какая-нибудь женщина шутя напоминала мне:

— Войки-то все нет и нет? Мы ей, видать, надоели?

А Флоаря, которая после полученной взбучки косо поглядывала на наш дом, опять стала наведываться к нам. Приходила раздраженная, колючая, приносила в миске еду для Думитру, убиралась и уходила, в знак глубокого презрения оставив дверь нараспашку: пускай Мария закрывает!

Однажды я спросила у Думитру о Войке. Он медленно и торжественно, словно предрекая беду, отвечал:

— Да уж лучше бы ей вернуться.

— Ты решил дать ей землю?

— Землю-то я ей не дам... а вот как бы ей не потерять то, что у нее есть...

Бедная Войка! Если бы она знала, как быстро привыкает человек к самому плохому!

Боль не может длиться до бесконечности; боль, если не убивает, в конце концов, излечивается. И тогда появляются новые радости, вначале, может быть, и незначительные, но их существование вновь наполняет жизнь, дает забвение.

Бедная Войка! Как мне поступить? Сообщить ей? Но что? Ведь я ничего не знаю.

Время шло, я с тревогой ждала. Меня неотступно преследовал ее взгляд в то утро, когда она избила Флоарю, ее глаза, которыми она перед уходом с такой любовью оглядела весь дом и двор и в которых я увидела тоску, переполнявшую ее душу.

XVII

Стояна совсем поправилась. Сегодня утром, принарядившись, она пришла благодарить меня.

— Кабы не вы, барышня, хозяин-то мой так бы и не позвал бабку, так бы я и лежала. — И смущенно продолжала: — Вот спросить у вас хочу, вы уж простите меня, грешную, сами-то вы хоть и дитя несмышленое, да грамотная, а мы... бедные люди. Что делать, ничего не поделаешь!

— А что такое?

— Да... только уж вы не обижайтесь... А то и не отвечайте... Что такое делают городские барыни, что у них детей меньше, чем у нас?

Я не ожидала такого вопроса. Молчала в замешательстве, не зная, что ответить.

— Ну вот! Никак, осерчали? Уж вы не серчайте!

— Да я не сержусь, только ведь нам, людям, этого знать не дано, тут уж как бог даст.

— Неужто и впрямь так? А я-то думала, они что-нибудь делают.

— Нет. Но посмотри на городских барынь: разве у них хватит сил работать в поле? Нет ведь? Ты и сама знаешь, что нет. А еда? Разве едят они, что едите вы? Ведь нет. А раз они работать не могут столько, сколько вы, потому что сил у них мало, так то же самое и с детьми. Я так думаю!

—   Да неужто правда так?

—   Да.

Стояна опечалилась и опять уже совсем тихо проговорила:

— А я-то думала, они что-нибудь делают.

Я спросила:

— А отчего ты не хочешь детей, Стояна?

— Да уж больно с ними трудно, барышня. Пока родишь да вырастишь, все на свете проклянешь. Да еще и хворой станешь. Поглядите на меня!

— А ты смотри, как страдает бедная Войка, оттого что у нее детей нет!

— Ну, не так, как она... один, двое, трое еще куда ни шло, но так, как у нас, каждый год! Чисто зайцы!

— Что бы сказал твой муж, если б слышал тебя?

— А что ему слушать?

— Он бы согласился с тобой?

— Да нет, он говорит, они вырастают и становятся помощниками.

— Но ведь так оно и есть!

— Так-то оно так, да пока их выродишь да вырастишь...

— Но если уж так устроено!

— И то правда.

Я вышла вместе с ней. У ворот меня остановила старая женщина, баба Иоана, предлагая купить яйца и масло. Я сказала ей:

— Подумать только, баба Иоана, что Стояна говорит: не хочет больше детей!

— Упаси господи, что ты, что ты, голубка, грех гак говорить. Погляди-ка на Войку! Уж лучше пусть бог детей дает! А как вырастут у тебя добры молодцы да девицы-красавицы, так душа-то твоя и возрадуется! Вечером как придут они с поля, двор-то весельем и наполнится. Пусть уж будут детки, раз бог дает!

Стояна молчала, опустив голову, и покорно слушала. Потом сказала:

— Пусть будет по-твоему, бабушка.

— Вот и хорошо, касатка.

Стояна ушла. Старуха сказала мне:

— Вот она, молодость-то. Все-то норовит от забот да хлопот избавиться, все-то за весельем да радостью гонится. Негоже это. Что, голубка? Разве не так? Надо и тяжелое, и легкое скрепя сердце терпеть. А коли слабы духом будем, быстро в землю-то и сойдем. Ну, а там кто знает, что нас ждет! — и, хитро улыбаясь, добавила: — Ведь оттуда никто еще пока не возвращался, чтоб рассказать, как там... Так купишь яйца-то?

— Куплю. Сейчас Марию позову, — сторгуетесь.

Бабы уже привыкли, что Мария с ними торгуется и деньги из дома выносит. Я замечала, что с меня они всегда берут дороже, чем с Марии, — «она беднее» говорили они, хотя и знали, что она мои деньги платит и для меня покупает. Когда у меня не было мелких денег и я выходила с бумажкой, глаза у них загорались, и они не могли удержаться, чтобы не запросить больше, даже если мы уже столковались о цене.

Старуха отдала яйца, взяла деньги, села на колоду у ворот, медленно и неловко завернула их в платок, в котором принесла яйца, и спрятала за пазуху. Потом оглянулась кругом и, видя, что мы с ней одни, тихонько сказала:

— Глупость делает Думитру!

— Какую глупость?

— Да как же! Старому-то человеку — ведь он уж и не так молод — разве девушка нужна?

— Какая девушка?

— Да и сама еще не знаю, какая, а только глупость он делает. Ведь с этой проклятой войной все голову потеряли. Подумай только! У человека дом, жена, дети, а он себе гуляет, будто парень!.. Ты разве не приметила, как он в воскресенье-то разрядился? Рубашка на нем белая, расшитая, как на свадьбу, и потом... Да что там говорить? Вдовый-то вдовый, а деньги есть. Не одна, десять девок такому не откажут.

— А Войка знает?

— Э-эх, бедняга!.. Увидела б ее, сказала: «Мужика одного ни на один миг не оставляй, он не женщина, он не станет плакать да слезы лить, а найдет себе другую. Не пристало ему одному жить, вот тебе и все: и та женщина сильнее, что с ним рядом. Рассердишься, скажешь: вот уйду, тогда и увидим, что он без меня делать-то будет! Уйдешь, а он тебя и забудет. Ты — со слезами, он — со свадьбой». Так ведь, голубка?

— Так.

— Вот видишь. Не зря я целую жизнь-то прожила. Уму-разуму и научилась.

— Что же с Войкой-то делать?

— Послать за ней.

— Хорошо.

— Послать-то послать, да кто пойдет? Жатва-то в самом разгаре, не ровен час — дождь пойдет, зерно на землю упадет. Вот и молотилка пришла.

— Так что же делать?

— Коли найдутся деньги, — оживилась баба Иоана, — заплатим какому-нибудь мужику, пусть заместо меня в поле работает, а я к Войке-то и сбегаю. Что скажешь?

— Хорошо, ступай.

— Двадцать леев в день. А о мужике-то не заботься, у меня есть один на примете.

Я знала, что деньги она оставит себе: слишком стара была, чтобы в поле работать, и ей не надо было никакой замены. Потому-то она и сказала, чтобы я не заботилась о мужике. Но я привыкла к тому, что многие крестьяне любят деньги, и меня нисколько не удивляет, что ей не хочется идти к Войке безо всякого вознаграждения, хотя она и любит ее. Я сказала:

— Хорошо, я дам тебе денег.

— Дай, касатка, дай, я ему вперед заплачу.

Когда я вернулась с деньгами, старуха уже встала с колоды, на которой сидела, и, стоя, поджидала меня. Она взяла деньги, вытащила из-за пазухи узелок и с видимым удовольствием завернула их вместе с остальными деньгами, потом засунула узелок за пазуху и, поблагодарив меня, ушла.

— Будь здорова, голубка, и пусть бог пошлет тебе хорошего мужа.

XVIII

— Все сказала, касатка. Что скрывать? Только хуже. Все сказала: так, мол, и так. А она только слушала, а когда я кончила, как вскрикнет да на землю-то упала и заголосила.

А мать-то ее как услышала, так тут же и прибежала. Как не прибежать? А Войка-то плачет, убивается. Камень и тот бы не выдержал. А мать-то ее ругается и его проклинает: «Чтоб ему пусто было, псу бешеному!» Он-то ведь, говорят, прибил ее.

— Кто?

— Да Думитру, на той неделе, когда ходил туда. Тебе, голубка, может, и не годится о таких вещах знать, да что поделаешь? Пошел да и прибил всех троих: Войку, сестру ее Ану и мать, седую женщину!.. Вот оно как. Стыд какой! Ну, дело ли это?

— А что сказала Войка?

— Ох, уж и плакала она, и плакала, а как душу-то облегчила, так и говорит: «Я, мама, к нему пойду!» — «К бешеному-то? — говорит мать. — Нет уж, пока я жива, не пойдешь». — «Нет, мама, пойду. Земля землей, а Думитру я люблю и другой не отдам...» Что тут скажешь? Перекрестилась мать, обе они успокоились, все мы вошли в дом, и меня водочкой-то и попотчевали. А когда я уходила, Войка-то и говорит мне: «Скажи барышне, что я домой возвращаюсь, и пусть она ничего не говорит Думитру». Вот какие дела-то. Все я ей сказала. Что мне было скрывать-то? Только хуже было бы. Так ведь?

— Конечно. А когда вернется Войка?

— Это уж не моя забота. Пойду я, барышня. Вот и детки меня на дороге дожидаются, мать-то у них в поле. Господь с тобой!

— Иди с богом!

Что скажет Думитру, когда увидит Войку? Я словно ощущала ту гордость, которую он почувствует, когда поймет, что одержал победу.

XIX

Прошло два дня безо всяких событий. Но сегодня, в субботний вечер, в тот час, когда усталое солнце клонится к земле, пришла Войка вместе со своей матерью.

Молчаливые, босые, с узлами за спиной, они вошли в дом.

Короткое «целую ручку», обращенное ко мне, потом с глубоким вздохом, вздохом усталости, они опустили на пол узлы и, расправляя затекшие плечи, спросили:

— Где Думитру?

— В поле.

— А этот галчонок?

— В саду с Марией.

Войка вышла во двор и крикнула: «Эй! Мария!» Пришла Мария. За ней Ион в одной рубашке с вытаращенными от удивления черными глазами. Он тоже пришел посмотреть, кто это.

Войка поздоровалась за руку с Марией, взглянула на мальчика, ухватила его за рубашку, посмеиваясь, оглядела со всех сторон и, поплевав, сказала: «Хоть на отца похож, и то хорошо! Ступай, галчонок!» и резко оттолкнула его.

Мальчик заплакал и побежал искать защиты у Марии, которая, смеясь, расспрашивала:

— Да когда же вы пришли? Надолго?

Войка не отвечала. Она вернулась в дом и, взяв мою руку, поцеловала и спросила:

— Надоела вам эта тварь?

— Нет, Войка, мальчик-то хороший.

Войка что-то с отвращением пробормотала и умолкла.

С пастбища вернулась Станка со своим стадом. Войка тут же окликнула ее:

— Ну-ка покажись! Это тебя Думитру нанял в няньки?

— Да.

— И за сколько?

— За двадцать леев... и потом одежда... еда. Ион, пошли в сад!

— Постой! И ни разу не прибил?

— Не-а... Ион, я без тебя уйду!

— О господи, и чему только тебя мамка твоя учила! А где же Думитру?

Станка, сердитая, насупленная, кивнула головой в сторону поля и коротко сказала:

— В поле.  

Войка распахнула дверь и в ярости крикнула:

— Уходите, чтоб духу вашего здесь не было!

Они бросились бежать со всех ног, а когда оказались во дворе, вдали от опасности, посмеялись от души.

— Значит, у меня в доме новые люди?! Расплодились!.. А это что такое? Кто котел передвинул?

— Флоаря.

— Этого еще не хватало! Флоаря! Я ей передвину!

Хмурая, гневная, Войка подробно осматривала каждый уголок. Я видела, что она чувствует себя чужой и несчастной в собственном доме. Она устала и прилегла рядом с матерью.

Среди полной тишины, когда каждый был погружен в свои мысли, раздался жалобный, горестный стон матери:

— Уходи отсюда, дочка! Посмеются они над тобой. Пойдем домой!

Войка взглянула на нее и отрицательно покачала головой. Старуха заплакала.

— Глаза бы мои не глядели! О господи, господи!

Я спросила:

— Почему?

И услышала, как она сказала сквозь слезы:

— Лучше уходи!

Войка молчала, твердая, несокрушимая, как скала. Казалось, она готова вынести все на свете. Я сказала:

— Думитру не такой уж плохой человек.

— Может, и неплохой, да он всему дому голова. А земли-то он ей так и не дал.

Раздосадованная Войка сделала ей знак замолчать. Опять наступила тишина.

Совсем стемнело. Вернулись уморившиеся Станка и Ион. Они устроились рядышком на каком-то старом тряпье и через несколько минут уже крепко спали. Их ровное дыхание смешивалось с приглушенным плачем старухи.

Я позвала Марию к себе в комнату. После того как она зажгла мне лампу, я дала ей какое-то шитье, чтобы она не выходила к ним, оставила их одних. Я читала. Стояла полная тишина. Только изредка со стороны дороги слышался отдаленный лай или скрип телеги.

Вернулся Думитру. Он был не один, а вместе с еще несколькими мужиками. Их возбужденные голоса и смех навели меня на мысль, что явились они прямо из корчмы. Ведь была суббота...

Думитру вошел в дом один. В темноте послышалось громкое:

— Кто здесь?

Войка спокойно ответила:

— Мы.

— Кто? Войка?

— Да.

— Хм, ладно. Зажги лампу.

Я сидела с книгой на коленях и напряженно слушала. Чиркнула спичка, потом раздался голос Думитру, в нем не было ни малейшего удивления:

— Пришли? Хоть бы огонь развели да мамалыгу сварили... Ты с матерью? Лучше бы оставила ее дома. Она опять за свое примется.

— Она завтра уезжает.

— Вот и хорошо.

Думитру был только слегка навеселе. Счастье Войки!

— Эй, «барашек», ты спишь? Иди к отцу! Ой, какой тяжелый! Ну, открой же глаза... Погляди, что тебе отец принес... Вот тебе конфеты!

Ион захныкал. Войка сказала:

— Пусть его спит!

— А тебя не спрашивают!

И Думитру упрямо пытался разбудить мальчика, который что было мочи ревел.

Станка тоже проснулась. Войка приказала ей накрыть на стол. Ион кричал все громче и пронзительнее. Послышался шлепок и долгий, долгий на одном дыхании вопль... И по этому, такому внезапному шлепку я поняла, что Думитру растроган возвращением Войки. Старуха взяла мальчика на руки, приласкала, успокоила, и он наконец заснул.

***

Теперь они все вместе ужинали. Ритмично постукивали ложки и миски.

Чуть позже я вышла во двор. Когда я проходила через их комнату, все трое сидели у огня, который едва теплился. Разговаривали шепотом. Старуха держала на руках мальчика. Я сказала:

— Думитру, ну, теперь ты рад? Войка вернулась.

— Рад-то рад, барышня, да лучше б она не уходила. От чего ушли, к тому и пришли. Только время зря потеряли в разгар жатвы.

Думитру говорил с некоторым высокомерием; Войка, опустив лицо, освещенное красным пламенем, чуть заметно улыбалась, и в ее улыбке был вызов. Старуха глядела на них недоверчиво и смущенно.

XX

— Думитру, дай мне земли. Не бери грех на душу. Я тебе сына выращу; подумай, сколько я на тебя работала, даже руки у меня задубели. Ни согнуться, ни разогнуться, каждая косточка болит! Что земля даст, в твой амбар положим, мне бы только знать, что, случись какая беда, я нищей не останусь.

— Не дам тебе землю; и молчи, я сыт по горло.

— Думитру, смилуйся надо мной. Не оставляй так. Подумай: я ведь только два погона прошу из пятнадцати, что у тебя есть; те, что возле дома, их уж и сжали. Они у тебя на глазах будут. А я буду работать, сколько пожелаешь. С тем, что у меня есть от матери, мне хватит, чтобы прожить, коли ты раньше умрешь; а нет, так урожай, как и раньше, твой будет. Думитру, будь человеком. Ну, на что мне работать, коли я у тебя в доме вроде прислуги, а разлюбишь ты меня, так я ни с чем останусь.

Думитру слушал, опустив голову. Чуть приподнял ее, когда Войка сказала «я ведь только два погона прошу», и снова опустил. Я думала, что он смягчится, но он ответил спокойно, равнодушно:

— Не дам я тебе землю, поняла? Не дам. Раз ты вернулась, зачем тебе земля?

Под ударом жестоких слов Войка опустила голову и, задыхаясь, прошептала:

— Думитру, не будь собакой. Я ведь работала...

— Замолчи!

— Я тебе буду верно служить, за домом, за сыном смотреть.

— Молчи!

— Думитру, не...

Она захлебнулась от слез, которые комком стояли у нее в горле. Закрыла ладонями лицо. Она вся дрожала от плача. Думитру недоуменно пожал плечами, словно говоря: «Вот полоумная!» и ушел в сад.

Войка, слыша, что он уходит, принялась кричать и ругать его.

— Пес бешеный! Спутался с цыганами! Ублюдок! Хоть бы ты провалился сквозь землю!

Думитру остановился и хмуро взглянул на нее:

— Ты замолчишь?

— Нет! Не замолчу, бешеный! Не замолчу! До тех пор говорить буду, пока глаза не закрою или пока твои глаза не лопнут. Будь ты проклят! Собака! Будь проклят твой сын! Будь...

— Замолчи, не то ударю!

— Ударишь, меня? Так! Погоди...

И Войка, сжав кулаки, бросилась на Думитру. От неожиданности он не сразу стал защищаться, но, опомнившись, сильно ударил ее, она упала, он пнул ее ногой и спокойно удалился, отряхивая шапку. Войка осталась лежать на земле, захлебываясь от ярости, крича и проклиная.

У забора собрались соседи, чтобы разнять их. Увидев людей, Войка поднялась с земли и быстро пошла к дому, крепко прижимая руки к губам, словно для того, чтобы заглушить крик.

По дороге она наткнулась на Иона, который стоял посреди двора, в испуге наблюдая за происходящим. Войка дала ему затрещину, злобно пнула и ушла в дом, чтобы выплакаться.

А Ион лежал на земле и заливался горючими слезами.

XXI

Черная, глухая ночь внезапно озаряется луной. Редкие облака то и дело набегают на нее и, словно усталые веки, закрывают ей глаза... Облака уходят, глаза раскрываются, и лунные лучи освещают нас.

Мне почудилось, что Войка вышла во двор. Я услышала, как она тихо плачет. Она взглянула на мое окно, увидела, что у меня горит свет, но не зашла.

Я выхожу во двор. Темно. В глубине чернеет сад. Я тихо окликаю: «Войка!» И мне кажется, что в ответ я слышу слабое, приглушенное рыдание. Темно, и я не знаю, в какую сторону идти.

— Войка! Войка!

Кто-то ласково касается моей руки: собака. Глаза у нее светятся в темноте.

— Войка!..

Мне отвечает слабый, но явственный плач, прерываемый рыданиями.

Собака уходит. Я иду за ней следом. Она ведет меня в глубь двора, к забору. Тут она вся как-то сжимается, становится меньше и протискивается между редкими кольями забора.

Я остаюсь одна в темноте, — не могу же я последовать ее примеру.

Луна снова вышла из-за туч. Через колья забора мне теперь видно все: поле, земля, о которой так мечтает Войка, а дальше — очертания соседнего дома под камышовой крышей. Посреди поля — распростертая на земле Войка. Лицом вниз, плачет, голосит протяжно, жалобно, будто по покойнику:

— Проклятая земля!.. Горькая, горькая моя судьба...

Собака стоит рядом и смотрит.

XXII

— Не подходите, ударю. Топором. Ударю, убью... Собаки бешеные...

Войка с поднятым топором, стиснув зубы, с белыми от ярости глазами стояла перед телегой, а Думитру, Стоян и Флоаря, застыв от ужаса, глядели на нее, боясь сдвинуться с места.

Ссора вспыхнула из-за старой телеги, которую Думитру отдал своему брату Стояну и которую Войка ни за что не хотела уступать.

Когда Войка поняла, что легко может их остановить, она опустила топор и оперлась на него, с угрозой поглядывая на своих врагов. Думитру угрожал ей, не решаясь, однако, подойти:

— Убирайся, сучка!

— Нет, вы только подумайте! Отдать телегу Флоаре! Тогда уж и землю отдай!..

— Замолчи, не то возьму палку да и ударю тебя... цыганка!

Но Войку уже нельзя было остановить, ее словно прорвало, слова так и текли сплошным потоком, и от этого ей делалось легче:

— Цыганка? Это я-то цыганка?! Может, я цыганка, а эта бесстыжая, что тебе неизвестно от кого сына родила, румынка?! Твой сын?! Твой сын, говоришь?! Такой же твой, как и мой! Чужой! Подбирай, подбирай, что от других осталось, да умножай свой род!

— Молчи! Молчи, говорю!

— Молчи? Это мне-то молчать? Вот как! Значит, я цыганка, а та, другая, румынка! Погляди-ка на Флоарю! Грязнуля, неряха! Отдай ей телегу, отдай, ведь мой труд и пот ничего не значат. Отдай телегу! А уж заодно и лошадей, — пусть себе гуляет, барыня! Я ей покажу телегу! Скотина!

— Молчи!

— Только троньте, только троньте, я вам покажу!

Выпрямившись во весь рост, гордо откинув голову, яростно сверкая глазами, Войка и вправду могла напугать кого угодно. Ей ничего не стоило ударить, убить.

Они это поняли и, шепотом обменявшись несколькими словами, уехали...

Оставшись одна, Войка огляделась вокруг, и вдруг все ее напряжение исчезло. Она бессильно опустилась на дышло телеги и горько, по-бабьи, заплакала.

…………………………………

Теперь она уже была в доме, и я слышала, как она причитает:

— Матушка, матушка родимая, что я тебе сделала?.. Ох, судьба, судьба моя горькая!

А Мария уговаривала ее:

— Не надо, тетя Войка, не плачь. Ну, что поделаешь?

***

Думитру и Стоян, крадучись, пробрались к телеге, смазали ее, чтобы не скрипела, и отвезли на соседний двор к Флоаре, которая их с нетерпением поджидала... И место в сарае, где стояла телега, опустело.

***

Когда Войка вышла во двор и увидела, что телеги нет, она громко вскрикнула, закрыла лицо руками и убежала в комнату. Все стихло.

Обеспокоенная, я пошла к Войке. Она сидела на кровати, скрючившись, подняв колени к подбородку и обхватив их руками. На темном лице яркими пятнами выделялись белки глаз. Ее неподвижная фигура напоминала индийскую статуэтку, какого-нибудь Будду, выточенного из дерева.

— Войка!

Только глаза сверкнули мне в ответ.

— Войка! Что ты делаешь?

— Ничего.

— Войка, что с тобой?! Скажи!

— Ничего.

— Войка, что ты собираешься делать?

Войка взорвалась:

— Вот они как? Ладно! Посмотрим. Я им покажу!

— Войка, что ты надумала?

— Мне лучше знать!

— Только не сделай что-нибудь неладное!

— Мне лучше знать, что делать... А-а! Вот они как со мной?!

Она встала и решительно вытерла фартуком глаза, положив тем самым конец слезам, причитаниям и всяким сомнениям. И, как любая человеческая душа, она нашла успокоение в твердом решении.

***

Среди ночи во дворе у Флоари полыхал костер, далеко озаряя все кругом: горела телега. Войка облила ее керосином и подожгла.

С топором в руках она расхаживала взад-вперед перед телегой, не давая подступиться и погасить пламя. Сбежавшиеся соседи крестились: «Сжечь добро!», а другие говорили: «Бедная, бедная!..»

XXIII

Войка отдыхает, лежа в тени, на завалинке, положив руки под голову и печально глядя вдаль.

Думитру возвращается из сада с большой охапкой травы. Бросает ее свиньям; проходя мимо Войки, останавливается, долго смотрит на нее и спрашивает резко:

— Эй! Ты вставать не собираешься?

Войка не отвечает.

— Ты что, не слышишь? Пойди принеси с поля мешок ржи!

Войка не подавала никаких признаков жизни. Он закричал:

— Ты здесь зачем? Думаешь, я тебя буду даром у себя держать? Вставай, дело не ждет! Или ты будешь делать, что положено, или... пеняй на себя! Вставай!

— Ладно, встану, пес шелудивый!

Думитру, уже привыкший к оскорблениям, спокойно удалился. А Войка еще долго лежала, широко раскрыв большие глаза, испытывая отвращение ко всему на свете. Солнце медленно подбиралось к ней. Добралось, осветило, обогрело, ослепило. Тогда она встала. Лениво отряхнула юбку, поправила платок на голове, потянулась и огляделась кругом. Думитру смазывал колеса новой телеги, а я наблюдала за Войкой. Она предложила мне:

— Выходите и вы, барышня, в поле. За садом, чуть подальше.

— Хорошо.

Когда я проходила мимо, Думитру дружелюбно спросил:

— И вы, барышня, тоже идете?

— Да, Думитру.

— Только бы вас дождь не застал!

Войка пожала плечами и сказала:

— Пойдемте, барышня!

А когда мы были уже далеко: «Он с вами хорош, это чтобы вы не верили, что мне плохо. Пес шелудивый!»

Солнце палит. Поле дымится от жары. Кузнечики стрекочут на одной и той же скрипучей ноте. Стрекочут здесь, там, близко, далеко, всюду.

— Вот он, мешок-то! Сядем, посидим!

— Посидим? Думитру тебя ругать будет, Войка.

— Кому какое дело до работы, барышня! Пусть его работает, коли нравится!

Войка усаживается на землю, снимает фартук и расстилает его для меня:

— Садитесь, барышня, спешить нам некуда.

И ложится, как давеча во дворе, на завалинке, положив руки под голову и печально глядя вдаль. Земля под нами теплая, и кузнечики стрекочут, стрекочут...

Поднялся ветер. Покатился по полю, теплый, невидимый, пригибая к земле травинки, гладя лицо, шурша в кукурузе, — туда, дальше.

Я задремываю.

***

Когда я открыла глаза, солнце хмурилось, синее небо затягивало облаками, которые нагнал бешено дувший ветер.

Вдруг — какой-то металлический рокот. Войка вскочила и:

— Скорее, барышня, дождь!

— Дождя еще нет, Войка, разве ты не видишь? Но что это за шум?

— Это дождь, там, над кукурузой, идет к нам. Послушайте.

Мне почудился сперва шорох сминаемой у самого уха бумаги, потом — шум осеннего ветра в сухих листьях, наконец, стук падающих на жесть мелких камешков. Грохот все усиливался, я поняла, что он идет со стороны кукурузного поля, на которое обрушился ливень. Черная туча, словно гигантская лейка, двигалась по небу в нашу сторону.

— Скорее, барышня!

Войка закинула за спину мешок, и мы побежали.

Почти у сада из тучи, которая нас преследовала, пролились тяжелые, горячие капли дождя. В саду деревья ненадолго приютили нас, но по пути к дому дождь, который шел теперь сплошным потоком, вымочил нас до нитки.

В очаге разведен огонь. Войка сушится. Поворачивается к огню то одной, то другой стороной. Ион уснул на коленях у Думитру, который вполголоса, монотонно читает Сон Богородицы. На завалинке Станка беседует с собакой.

Туча ушла. Дождь кончился.

Думитру выводит во двор телегу. Станка ушла в поле. Ион спит. Войка, приютившись у огня, поет жалобно, без слов, потом, не переставая петь, принимается плакать. Дом наполняется певучими стонами, бесконечными и протяжными.

Мария говорит мне:

— Думайте, что хотите, а только Войка умом тронется, вот увидите. Злость бросится ей в голову. Работать она не хочет с тех пор, как вернулась. Дядя Думитру очень на нее зол, и, ей-богу, барышня, не знаю, кто из них прав, кто виноват!

Глухой, яростный возглас:

— Замолчи! Замолчи! Ты вывела меня из себя... Замолчи, не то стукну чем попало!.. Замолчи!

Протяжный, жалобный стон был ему ответом. Потом — тишина, и вдруг — пронзительный, ужасный крик. Я выбежала из дому: Войка сидела на завалинке, Думитру — возле нее; она держала его за голову, руки у нее были в крови. Думитру жалобно стонал.

— Скорее, барышня, Думитру поранился. Что делать? Ударил себя серпом... Что делать?

Ион, разбуженный шумом, громко кричал.

Удар не был сильным, но я не могла понять, что же случилось. Когда я спрашивала, оба стыдливо опускали головы и ничего не отвечали.

***

Думитру с перевязанной головой растянулся на завалинке. Время от времени просит пить у Марии. Войка варит мамалыгу. Спешит. Ее браслеты равномерно позвякивают.

— Что же все-таки случилось, Войка?

— Да не знаю, он разъярился да и бросился на меня с серпом, только, видать, злоба-то против него обратилась, вот он и ударил не меня, а себя самого. Вот оно как...

Равномерно позвякивают ее браслеты.

XXIV

У Флоари собака умирает от голода. Она худа, невероятно худа, в ее добрых глазах застыло выражение почти человеческого страдания. И хуже всего то, что я не могу ей помочь. Несколько раз я кормила ее, и она стала приходить к нам во двор. На свою беду, потому что Войка не знает пощады, бьет чем придется. Вчера выхватила из огня горящее полено и ударила ее.

Она скулит жалобно, протяжно. Я не нахожу себе места.

— Войка, можно я дам ей поесть?

— Нельзя. Пусть эта окаянная и кормит ее, раз она ей принадлежит. Меня она пожалела?

— Ну, хорошо, только собака-то не виновата!

— Это ее собака.

— Войка, Войка, я думала, ты добрее.

— Да ведь я не злая, барышня, но это собака Флоари, а Флоаря мне жизнь сломала. Вот как поймаю собаку... Чего она сюда повадилась?

— Замолчи сейчас же! Перестань! Когда ты так говоришь, ты мне противна.

Войка смеется. Ряд белых влажных зубов ослепительно сверкает на ее потемневшем от солнца лице.

Она говорит:

— Не сердитесь, но мне, ей-богу, смешно! Сколько жалости к никчемной твари!.. Злость во мне так и закипает. Вот поймаю собаку, убью да и вам подарю.

— Замолчи.

— Вот как?.. Рассердились? Да ничего я ей не сделаю, пока вы здесь...

XXV

— Пусть, что хочет говорит, мне все равно; пусть дом у него сгорит, мне и дела нет.

— Войка, я тебе не верю.

— А я, барышня, больше ничего и не скажу, раз вы мне не верите, да ведь разве не так? Что?! Разве болит у него душа, когда я плачу? Нет! А тогда...

— Войка, я тебе не верю. Ты любишь его, а он тебя.

— Барышня, да ведь раньше я на него, как на икону, глядела; а теперь, как увижу, что он горюет, говорю себе: «Так тебе и надо! Пусть тебе больно будет...» Вот как! А то сижу одна-одинешенька, плачу, слезами заливаюсь! Плачу, а сама-то и думаю: вот, чем я была и чем стала! А на душе-то у меня камень, тяжелый, как мельничный жернов... И давит этот камень, уж как давит. Потому и работа у меня не так, как прежде, спорится. Не могу, трудно! А все потому, что любовь из моей души ушла. Раньше все мне было нипочем! Работала, как мужик, и усталости не знала... Вот как!.. Пойдемте-ка, барышня, в сад, посидим в тени, вспомним, что нынче праздник... Думитру говорил, что как-нибудь отвезет вас ночью на телеге туда, где сено убирают. Дорогу-то нам луна освещать будет. Я тоже поеду... Как раз в полночь мы...

Выстрел из ружья и голос Марии из сада:

— Тетя Войка!.. Сюда, скорее, свинью убили!

Войка встала, выпрямилась во весь рост, напряженно вглядываясь. И сказала только: «Подумайте!!»

Торопливо вышла на крыльцо и, встряхнув Думитру, который спал под навесом, крикнула:

— Эй, Думитру! Скорее! Вставай! Слышишь?

— Что такое?

— Слышишь?! Свинья! Убили! Скорее! Ступай!

И, схватив жердь, решительно двинулась в сторону сада, не дожидаясь Думитру и не слушая его.

Отовсюду слышалось: «Тетя Войка! Дядя Думитру!»

Думитру встал, нахлобучил шапку и поспешно отправился в сад. Наступила тишина. Спустя некоторое время послышался голос Войки, в нем чувствовалась ярость:

— Нет, подумать только! Убить свинью!.. Она шестьдесят золотых стоит!.. За то, что рыла картошку! Подумать только! Я ее вырастила, выкормила! Подумать только! — Войка возвращалась из сада, с трудом волоча за собой свинью. Мария следовала за ней. Станка, держа Иона за руку, смеясь, замыкала шествие.

У ворот, где уже собрались соседи, Войка остановилась, опустила свинью на землю и села рядом с ней, чтобы узнать, жива она или нет, и, обращаясь к соседям, стала рассказывать со слезами на глазах, жалуясь и ругаясь, все, что случилось. Женщины крестились, мужчины, окружив Думитру, советовали отдать убийцу под суд. Дети, сидя на земле, спокойно ели вареную кукурузу.

XXVI

Время уже перевалило за полдень. Я спала. Меня разбудил чей-то крик. Я прислушалась: кричал мужчина, одновременно слышался приглушенный визг, отчаянный, безумный. Я выбежала из комнаты, задохнулась от ужаса, набросилась на Войку, схватила за платье и оттащила ее в сторону:

— Ты с ума сошла! Отпусти ее! Отпусти, а то я тебя ударю! Отпусти!..

И, схватив стул, замахнулась на нее. Войка увернулась, яростно крича:

— Ух, упустила!

Собака Флоари, жалобно скуля и повизгивая, уползала со двора, ее задние ноги волочились по земле, оставляя за собой кровавый след. Если бы я не прибежала, она бы убила собаку! Она зажала ее в дверях и стала дико избивать...

Я рыдала от ужаса и отвращения. Я была потрясена до глубины души.

Войка пришла в себя и попыталась меня успокоить. Теперь она, вероятно, понимала, что сделала.

— Барышня, голубушка, да что же это? Что вы, как маленькая? Ну, не плачьте, ничего с ней не случилось! Завтра опять сюда придет!.. Хотите воды? Выйдем во двор! Никогда больше не буду ее бить... Вот ей-богу! Черт бы побрал эту собаку!.. Вы так заболеете! Пойдем, выйдем во двор... Слышите? Так убиваться из-за собаки!.. Что, я ее убила?

XXVII

— Барышня, наденьте шляпу!

— Зачем, Войка? Без шляпы легче, солнца-то ведь нет.

— Наденьте! Очень вас прошу. В кои-то веки идете со мной на хору. Да меня бабы засмеют, коли вы шляпу не наденете. Станут говорить: да разве это барышня? Даже шляпы не носит. А я этого не хочу. Я-то ведь знаю, кто вы. Наденете?

Я отвечала, смеясь:

— Ладно, надену, если тебе так хочется.

— И во время хоры не снимайте.

— Хорошо, Войка, пусть будет по-твоему.

— Ну, вот и хорошо, моя красавица.

Она ушла.

Я чувствовала себя так, как, вероятно, чувствует себя щенок в попоне, когда хозяйка выводит его на прогулку.

Через минуту Войка вернулась и робко сказала:

— Хочу вас попросить: дайте мне чуток пудры для лица. А то оно у меня красное, как герань. О-ох, как от вас хорошо пахнет!

Она не решилась попросить у меня духи, но, когда я предложила ей подушиться, обрадовалась и несколько раз поцеловала мне руку.

— Ну, вот... Барышня, а Иона-то я вперед отправила с отцом.

— Почему?

— Да так... Стыдно мне.

— Почему?

— Да ведь не мой он... боюсь, бабы надо мной смеяться будут. В прошлое воскресенье собрались они вокруг меня, ну, будто я цыган с медведем, что плясать умеет. Правда... И почему я не мужик? Все хорошее — все им. Что ни сделают, никто им ничего не скажет. Он приводит в дом сына от чужой женщины, а я расплачиваюсь.

Она помолчала, потом задумчиво спросила:

— А в городе тоже так?

— Да, пожалуй, так же!

—   Правда? А я-то думала... Ну, пойдем. 

***

Небо затянуло легкими облаками, и солнечный свет проходит через них, будто через легкое, редкое полотно. Мы отправились на хору. Станка осталась стеречь двор. Собака увязалась за нами. Войка ее прогнала. Она шла рядом со мной, сияя от радости. На ней были толстые красные чулки и туфли без задников. Мария вместе с деревенскими девушками и парнями шла следом за нами. Все девушки — с непокрытыми головами, в отличие от замужних женщин, с мелко завитыми волосами и цветком герани, воткнутым в волосы за ухом. Все очень сильно накрашены при помощи мокрой красной бумаги, — ею натирают щеки и губы. Одеты, как жительницы бухарестских окраин, в старомодного покроя затейливые, яркие блузки, широкие ситцевые юбки, и только великолепные ожерелья напоминают крестьянский костюм. Мужчины все — в национальной одежде, белой, изысканной, чистой, ручной работы.

По дороге к нам присоединялись и другие крестьяне. Каждый, поздоровавшись, вступал в разговор с Войкой, которая горделиво шла рядом со мной, чтобы все видели, что я с ней.

Издалека, со стороны хоры, ветер доносил обрывки музыки. Шаги инстинктивно ускорялись.

У поворота дороги стоял большой дом, перед ним — просторная, утоптанная площадка для хоры. То была корчма.

Вокруг суетился народ. Думитру отделился от группы крестьян и, держа Иона за руку, подошел к нам.

— Целую руку, барышня.

Потом, обращаясь к Иону:

— Поздоровайся, ну-ка, поцелуй барышне руку.

— Баасне?

— Да, «барашек».

Ион подошел, взял мою руку и прижался к ней губами. Но не пошевелил ими, — он умел имитировать лишь жест поцелуя. Потом, застыдившись, побежал к отцу и спрятал голову в складках его широкой рубахи.

— Ну, что же ты, «барашек»?

Все вокруг смеялись. Войка притянула мальчика к себе и поправила на нем одежду. Он тоже был в национальном костюме, как взрослый, в крошечных опинках, белой шерстяной шапке, с красным поясом поверх расшитой рубашки.

Думитру сказал:

— Только б был здоров, а так он высокий и крепкий.

Послышались голоса: «Бог даст...»; но Думитру недоверчиво покачал головой. Потом обратился ко мне:

— Пожалуйте сюда, садитесь на скамейку, в тень, поглядите на хору.

И Думитру ушел вместе с другими крестьянами, держа Иона на руках. Войка осталась сидеть рядом со мной. Она была чрезвычайно польщена оказанным приемом, хотя Думитру и притворился, что не замечает ее.

Хора вращалась быстро, ритмично. Время от времени громкий выкрик нарушал ее гармонию, и тут же вся хора поворачивалась в другую сторону. В ней участвовали только молодые, и хора вращалась все быстрее и быстрее.

В корчме люди обсуждали дела и угощали друг друга вином. Хриплые голоса, звон стаканов то и дело вырывались наружу.

— Поглядите, барышня: вон тот, что по-немецки одет, это учитель. С женой и сыном. И священник с ними.

— А учитель хороший человек?

— А то как же? Но священник лучше. Трудолюбивый: работает за троих.

— Где?

— В поле, как и мы. У него много детей. Рясу подоткнет, возьмет лопату и пошел работать. А посмотрели бы, как он сеет. Ходит по полю в черном, ни дать ни взять — ворон. Одно плохо — выпивает. Но не всегда.

Когда они поравнялись с нами, Войка кивнула учителю, улыбнулась его жене, а священнику приветливо сказала: «Целую руку».

— Вернулась, дочь моя?

— Да, батюшка.

— И правильно сделала. Так-то оно лучше: каждый в своем доме. А мальчик где? Что говорит Думитру?

— Да что ему говорить, батюшка.

— Хорошо, дочь моя, хорошо. Хорошо, что вернулась. Я рад.

Войка подняла глаза и непонимающим взглядом посмотрела вокруг, словно очнулась ото сна.

Священник не обратил на это внимания и весело удалился, спеша догнать учителя, который ушел далеко вперед, — он испытывал ко мне явную ревность: я лишила его воскресного успеха. Войка сказала со вздохом:

— Ох, барышня, барышня, как у меня душа-то болит. Священник-то будто кипящей водой ошпарил. Поглядите на Думитру, как он сыну радуется, а мне ничто уже не мило. Смотрите, как он на Иона смотрит, а обо мне-то и позабыл... Так и пройдут мои денечки, так и пройдут чередой один за другим, а я все буду глядеть на них, как чужая.

И, охваченная грустью, Войка неохотно отвечала женщинам, которые собрались вокруг нас.

Станка убежала из дому и пришла на хору. Она, как обычно, пристроилась где-то в уголке и глядела во все глаза. Войка заметила ее:

— Беги, беги домой, не то убью! Вот пропадут корова да волы, тогда берегись!.. Беги! Ты что, не слышишь?  

Станка закрыла глаза, крепко зажмурилась, словно ей грозили кулаком, но не двинулась с места.

— Ах, чертовка! Не слышит! Ну, погоди у меня!..

Она встала и быстрым шагом направилась к Станке. Девочка улепетнула от нее под хохот стоявших около нас баб.

— Не трогай ее, Войка, она еще маленькая! Не дома же ей сидеть да кудель прясть!.. — сказал старый дед Николае, всегда готовый посмеяться. И, видя, что я улыбаюсь, добавил, хитро на меня поглядывая: — Я вот попросить вас думаю, барышня!

— О чем, дедушка?

— Да сено у меня есть, а сторожить-то и некому. Может, постережете? Восемь стогов и никакого труда. Целый день можете спать, а украдут, возьмете из каждого стога по копне да и новый сделаете заместо украденного... Что скажете?.. Не годится? А то найму вас грядки в воскресенье вскапывать.

Войка, все еще раздосадованная Станкой, сказала:

— Оставь барышню в покое, дедушка Николае, что она о тебе подумает?

— А чего ей думать, разве не видишь, что она смеется? Думаешь, ей больше нравятся твои рассказы? А?..

Мужики, знавшие деда за шутника, собрались вокруг и смеялись, слушая его, а старик, довольный, захмелевший от поднесенного корчмарем стаканчика ракии, гордо смотрел по сторонам и вздыхал по жене:

— Жаль, я не молод... был бы молодой, всю деревню плясать бы заставил.

Какой-то голос крикнул ему:

— Да и девушки тебя опять бы любить стали!

Раздались взрывы смеха. Повеселевшая Войка сказала снисходительно, обращаясь ко мне:

— Глупости говорят.

Солнце совсем зашло, а хора все продолжалась. Слышался глухой топот и пронзительные голоса скрипок. Пыль стояла столбом, скрывая людей.

Когда стало смеркаться, я вместе с Войкой отправилась домой. Мы шли молча. Шум голосов и гиканье у нас за спиной, постепенно ослабевая, сливались в один сплошной гул. Временами ветер доносил пронзительное пение скрипок.

XXVIII

Войка шутливо восклицает:

— Не закрывай ворота, не зажимай им рот! Оставь нараспашку, пускай себе смеются!

— Да как же так?

— Так мне хочется!

— Ну, будь по-твоему!.. А вот и дядя Думитру с хоры возвращается... Ион свалился прямо в пыль... Посмотри, как они смеются!

— Вот негодяй, прибью, коли одежду запачкает!

— Тетя Войка, иди сюда, глянь-ка: Ион совсем очумел, кричит, хохочет, на людей бросается... Иди скорей! Да он на спину завалился и ноги кверху задрал! Видишь?

Войка с беспокойством наблюдала за мальчиком, потом лицо у нее прояснилось, и она сказала, посмеиваясь:

— Да ведь они его напоили!.. Идите сюда, барышня, вот потеха! Скорей! Полюбуйтесь, он совсем ополоумел!

— Господи, Войка, да они подпоили мальчика!

— Ну да!.. Смотрите, что он вытворяет!

Думитру подошел к нам — он тоже был слегка навеселе — и с гордостью произнес:

— Я вам привел Иона!

Он поднял его из пыли и поцеловал. Ион колотил его ногами в живот.

— Вот бешеный!

— Господи, что вы с ним сделали? Бедный мальчуган!

Думитру возразил с некоторой обидой:

— Почему бедный? Выпил, как большой!.. «Барашек», ну-ка, скажи барышне «целую руку». Скажи, сколько ты выпил?

Ион ухватил за хвост собаку, которая вертелась около него, и дергал что было сил. Собака зарычала, вырвалась и убежала.

Ион повалился на землю вверх ногами.

В ответ раздался дружный смех.

— Ну-ка, веди его сюда! — крикнула Войка. — Мы на него полюбуемся.

— Войка, да ведь он заболеет.

— Ничего с ним не будет! Идите сюда!

Ион нашел посреди двора скомканную бумагу. Он подбрасывал ее с такой силой, что, теряя равновесие, падал на спину, снова поднимался, шатаясь, делал несколько шагов, опять подбрасывал бумагу и падал. И так несколько раз, вызывая общий смех. Он взмок, покраснел, внезапно закричал, упал на землю и забился в судорогах...

Войка подбежала, чтобы поднять его.

— Думитру, ты ведь погубишь мальчика, совсем погубишь!

— Да не умрет он, барышня, от такого пустяка! Он крепкий, как кремень. Ну, выпил малость... окосел!

— Это же безумие! Бедное дитя! Ну, как тебе объяснить, что ты его губишь, ведь из него дурачок вырастет! Плакать хочется, так его жаль! Я думала, ты его больше любишь!

— Да ничего, барышня, ничего с ним не будет. Пусть привыкает... У нас в деревне так принято! Вы думаете, у нас так, как у вас в городе?

— Перестань! Замолчи! Постарайся прийти в себя... Разве ты не видишь, как ему плохо?

Войка придерживала мальчика, а Ион, мучительно напрягаясь, отдавал обратно все, что выпил. Он был почти без сознания, и женщины, прибежавшие на помощь, брызгали на него водой. Мужчины, потерявшие всякий интерес к происходящему, спокойно беседовали, стоя в стороне.

Думитру смотрел на сына, в недоумении почесывая затылок.

— Что ему дать, барышня? Вот ведь! Из-за капли ракии! Там и полного стакана не было! Что ему дать?

— Не знаю... Может быть, липового чаю?

— Дайте ему чаю.

И Думитру ушел, не глядя на мальчика, ничем не выдавая своего волнения. Он присоединился к остальным мужикам.

Войка сказала, посмеиваясь:

— Поглядите-ка на Иона!

Она подняла его руку и отпустила. Рука упала, как плеть. Ион лежал неподвижно с закрытыми глазами, его рот был судорожно сжат.

Несколько дней он был болен, у него была высокая температура, тело ломило, он горестно плакал, просыпаясь, и с трудом поправлялся. Несмотря на мой бдительный надзор, ему давали зеленые сливы, брынзу, чтобы доставить радость...

XXIX

— Вот, барышня, к примеру, сломается что-нибудь или сам ударишься, починишь сломанное, пройдет ушиб, а след все равно останется. Так и у меня на сердце: смеюсь и сама удивляюсь; плачу и сама удивляюсь... вот я дома, со своим благоверным, а все надеюсь, что боль пройдет, ан нет! Ничего-то на свете мне не нужно, хочется лечь на землю и плакать... пока слезы все не выльются, — будь они неладны, все глаза выжгли... Вот я себе и говорю: конец мне пришел, ведь даже если я всю воду из колодца выпью, все равно не смогу погасить огонь в душе.

— Не плачь, Войка, хватит плакать. Ты ведь совсем недавно вернулась. Вот увидишь, пройдет несколько дней, и оба вы обо всем позабудете и заживете по-старому. Ведь раньше ты еще больше плакала.

— Все напрасно... Конец всему: залатанную любовь можешь на дорогу выбросить. Он увидел, что и без меня проживет, что девки за ним бегают... Теперь, как ни старайся, ничего хорошего не выйдет; землю-то он мне дать не захотел... А земля так и стоит у меня перед глазами: столько я на нее глядела и так о ней мечтала, что, как глаза закрою, так и вижу всю ее, каждую травинку пересчитать могу..

Войка закрыла свои большие, от возбуждения и слез блестящие глаза:

— Сына-то он с другой прижил, может, и теперь о ней думает, я для него — не то, что раньше. Вот я с некоторых пор и думаю: уехать бы мне в город, все бросить, наняться прислугой, может быть, к вам, да и позабыть о доме, о земле, о нем и о себе. — Войка пристально посмотрела на меня и прошептала: — Да, видать, одна только смерть меня успокоит... И еще вот я о чем думаю: найти бы цыганку, что грех великий совершила, и... видите мои руки?.. Схватить бы ее за горло и держать, пока глаза у нее не лопнут...

— Войка, не говори так.

— Да ведь, барышня, меня бы и суд помиловал, и господь бы не покарал, потому что мой грех неизмеримо меньше ее греха, и я бы только поступила по справедливости...          Пришел Ион. На нем была одна рубашка, которая туго обтягивала его плотно сбитое тело. Он тащил за хвост несчастного кота...

— Мама! Есть!

Он подошел к Войке и с трудом взобрался к ней на руки. Кот с силой рванулся и убежал. Ион засмеялся:

— Мама! Киса!

Войка взглядом указала на него:

— Он меня мамой зовет!..

— Войка, ты ведь его уже любишь! Целуешь все время...

— Уж и не знаю! Иной раз кажется, — люблю, когда он возле меня; а как увижу его во дворе да вспомню, чей он сын... глаза бы мои на него не глядели! Так бы и стукнула головой оземь! А все-таки жалею мальчишку... Что он понимает?

— Мама, есть!

Войка встала и пошла за ним, пожимая плечами и как бы говоря: ну, что с ним поделаешь?

Как исхудала бедная Войка! Как часто сидела, думая свою думу, напряженная, глубоко ушедшая в печальные мысли.

Из дома послышался звонкий смех и радостные крики. Ион выбежал во двор с корзинкой в руках. Войка следовала за ним, смеясь и делая вид, что собирается его поймать.

— Ловите его, барышня, держите его!

Ион обессилел от смеха, сел на землю и прикрыл корзину руками.

— Нету! Собака съела!..

— Ах ты, воришка! — и Войка нагнулась и звонко расцеловала мальчика. Потом подбросила вверх, как пушинку. Ион кричал от восторга.

Теперь они сидели на земле и играли. Войка покусывала его, а он хохотал и катался по земле. Когда она оставляла его в покое, он вскакивал, хватал ее за платье и старался укусить. Тогда Войка снова набрасывалась на него, а Ион, раскрасневшись, смеялся еще громче. В конце концов Войка встала, поправила платье, отряхнулась от пыли и сказала:

— Ну, хватит. Сейчас придет отец и увидит, что мамалыга не готова!

Но Ион, разыгравшись, не хотел слушаться и тянул ее за платье. Платье порвалось. Войка обернулась и шлепнула его. Ион в ярости схватил ее за руку и укусил до крови...

— Ух, проклятый! — и не успела я опомниться, как Войка жестоко избила его.

— Вот тебе, змееныш!

Мальчик, лежа на земле, в пыли, смертельно уставший, тихо плакал, всхлипывая.

Я стала укорять Войку:

— Ну что ты связываешься с ребенком? Мне стыдно за тебя, я больше не буду у вас жить. Тебе не по душе, что Думитру тебя бьет, а сама обижаешь ребенка!..

Войка с мутными от ярости глазами бормотала:

— Змееныш! Ведь знает, что я ему не мать. Змееныш!

Она показала мне укушенную руку.

— Ну, как он может знать, что ты не мать ему? Ты его задела. Он думал, что это игра.

— Коли он сейчас такой, что же будет, когда он вырастет?

— Ничего не будет, он к тому времени поумнеет. Ты думаешь, он знает, что ты ему не мать?

— Еще бы!.. Змееныш, так укусил, за что? Я его одеваю... мою... а он... подумать только!..

— Да пойми же наконец, что не он виноват, а ты. Будь я на месте Думитру, я бы на тебя рассердилась.

Войка посмотрела на меня с мольбой. Я продолжала:

— Конечно, я ничего ему не скажу, но, знаешь... мне все это не нравится, совсем не нравится!

— Простите меня... но уж очень он злой! Кровь бросилась мне в голову... Подумать только! Чтобы чужой ребенок так меня укусил!..

— Неужели ты не понимаешь? Если бы это был твой ребенок, он бы все равно сделал то же самое.

— Правда? Ну, ладно!.. Иди сюда, змееныш, я тебя умою!.. Подумать только, так укусить!

Мальчик еще сильнее прижался к земле.

— Ну, иди же, ничего я тебе не сделаю! Посмотри, негодяй, что ты со мной сделал!

И она сунула ему под нос посиневшую руку. Ион испугался и заплакал. Войка легко подняла его с земли и ушла с ним. Ион, устало запрокинув голову, покачивался из стороны в сторону, как неживой.

XXX

Дует легкий ветер.

— Вот что, барышня, мы с вами пойдем наискосок через это жнивье, так оно короче будет. Видите, озеро блестит? Задолго до него свернем налево. Как дойдем вон до тех деревьев, увидим колокольню, она в старой деревне так и осталась стоять. Потому мы и не очень-то туда ходим — далеко. А вот и деревня...

— Войка, а старики, к которым мы идем, люди бедные?

— Нет, они ведь не в старой деревне живут, а к нам поближе. У них еще один дом есть, на том конце деревни. Мы, барышня, и свадьбу увидим, через дорогу от стариков. Свадьба-то такая, что каждый за себя сам платит. А хозяева только еду приготовили да столы накрыли.

— Да?

— Да.

— Тетя Войка, — говорит Мария, — а Ион в Станку землей бросается!

Станка, почувствовав защиту, громко заплакала.

— Не перестанете, я вас обоих побью!

Смех Иона звенел еще секунду, а потом в тишине поля слышались только шаги да изредка тихий шелест ветра. Войка шла спокойно, глядя вдаль. Вдруг она сказала:

— Барышня, а ведь невеста-то не девушка.

— Откуда ты знаешь?

— Да вся деревня знает. Но этот все равно ее возьмет, отец-то ему еще и корову дает сверх приданого. Чтоб стыд стереть.

— А сколько ей лет? Она некрасивая?

— Восемнадцать. И совсем не некрасивая, чтоб ей пусто было!

— А где же парень? Почему он на ней не женится?

— Да он в армии. А освободится, так все равно ее не возьмет, он самый богатый жених... да еще и красивый...

— Почему же он не пожалел девушку, раз не любил?

— А что ему терять-то? За него любая пойдет. А она глупа была, вот и любила. Теперь ни с чем осталась, против воли за другого-то идет. А не выйдет, все ее засмеют. За вдовца с двумя детьми выходит.

И Войка замолчала, удовлетворенная, как будто в ее словах не было ни горечи, ни боли.

Далеко, бесконечно далеко тянулась степь. Мне было видно столько, сколько может охватить взгляд, до той линии, где белесое небо сливается с землей.

Мы свернули налево и оказались среди деревьев, на которые давеча указывала Войка. Вскоре показалась и деревня. Полуразрушенная церковь, бедные старые дома, голодные собаки, бесчисленные дети. Чуть дальше — чистый дом с большим двором. Посреди двора — длинный, грубо сколоченный стол, уставленный едой и со всех сторон окруженный скамейками. У ворот — старая яблоня, отягощенная плодами да годами, узловатая и словно вся напрягшаяся от усилий, которые ей приходится прилагать, чтобы вынести собственную тяжесть и тяжесть многочисленных детей, взобравшихся на нее, чтобы нарвать яблок. Их щебетанье вспугивает птиц, которые обычно сидят на дереве.

— Рано, барышня! Народ-то еще не собрался. Пойдем-ка через дорогу к старикам. Посидим у них, а на обратном пути опять сюда заглянем. А Иона оставим со Станкой и Марией, — пускай играет с ребятами.

Когда мы вошли во двор, чудесное ощущение тишины и прохлады охватило нас. Солнце проникало сюда сквозь густую листву зеленых деревьев, которые отбрасывали на землю тонкую кружевную тень.

Трава заглушала шаги. Даже собаки не лаяли. Худенькая старушка вышла из дома и, узнав Войку, радостно приветствовала ее:

— Это ты, голубка? Радость-то, радость какая! Позову-ка я своего деда. Дед, а дед, Войка пришла и барышню с собой привела. Пожалуйте в дом, там прохладно.

Согбенный старик вышел к нам, быстро семеня ногами. Поздоровался за руку с Войкой, потом осторожно поцеловал мне руку по местному обычаю: поднес ее к губам, ко лбу и снова к губам.

— В дом пожалуйте. Как поживает Думитру?

— Да все так же...

В доме было чисто и хорошо, как в сказке. Они негромко разговаривали. Расспрашивали Войку обо всем, что с ней произошло. Советовали набраться мудрости, терпения и больше не ссориться...

В огромных глазах Войки блестели слезы. Я чувствовала, что она как-то смягчилась.

— Ведь я с матерью твоей росла. А тебя увидела, когда ты и ходить-то еще не умела. Я ведь ей, барышня, заместо матери. Пусть будет, как мы с дедом говорим...

— Так-то оно так, тетя Ана, да вот только душа болит...

И Войка заплакала.

— Пусть будет, как мы с дедом говорим. Нельзя иначе...

И Войка повторяла сквозь слезы: «Нельзя иначе!»

***

Мы идем в глубь сада. Слышен глухой, мерный шум. Когда мы вышли из-за деревьев, показалась вода Няжлова. Темная, тяжелая, текла она меж высоких, пустынных, глинистых берегов. Старик произнес:

— Нигде Няжлов не выглядит таким диким, как здесь. На этих берегах бои шли, рыба кормилась убитыми людьми, что в воду падали. Глубок он и коварен. Манит, как заклятие. Говорят, он заколдован... Душа нечистого и та не так черна и безжалостна. Когда он течет через поле, солнце освещает его, он веселеет, но никогда не бывает таким чистым и прозрачным, как Арджеш. На Илью-пророка люди в Няжлове тонут, а не в Арджеше.

— Тетя Ана, расскажи барышне про тех двух девушек, что здесь купались.

— Расскажу, чтоб знала, чего остерегаться: на ильин день, в сильную жару, две названые сестрички не побоялись ввести в искушение того, о ком и говорить не следует. Они сказали: «Мы здесь выкупаемся». Разделись, бросились в воду и поплыли. Их матери голосили на берегу, словно по покойнику. Громко, громко. Мы слышали, как девушки смеялись, и видели, как плыли они наперегонки... пусть меня господь покарает, ежели я лгу, только вдруг они перестали смеяться, заплакали, а сами-то уплывали все дальше и дальше. И чем дальше уплывали, тем горше плакали. А матери голосили так, что воздух до самого верха наполнился их криком... И вот они скрылись из виду и не вернулись. И никто никогда их больше не видел, а ведь христианину, коли он утонул, суждено всплыть на поверхность.

Старик добавил шепотом:

— Вот он какой, Няжлов-то! манит, как заклятие!

— Но почему они решили искупаться, матушка?

— Откуда нам знать, барышня? Бес попутал. Что человеку суждено... Но пойдем, однако, в сад. Вечереет, а здесь холодно, даже когда на закате поле жаром пышет, будто печка.

— Пойдем.

— Барышня, — сказала Войка, — а вы здесь не стали бы купаться?

— Нет, Войка. А что?

— Да... я бы, пожалуй, выкупалась... кто знает, может, избавилась бы от своих бед.

Старики быстро перекрестились, тихонько поплевали на землю, в сторону нечистого. Старик, положив руку ей на плечо, сказал:

— Господи, вот оно горе-то! На какие мысли наводит! Войка, никогда не говори так, голубка, грех это великий.

— Да я ведь просто так сказала. Не сердись...

— Сержусь, сержусь. Не лишай душу разума, не оставляй ее одну. Душа, когда она ранена... слабеет...

— Хорошо... хорошо... коли уж вы так говорите.

***

Свадьба в самом разгаре. Музыканты играют, гости едят, парни и девки водят хоровод; дико поют хриплые пьяные голоса. Во главе стола неподвижно сидит невеста, наряженная, нарумяненная.

Мы быстро уходим домой. Ион плачет от усталости и отказывается идти. Одежда у него совсем мокрая. Пока нас не было, он свалился в грязь, а Станка обмыла его у колодца.

— Ну, как я возьму его на руки? Он ведь и меня запачкает. Неси его сама. Смотри, что ты с ним сделала.

— Так ведь если бы грязь на нем засохла, ты бы все равно меня побила.

Мария говорит, посмеиваясь:

— Сниму-ка я фартук, мы его и завернем.

Крепко запеленутый, Ион засыпает у Войки на руках. Время от времени она поглядывает на него и беззлобно, как бы для себя самой, говорит: «Вот дрянь!»

Я чувствую, в ней крепко засела мысль, что никогда не будет у нее своего сына, своей кровинки...

Вдруг она крепко прижала его к груди, сбавила шаг и тихо, почти ласково прошептала: «Вот дрянь!»

XXXI

Кукуруза пока еще не убрана, остальное поле, чисто сжатое, покойное, исполнившее свой долг, мирно отдыхает после трудов праведных.

А небо ласково косится на него синим своим глазом.

Крестьяне с вилами в руках лениво ворошат скошенную траву, в которой засохли тысячи цветов. По дорогам, нагруженные сеном, едут телеги. На возу, утопая в мягком сене, сидит женщина, задумчиво глядя вдаль, тихонько покачиваясь.

Красное солнце клонится к закату. И чудится, будто оно тает от собственного жара у тебя на глазах и растекается по небу. Тихо плывут легкие, как паутина, облака, озаряются красным светом и гаснут.

Озеро, которое все время зябнет от студеной своей волны, греется в последних лучах заходящего солнца. Когда налетает ветер, по его поверхности проходит мелкая дрожь.

В липовом лесу спокойно стоят одетые листвой деревья, не зная о том, что скоро все их богатство развеет неистовый осенний ветер.

И по всей степи рассеяны маленькие белые деревни, где живут люди со своими горестями, радостями и терзаниями.