1

В этот день Авдею Самсоновичу Булакову предстояло столько хождений и хлопот, что, казалось, с ними не управиться за неделю. Надо было обойти кабинеты райисполкома и попрощаться с сотрудниками, получить расчет, побывать в сберкассе, сдать домоуправу ключи от комнаты, проверить загодя, не напаковала ли Анна Тимофеевна лишних вещей в дорогу. В четыре часа надлежало непременно быть дома, поскольку шофер Васюков должен был заехать за полушубком и отвезти Авдея Самсоновича на аэродром. На аэродроме предстояло еще взять билеты на самолет и успеть сдать багаж.

Однако к одиннадцати утра сверх ожиданий с половиной дел было покончено. Кабинеты Авдей Самсонович обежал, с теми, кого застал в отделах, распрощался, кассирша без задержки выдала ему деньги; отпускные за два с половиной года работы плюс компенсацию за неиспользованный предыдущий отпуск, плюс зарплату за первую половину мая. Получилось 4382 рубля 70 копеек. Сослуживцы прямо в отделе устроили ему небольшие проводы с шампанским. Авдей Самсонович нарушил многолетнюю привычку не пить и осушил полный стакан шампанского, отчего лицо его и шея покрылись бурыми пятнами, а на лоб выкатились зернистые стекляшки пота. Минут десять в отделе царило шумное оживление. Сослуживцы наперебой желали ему счастливой жизни на материке и заверяли, что будут рады, если он вдруг по какой-то причине вернется назад. Новый заведующий райфо Тимофеев, холостой парень с институтским образованием, сменивший на посту Авдея Самсоновича, так прямо и сказал: «Будет плохо — возвращайтесь. Даю слово, я вам кресло уступлю». Авдей Самсонович не любил Тимофеева за прожектерство и всякие глупые новшества, которые тот норовил ввести в строгую финансовую службу, прижимал его за это, и потому никак не ожидал от него услышать такие слова. Он расчувствовался, чуть не прослезился и даже готов был попросить кого-нибудь из сотрудников помоложе сбегать еще за шампанским, уже на его деньги. Но в это время старший налоговый инспектор Деревенщикова принялась прятать стаканы, а старший бухгалтер Сидоренкова подняла с полу плетенку для мусора и начала складывать в нее бутылки. Тут Авдей Самсонович вспомнил, что он спешит, а выпито и так достаточно, и поторопился навсегда распрощаться.

Позже он вернулся мысленно к этим проводам с шампанским и подумал, что все чувствительные слова, сказанные его бывшими подчиненными в минуту расставания, были неискренними, а произносились просто так, приличия ради, ибо он знал, что сослуживцы недолюбливали его, подсмеивались над ним и за глаза называли не иначе, как Хвост Селедки — идиотское прозвище, прицепившееся к нему, как репей, с давних пор в поселке. Впрочем, установив для себя этот неприятный в общем-то факт, Авдей Самсонович особой горечи не испытал. Душа его в то время переполнялась таким восторгом от сознания того, что самолет несет его навстречу новой, совершенно новой жизни, что он простил разом всем людям — сослуживцам и несослуживцам, знакомым и незнакомым — обиды, которые те причинили ему за многие годы.

Но подумал он об этом уже в самолете, летевшем курсом на Хабаровск.

А сейчас Авдей Самсонович вышел на улицу и зажмурился — до того было солнечно. Морозный воздух жег искрами глаза и было странно, что под напором такой солнечной лавины вокруг покойно лежит белый, чистый и по-зимнему крепкий снег. Неделю назад снег начал таять, потемнел и осел, но вдруг резвая майская пурга снова наворочала сугробов, мороз подскочил до двадцати пяти градусов и заставил умолкнуть тренькающую капель. В оттепель снег не успел оплыть даже с сопок, и они могучим частоколом высились вокруг поселка, целясь в солнце ослепительно-белыми пиками вершин. Словом, в поселке Оленьем в мае месяце лежала колючая морозная зима. И ничего в том не было удивительного по той простой причине, что Олений стоял на берегу Ледовитого океана.

Удивительным было то, что, шагая по заснеженной улице, Авдей Самсонович вдруг ясно ощутил, что никогда более не увидит ни этой улицы, застроенной как попало домами-коробками, ни торчащей над поселком черной трубы котельной, ни этого хлебного магазина, где торгует глухая Шура, которая знает всех до одного в поселке и всех до одного понимает по губам, так что кричать никому не приходится, — он ощутил все это, и ему стало как-то не по себе. Но щемящее чувство тоскливости продержалось в нем какие-то секунды, и он тут же с веселым злорадством подумал: и слава богу, что больше не увидит, и слава богу, что наконец-то уезжает!

Авдей Самсонович вошел в сберкассу и, постукав у порога ногой об ногу, сбил с валенок снег, хотя сделать это надлежало в сенях, где специально для того был брошен вышарканный веник. Веник Авдей Самсонович видел и, будучи человеком аккуратным, всякий раз, приходя в сберкассу, пользовался им, но нынче, из-за спешки не стал задерживаться.

Как он и предполагал, в сберкассе в этот час посетителей не было. За низким барьерчиком в скучном одиночестве сидела молоденькая девчонка и заполняла какую-то простыню-ведомость. Девчонке было лет восемнадцать, и все вкладчики (в Оленьем каждый взрослый был вкладчиком) звали ее Варей. Но только не Авдей Самсонович. Он терпеть не мог фамильярности и никогда никого не называл по имени, полагая, что отчество для того и существует, чтоб его произносили. Свою точку зрения он не раз втолковывал некоторым ветреным людям, вроде Тимофеева. И хотя тот иронически хмыкал и возражал, Авдей Самсонович своего добился: Тимофеев отучился называть старшего налогового инспектора Деревенщикову Светочкой, а называл, как и подобает, Светланой Николаевной.

Сегодня же выпитое шампанское внесло коррективы в нравственные устои Авдея Самсоновича. Он подошел к барьерчику и, широко улыбаясь верхним рядом крепких металлических зубов, сказал:

— Здравствуйте, милая Варюша.

Варя немало удивилась игривому тону обычно степенного, по-деловому сосредоточенного заведующего райфо, его улыбке, а еще больше его «милой Варюше».

— Здравствуйте, Авдей Самсонович, — ответила она, не сумев скрыть в округлившихся каштановых глазах изумления. — Будете вносить?

— И вносить, и другие операции произведем, — молодцевато сообщил Авдей Самсонович. — Прежде всего заполним на тысячу рублей аккредитив.

Авдей Самсонович стянул прохудившиеся меховые рукавицы, снял с полысевшей головы потертую кожаную шапку, расстегнул полушубок и извлек из кармана очки в старинном замшевом футляре с цепочкой, когда-то, видимо, красивом, а теперь захватанном до дыр и утратившем от долгого пользования всякий цвет. Все движения Авдея Самсоновича были размеренны, неторопливы, как у человека, который никогда никуда не спешит.

— В отпуск едете? — догадалась Варя, разглаживая ладошкой на столе розово лоснящийся гербовый лист аккредитива.

— Нет, Варвара Викторовна, уезжаю совсем, — сказал Авдей Самсонович. Он зацепил за уши толстые пластмассовые дужки очков и добавил: — Завтра на материке буду.

— Неужели совсем? — с тревогой подняла на него веснушчатое личико Варя, и тревога ее была вызвана исключительно тем, что сберкасса нежданно-негаданно теряла своего лучшего вкладчика.

— И совсем, и навсегда, — шутливо ответил Авдей Самсонович, выкладывая на барьерчик пачки денежных купюр. — И забудем навеки эти милые места!

— Ой, не забудете, вернетесь еще! Вот увидите, затоскуете и вернетесь. Сколько уже так уезжало, а потом назад. А потом жалеют, что все деньги с книжки забрали, — горячо принялась убеждать Варя и, исчерпав все свое красноречие, посоветовала: — А вы бы не снимали, мало ли что.

— А я не снимаю, Варвара Викторовна, я перевожу. Вот по этому адресу, пожалуйста. — Авдей Самсонович подал ей бумажку с крупно написанным адресом.

— В Крым или на Кавказ, конечно! — вздохнула Варя, поняв, что всякие уговоры теперь бесполезны.

— Не угадали, это город на Волге, — с удовольствием пояснил Авдей Самсонович. — Во-первых, юг противопоказан для акклиматизации после Севера, а во-вторых, Варвара Викторовна, я прочел в журнале, что нынешний год — год активного солнца. На юге, как нигде, повышена радиация. Зачем же рисковать здоровьем? Вы это тоже учтите.

Варя перестала слушать его — принялась заполнять аккредитивы. Авдей Самсонович тоже занялся делом. На чистом листе бумаги он произвел такие расчеты:

Получено под расчет 4382 р. 70 к.

Положить на аккредитив 1000 р. 00 к.

Взять на билеты, багаж, питание 200 р. 00 к.

Остаток 3182 р. 70 к.

Подбив баланс, Авдей Самсонович заполнил приходный ордер и обозначил в графе «прошу принять вклад» сумму остатка. Он отсчитал двести рублей, отведенные на билеты, багаж и питание, а остальные деньги, включая 70 копеек, вместе со сберкнижкой пододвинул на край барьерчика, поближе к Варе.

Процедура с оформлением денежных бумаг тянулась около часа, и, покинув, наконец, сберкассу, Авдей Самсонович с облегчением вздохнул — все основное сделано, теперь можно не спешить.

По пути домой Авдей Самсонович зашел в новый, недавно открывшийся продуктовый магазин. К магазину этому он никак не мог привыкнуть и, попадая в него, не переставал поражаться высоким стеклянным витринам и обилию выставленных в них продуктов. До перерыва в учреждениях оставалось еще минут десять, и в магазине народу не было. Авдей Самсонович неторопливо прошелся вдоль витрин, разглядывая россыпи конфет в радужных бумажках, всевозможные сорта печенья, крупы, пирамиды шампанского (других спиртных напитков в новом магазине не держали), какао и горы консервов с этикетками, от которых рябило в глазах. Молоденькие продавщицы в белом (этих продавщиц он не знал и не ведал, откуда они вдруг взялись в поселке) не обращали на него внимания, а расставляли на полках товары, стараясь придать им живописный вид.

Обойдя по кругу магазин, Авдей Самсонович вернулся в отдел консервов, попросил две банки мясной тушенки и банку котлет в смальце. Молоденькая продавщица немедленно завернула испрошенное в лощеную бумагу и помогла Авдею Самсоновичу уложить в авоську. Он подал девушке двадцать пять рублей и увидел, как та отчего-то вдруг недоверчиво уставилась на купюру, а потом как-то странно метнула на него глазами.

Это рассмешило Авдея Самсоновича.

— Сомневаетесь, не фальшивая ли?

— Что вы! — вспыхнула продавщица и скоренько вручила ему сдачу.

Выходя из магазина, Авдей Самсонович задержался у дверей, за ящиками, чтобы поправить неловко спутавшийся на шее шарф, и услышал писклявый голос продавщицы из отдела консервов:

— Девочки, с ума сойти! Хвост Селедки двадцать пять рублей разменял!

— Ври больше! Он и десятку-то никогда не меняет! — засмеялась другая продавщица.

— Честное слово, я чуть в обморок не упала! — зазвенел на весь магазин писклявый голос. — Смотри, вот его деньги!

Авдея Самсоновича бросило в жар. Первым его порывом было вернуться к продавщицам и строго выговорить им, чтоб не болтали зря на работе языками, а занимались чем положено, а еще лучше — потребовать книгу жалоб и написать об этих сплетницах. Но он не сделал этого, а поскорее выскользнул за дверь, не желая слушать, как судачат о нем незнакомые, неведомо откуда залетевшие в поселок пигалицы.

Чтобы досадить пигалицам, Авдей Самсонович прямым ходом направился в старый магазин, помещавшийся в полутемном деревянном бараке, куда он захаживал все двадцать пять лет и где все эти годы бессменно работала Полина Семеновна. Эта женщина была известна своей недюжинной силой и тем, что давным-давно, еще в военные годы, самолично задержала двух опасных бандитов. Бандиты бежали из лагеря и ночью забрались в магазин. Ночь, правда, стояла белая. Полине Семеновне отчего-то не спалось и взбрело в голову сходить в сопки за щавелем. Щавелю она так и не набрала, а вот грабителей застукала на месте преступления и под ружьем (ружье она прихватила на случай пугнуть в сопках медведя или волка) привела их в милицию, за что вскоре получила медаль «За отвагу». Тогда это была высокая награда, и Авдей Самсонович до сих пор помнил, с какой помпой вручали Полине Семеновне в клубе медаль.

Полина Семеновна изумилась, когда Авдей Самсонович положил на прилавок двадцать пять рублей и потребовал килограмм дорогих трюфелей. Она недоверчиво взяла деньги и тревожно покосилась на него. Авдей Самсонович в душе разозлился, но спросил как можно спокойнее:

— Почему вы на меня так интересно смотрите?

— Потому, Авдей Самсонович, что удивляюсь, — напрямик ответила Полина Семеновна сипловатым, давно сорванным голосом. — Ведь вы конфет сроду не покупали.

— Сроду не покупал, а теперь покупаю, — ответил он, стараясь подавить в себе поднимающееся раздражение, и впервые подумал, что Полина Семеновна зловреднейшая особа и что раньше он этого, к сожалению, не замечал.

— А-а, это вы в честь отъезда! — сказала Полина Семеновна, и ее полное, с тройным подбородком лицо расплылось улыбкой. — Говорят, на материк улетаете?

— Улетаю, — односложно ответил Авдей Самсонович и нетерпеливо раскрыл свою авоську, давая понять, что хочет поскорее получить трюфели.

В магазине их было только двое. Возможно, поэтому Полина Семеновна не спешила. Она медленно свернула кулек из грубой серой бумаги и, забрасывая в него по штучке трюфели, продолжала разговор.

— А все-таки я бы на вашем месте пенсии дождалась. Уж дождалась бы, потом уезжать, — она положила кулек на весы.

— Представьте, пенсию я оформил, — сухо сказал Авдей Самсонович, внимательно следя за стрелкой весов.

— Неужели вам пятьдесят пять? — усомнилась Полина Семеновна.

— Представьте, столько.

— Никогда бы не сказала. Пятьдесят — куда ни шло, и то с натяжкой. — Полина Семеновна опустила кулек с конфетами в авоську. — Пожалуйста, Авдей Самсонович. Кушайте на здоровье!

Он взял авоську и выжидательно уставился на Полину Семеновну. Она тоже смотрела на него грустно-прощальным взглядом. Получилась неловкая пауза.

— Я сдачу ожидаю, — напомнил Авдей Самсонович.

— Ой, господи, а сколько вы дали? — испугалась вдруг Полина Семеновна.

— Двадцать пять рублей, — строго сказал он.

— Ой, Авдей Самсонович, извините, голубчик! — всплеснула могучими руками Полина Семеновна, и белое лицо ее с тройным подбородком стало красным. — Как же это я?.. Вот же ваши деньги!.. Десять, пятнадцать, восемнадцать... — оправдывалась она, отсчитывая сдачу. — Привыкла, что вы крупными не платите, всегда с мелочью приходите... Вот что значит привычка...

«Стерва вы, Полина Семеновна, вот что, — мысленно говорил Авдей Самсонович, покинув магазин. — Это вы меня Хвостом Селедки прозвали. Вы, милейшая, вы! А я, олух царя небесного, и не знал. Жаль, что не знал раньше...»

И теперь, чтобы досадить уже ей, Авдей Самсонович не мог равнодушно пройти мимо хлебного и не разменять назло Полине Семеновне еще одну крупную бумажку.

В хлебном была изрядная очередь. Вместо Шуры за прилавком нерасторопно ворочалась новая продавщица. Авдей Самсонович пристроился за женщиной в беличьей шубке. Подошли еще женщины, стали за ним. Одна спросила у него, почему нет Шуры, он пожал плечами, а женщина в беличьей шубке объяснила, что Шура белила, упала со стула, сломала руку, руку взяли в гипс, и неизвестно когда она выйдет на работу.

Очередь еле двигалась, женщины громко разговаривали, и та, что в беличьей шубке, рассказывала той, что в пыжиковой шапке, как она собирается провести отпуск. Голос женщины жужжал, как надоедливый овод, и ввинчивался прямо в левое ухо Авдею Самсоновичу.

— Сперва заедем к нашим в Жж-жлобин, потом к Жж-доржж-жу в Жж-житомир, — монотонно жужжала женщина. — В Жж-жданове тожж-же задержж-живаться не будем, в Геленджжике у Сережж-жи брат — нагрянем неожж-жиданно. Ах, какие там жж-жемчужж-ные пляжж-жи...

Наконец жужжание кончилось — женщины вышли. Авдей Самсонович попросил половинку батона и подал двадцать пять рублей.

— Мелких нету? — недовольно спросила продавщица.

— К сожалению, не имею, — с достоинством соврал Авдей Самсонович.

Продавщица, не глядя на него, разрезала пополам батон и сунула ему в руку сдачу. Довольный Авдей Самсонович пошел к выходу. Женщины — та, что в беличьей шубке, и та, что в пыжиковой шапке, — тараторили уже на крыльце: должно быть, не дожужжали друг дружке о предстоящем отпуске. Проходя мимо них, Авдей Самсонович с горечью улыбнулся. Он не то чтобы осуждал таких людей, — он искренне и сердечно жалел их. Каждое лето они штурмовали кассу аэродрома, неслись, сломя головы, в разные Ялты и Сочи, проматывали до копейки денежки, возвращались худые и заморенные, стреляли до получки десятки, а, накопив за зиму каких-то пару тыщонок, опять неслись в Ялты и Сочи. Вот и весь смысл жизни. Нет, такой жизни он решительно не понимал.

Авдей Самсонович пошел домой напрямик — по тропинке, выбитой в снегу через стадион. В центре стадиона, на голубоватом льду катка, носилось несколько малышей. Девочка в красном свитерке и белых ботинках все время хотела прокатиться «ласточкой» и все время падала. Снег, лед и солнце слепили глаза, небо сверкало никельным блеском, мороз немного спал, но под валенками скрипело так же голосисто, как утром. Все это очень нравилось Авдею Самсоновичу. Погода была на сто процентов летная, и уже ничто не могло помешать ему покинуть сегодня поселок.

Он обогнул дощатую баню, грибом торчащую в огромном сугробе, так что виднелась лишь крыша да узкие, в потеках размытой сажи полоски-оконца под ней, и через двор пищеторга, заваленный бочками из-под селедок, порожними ящиками и прочим хламом, вышел на свою улицу. Дом его стоял на краю поселка, у самой сопки, двухэтажный, неоштукатуренный дом из дикого камня, с двумя низкими, крашенными охрой дверями, так называемыми подъездами, и паровым отоплением. В этом доме Авдей Самсонович прожил без малого двадцать пять лет и единственным бытовым неудобством считал общую коридорную систему, отчего дом напоминал общежитие. Всем остальным он был доволен.

2

Прежде чем отправиться к Анне Тимофеевне, Авдей Самсонович скинул растоптанные валенки, переобулся в ботинки, побрился старенькой бритвой «Золлинген», купленной еще до войны, освежился цветочным одеколоном и задержался на минуту перед складным зеркалом, стоявшим на высоком подоконнике, повязать галстук.

Из зеркала на него глянуло знакомое, суховатое лицо с чуть запавшими щеками, хрящеватым острым носом и выразительными черными глазами, часто моргавшими от яркого солнца в окне. Глазам этим больше подошли бы густые, темные брови, хорошо бы — сросшиеся над переносьем или как-нибудь круто выгнутые, что зачастую придает лицам выражение мужественности. Но брови у Авдея Самсоновича были рыженькие, жиденькие, едва приметные и совсем не соответствовали густой черноте подвижных глаз. Возможно, от этого несоответствия выражение лица у него постоянно было унылым и немного вялым. Впрочем, лицо не казалось старым, и если бы не резкие морщины, симметрично пролегшие от крыльев носа к самому низу узкого подбородка, да не широкая, округлая залысина надо лбом, если бы не это, то Авдей Самсонович и вовсе выглядел бы молодым.

Придирчиво изучив себя в зеркале, он остался доволен собой и подумал, что занудливая Полина Семеновна не соврала, сказав, что внешность его не соответствует пенсионному возрасту. Правда, северный пенсионер на пять годков моложе пенсионера общесоюзного, но тем не менее...

— Но тем не менее сегодня мы летим! — пропел Авдей Самсонович и, сложив зеркало, спрятал его в фанерный чемодан вместе с бритвой и флакончиком с остатками одеколона на донышке.

Теперь в комнате не осталось ничего, что можно было бы забыть или еще нужно укладывать в дорогу. Комната была пуста, не считая табурета, чемодана на нем да небольшого тючка с постелью, туго стянутого ремнями. Казенную мебель Авдей Самсонович сдал еще вчера, а вещи упаковал сразу, как проснулся. Благо ни шуб на меху, ни костюмов, ни ворсистых свитеров он здесь не нажил, сувенирами в виде медвежьих шкур и оленьих рогов не увлекался, так что времени на сборы ушло — минуты. Зато теперь до прихода Васюкова, то есть целый час, он был абсолютно свободен.

Авдей Самсонович отсыпал в карман трюфелей, туго завязал авоську, где лежал кулек с конфетами и консервы на дорогу, запер комнату и, пройдя в конец длинного, полутемного коридора с бесконечным числом дверей (в самом деле, как в общежитии), постучал в крайнюю дверь.

Анна Тимофеевна бросила зашивать тюк и поднялась ему навстречу.

— А я жду, я жду! — обрадовалась она его приходу. — Все в порядке?

— В порядке, в порядке, Анна Тимофеевна, — сказал Авдей Самсонович и этак залихватски протянул ей горсть трюфелей. — Вот, угощайтесь.

— Спасибо, куда столько! — Анна Тимофеевна приняла конфеты, огляделась, куда бы их положить, и, не найдя для них места, упрятала в карман халата.

— Кушайте, кушайте, я килограмм на дорогу взял, — сказал Авдей Самсонович и только после этого обратил внимание на тюки, тючки и чемоданы, разбросанные в пустой, как и у него, комнате.

— Ай-я-яй, шесть мест! Куда же столько, Анна Тимофеевна?

— Понемножку, понемножку и набралось, — улыбаясь, развела она руками.

— Так мы с вами умрем под этой тяжестью. И килограммы, килограммы сверх положенного на билеты, — мягко сказал Авдей Самсонович, но в этой мягкости слышался ворчливый упрек.

— Тогда я перину брошу, она самая тяжелая, — охотно согласилась Анна Тимофеевна.

— Перину? Вот перину, пожалуй, бросать не надо, — рассудил Авдей Самсонович и, указав на пухлый тюк, спросил: — А здесь что у вас? Похоже, тяжелое.

— Посуда и белье постельное. Может, посуду оставить? — с легкостью предложила Анна Тимофеевна.

— Посуду?.. Нет, посуду тоже стоит взять. Э-э, да пусть все остается, — решил вдруг Авдей Самсонович. — Только время, время, — посмотрел он на часы. — Скоро машина придет.

— Сейчас, сейчас, тут на пять минут делов-то, — ответила Анна Тимофеевна, берясь снова за иголку.

Авдей Самсонович присел на чемодан, достал из кармана конфету.

— Ну-ка попробуем, что это за трюфелечки. И вы попробуйте, Анна Тимофеевна.

— Потом, я потом. Вот дошью и попробую. — Она быстро и ловко стегала иглой.

Авдей Самсонович бережно развернул вощеную, шелковистую обертку, надкусил конфетину и, прищурясь, стал медленно жевать, как дегустатор, определяющий качество изделия.

— Представьте, никакого вкуса, — поморщился он. — Сверху вроде шоколад, а в середке горечь.

— Я из шоколадных «Белую ночь» обожаю, у них начинка кисленькая, приятная. А вам «Белая ночь» нравится?

— Мне вообще, Анна Тимофеевна, конфеты не нравятся, я их не ем.

— Ох, Авдей Самсонович, я смотрю, ничего-то вы не едите, потому и худой такой. Не курите, не пьете — это я одобряю, — говорила Анна Тимофеевна, ставя тюк торчком, чтоб удобнее было зашивать край. — Маслом брезгуете, с мясом осторожничаете, куда это годится? Подождите, я за вас возьмусь, будете вы у меня парень на все сто, — смеясь, заключила она.

— Согласен, Анна Тимофеевна, на все согласен, — улыбнулся Авдей Самсонович, жуя конфету.

Надо заметить, что хоть они и называли друг друга на «вы», Анна Тимофеевна была меж тем женой Авдея Самсоновича. Правда, юридически незаконной, не расписанной, но женой. Ровно две недели назад, после того, как Авдей Самсонович сделал ей предложение, и после того, как Анна Тимофеевна три дня наедине сама с собой решала свою судьбу, она сказала ему окончательное «да».

За эти три дня Анна Тимофеевна о многом передумала. О том, что ей вот уже сорок пять, что жизнь у нее не сложилась и вряд ли сложится, потому что мужчины ее возраста давно женаты, у них семьи и дети, а отбивать женатых и рушить другую семью не в ее характере. О том, что Авдей Самсонович, хоть и невидный из себя, хоть и старше ее намного, но человек не злой и не пьяница. О том, что приехала она на Север недавно, всего полгода назад, и сразу неплохо устроилась: дали комнату, к работе санитаркой привыкла, больные ее уважают, главврач ценит и предлагает осенью поехать на курсы медсестер. Но, с другой стороны, одна работа — малая утеха. Кончилась смена — сиди сиднем дома, завидуй на чужих детей, когда они затевают по вечерам в коридоре игру в «жмурки», прячутся среди корыт, тазов, велосипедов, ящиков с картошкой, выставленных жильцами из комнат, или забегают к ней: «Тетя, не выдавайте меня!», словом, кукуй, кукушечка, бабий век кончился. Ан нет, выходит, не кончился! Жила в одном доме с Авдеем Самсоновичем, встречались, здоровались — и все ничего, без внимания. А стал захаживать за солью, за заваркой — сердчишко тёх-тёх, затехкало, сразу догадалось: не соль ему нужна, не заварка. А когда услышала от него: «Я к вам, Анна Тимофеевна, давно присматриваюсь, и чем больше присматриваюсь, тем больше вы мне нравитесь», — когда услышала это, совсем сердце чуть не выскочило. Так надо ли бежать от судьбы?.. Анна Тимофеевна думала три дня и сказала окончательное «да».

В тот вечер они пили чай с яблочным джемом в ее малой комнатушке, а после чая Авдей Самсонович торжественно объявил, что они уезжают. Надо было только выбрать место, где поселиться. Возбужденный Авдей Самсонович сбегал к себе и принес географический атлас.

— У меня, Анна Тимофеевна, как и у вас, никаких родственников нет, — волнуясь, говорил он, листая атлас. — Все погибли в войну на оккупированной территории. Придется нам самим решать, где теперь жить. Может, в Молдавию поедем? Смотрите, вот города: Измаил, Аккерман, Вилково, — водил он пальцем по карте, причисляя по незнанию к Молдавии Одесскую область.

— Можно в Молдавию, — не возражала Анна Тимофеевна.

— Или на Днепр? Как вы смотрите, если на Днепр? Могучая река, описанная в свое время Гоголем. Ну-ка, где тут Днепр? — тянул он к себе атлас и неподрубленным платком вытирал упревшее от волнения и горячего чая лицо.

— На Днепре хорошие места, я в детстве под Херсоном у тетки была, — охотно соглашалась Анна Тимофеевна.

— А что, как на Волгу, Анна Тимофеевна? — мгновенно изменил решение Авдей Самсонович, которого отчего-то тянуло к большим рекам. — Смотрите, вот городок какой-то... Тополиное. Наверно, тополей много. Казань недалеко, а внизу Астрахань. По-моему, удачное место.

Когда было выбрано Тополиное, Анна Тимофеевна снова налила в чашки чаю и подбавила в розетки яблочного джема. Аккуратно загребая ложечкой джем, Авдей Самсонович приступил к решению второго важного вопроса.

— Теперь вы вправе спросить меня, как мы узаконим наши отношения, — рассудительно заговорил он. — Конечно, если вы настаиваете, брак можно оформить в здешнем загсе. Но, с другой стороны, это нежелательно...

Анна Тимофеевна зарделась, как школьница, и потупилась, а Авдей Самсонович, деликатно отхлебнув из чашки, продолжал:

— И вот почему. Я не молод, и меня здесь все знают. Пойдут излишние разговоры, а зачем? Я предлагаю сохранить это в тайне, а приедем в Тополиное и распишемся. Но, конечно, если вы настаиваете...

— Что вы, Авдей Самсонович, я не настаиваю, — решилась перебить его вконец смущенная Анна Тимофеевна.

— Очень хорошо, — Авдей Самсонович проникновенно и благодарно посмотрел на Анну Тимофеевну и оживился: — У нас будет с вами как бы свадебное путешествие инкогнито. Это даже романтично...

И вот теперь, отправляясь в свадебное путешествие инкогнито, Анна Тимофеевна кончала зашивать тюк, а Авдей Самсонович доедал конфету, сидя на чемодане. Ровно в четыре часа, минута в минуту, он поднялся, сказал Анне Тимофеевне, что скоро зайдет за нею, и пошел к себе.

Шофер райисполкомовского «газика» Васюков уже ждал его.

— Пойдемте, Федор Иванович, пойдемте, — говорил Авдей Самсонович, открывая комнату и пропуская вперед Васюкова. Потом указал ему на полушубок, который висел на гвозде у порога:

— Вот он, Федор Иванович. Смотрите и примеряйте, пожалуйста.

Васюков сбросил телогрейку, надел полушубок. Полушубок пришелся ему впору, хотя молодой Васюков был и плечистее и плотнее Авдея Самсоновича.

— Хорош! — охлопал себя в полушубке Васюков. — Сколько, Авдей Самсонович?

— Шестьдесят рублей, — не задумываясь, ответил тот и объяснил: — Я его десять лет носил, и вы столько же проносите. Стоил же он тысячу двести рублей старыми деньгами. Вот поровну стоимость и разделим.

— Дороговато, — засомневался Васюков и стал снимать полушубок.

— Дороговато? — удивился Андрей Самсонович. — Ну, Федор Иванович, я от вас такого не ожидал. Полушубок монгольский, теперь таких в продаже не сыщешь. А единственный дефект — вот эта заплаточка возле кармана, но она и не заметна. Зато цвет... Вы посмотрите, коричневый цвет очень практичен.

— Я понимаю... — замялся Васюков, которому нравился монгольский полушубок. — Давайте за полста, все ж дороговато.

— Не могу, — решительно качнул головой Авдей Самсонович, не думая о том, что теряет единственного покупателя и что полушубок придется везти с собой в теплые края.

— Ладно, забираю, — с досадой сказал Васюков и полез в карман за деньгами.

Авдей Самсонович предложил Васюкову купить еще ненужные ему большие валенки и табурет, на котором стоял чемодан и который был его личной собственностью, но Васюков, не дослушав его, отказался.

— У меня своего барахла в чулане хватает, — грубовато ответил он.

Авдей Самсонович не обиделся, только вздохнул:

— Ну, пусть остается. Пусть новые жильцы пользуются.

— Пусть пользуются, — согласился равнодушно Васюков.

Он надел купленный полушубок, взял под мышку телогрейку и напомнил, что пора сносить в машину вещи.

— Да, да, поедемте, — заторопился Авдей Самсонович, снимая с гвоздя старенький китайский макинтош, и, неловко прокашлявшись, сказал: — Здесь такое дело, Федор Иванович, моя соседка в отпуск едет... Впрочем, даже не знаю, в отпуск или вообще. Я думаю, мы подвезем женщину до аэродрома?

— Подвезем, что за вопрос, — ответил Васюков.

— Вот и отлично, — повеселел Авдей Самсонович, закутывая шарфом шею. — Вы берите мои вещи, а я Анне Тимофеевне помогу. Да, ключ от квартиры я вам оставлю, отдайте его потом в ЖЭКе. Только не забудьте, пожалуйста.

— Отдам, не волнуйтесь, — усмехнулся Васюков. Он подхватил сразу все легонькие вещи Авдея Самсоновича и пошел из комнаты.

На аэродроме никаких задержек не произошло. Авдей Самсонович быстро получил билеты, Васюков помог погрузиться в самолет, и ИЛ-14 точно по расписанию взлетел в воздух.

Продрогший на морозе в своем жиденьком макинтоше, Авдей Самсонович вскоре отогрелся, снял макинтош и блаженно откинулся в кресле. И лишь теперь он по-настоящему понял, что со старой жизнью безвозвратно покончено и что на него надвигается, наваливается новая жизнь, о которой он мечтал и к которой стремился долгие годы. Ясно осознав это, Авдей Самсонович заерзал в кресле и оглянулся назад, как бы желая удостовериться, на месте ли Анна Тимофеевна и реально ли то, что она летит с ним.

Анна Тимофеевна была на месте, сидела в третьем ряду от него, в кресле возле оконца, очень миловидная в своем темном платье, с симпатичными ямочками на щеках, чересчур молодая и чересчур привлекательная. Она улыбнулась ему. Авдей Самсонович тоже хотел улыбнуться ей, но увидел, что на него смотрит и кивает знакомый экспедитор райторга, летевший, видимо, в командировку; Авдей Самсонович, не успев улыбнуться Анне Тимофеевне, кивком поздоровался с экспедитором и снова откинулся в кресле.

Пассажиры читали журналы или дремали, и ничто не мешало Авдею Самсоновичу закрыть глаза и перенестись мыслями в надвигающееся будущее. Он размечтался и увидел городок Тополиное, с домами какой-то неопределенной, полусказочной архитектуры, погруженными в заросли зеленых тополей, увидел, как в жарких солнечных лучах колышется над улицами белый тополиный пух, припорашивает крышу его дома. Дом этот рисовался четко: двухэтажный коттеджик, опоясанный стеклом веранды, окруженный пышным садом. Розово цвели в саду яблони, а вишни уже почему-то созрели и темно-красными, тяжелыми гроздьями путались в листве. Сад сбегал к реке. Авдей Самсонович вошел в воду, лег на спину, и река медленно понесла его по течению. В синем небе висело оцепеневшее в огне солнце, звенел прозрачный голый воздух, а река несла и несла его куда-то... Авдей Самсонович каждой клеточкой тела чувствовал вязкую теплоту воды, ловил губами мягкие брызги и пригоршнями бросал воду, как расшалившийся ребенок.

От всего увиденного у Авдея Самсоновича сладко защемило сердце.

«Все так и будет, именно так, — подумал он. — И дом, и сад, и река. Моторную лодку приобретем, «Волгу» купим...»

Сознание того, что другая жизнь совсем близко, что она вот-вот наступит, приводило Авдея Самсоновича в мальчишечий восторг. Нет, не зря он с такой старательностью копил деньги, не зря экономил, довольствовался самым малым в еде и одежде, не зря ни разу за двадцать пять лет прозябания в Оленьем не брал отпуска, а получал компенсацию. У него была твердая цель, и он неотступно шел к ней с того самого момента, когда приехал счетоводом в Олений, и до сегодняшнего дня, когда получил последний расчет и пенсионные документы.

«Конечно, я мог жениться раньше, гораздо раньше, — размышлял Авдей Самсонович. — Но что за радость иметь семью на краю света? Из семейных никто не готов капитально переселиться на материк».

Авдей Самсонович вспомнил свою сегодняшнюю стычку с Полиной Семеновной и рассмеялся в душе.

«И чего же вы, милая Полина Семеновна, достигли? — мысленно спрашивал он ее. — Допустим, я жалел менять крупные деньги, покупал у вас селедку на копейки, вы разрезали ее, подсовывали мне худшую половину и за это прозвали меня Хвостом Селедки. Я не обижаюсь, бог с вами, но чего же вы все-таки достигли? В том-то и дело, Полина Семеновна, что ничего. Я уехал и начинаю новую жизнь, а вы остались и будете до смерти толкаться среди бочек и ящиков в своем магазине»...

Всю дорогу до Магадана Авдей Самсонович провел в мечтах и назидательно-веселых разговорах со своими сослуживцами и просто знакомыми, оставшимися в Оленьем. Он припомнил многое и о многом переговорил с ними, доказывая и прожектеру Тимофееву, и легкомысленной Деревенщиковой, и языкастой Полине Семеновне, и пигалицам продавщицам из нового магазина, и даже серьезной Варе из сберкассы, доказывая им всем, что в сердце каждого человека должна быть определенная цель и идти к ней надо твердо, не сворачивая, как делал он.

В Магадане самолет стоял час. Все пассажиры вышли: одни долетели до места, другие отправились ужинать в ресторан. Авдей Самсонович с Анной Тимофеевной тоже сходили в ресторан, выпили по два стакана чаю и съели по холодной котлете с хлебом. Анна Тимофеевна расплатилась за ужин прежде, чем Авдей Самсонович достал бумажник, и они первыми из пассажиров вернулись в самолет. Знакомый экспедитор сошел в Магадане, посему Авдей Самсонович сел рядом с Анной Тимофеевной и сказал ей, что таиться им больше нечего и что с этой минуты они для всех — муж и жена.

Вскоре самолет поднялся в ночное небо и снова взял курс на юг. Умаявшись за день, Анна Тимофеевна уснула в кресле, подложив под голову пуховый платок, а Авдей Самсонович так и не вздремнул ни минуты до самого Хабаровска, по-прежнему предаваясь мечтам и всяким размышлениям.

В Хабаровск прилетели ночью, взяли такси. Шофер на бешеной скорости погнал машину по городу — только фонари мелькали в глазах. В первой же гостинице им повезло: оказались свободные места. Авдей Самсонович попросил поселить его в одном номере с женой и подал в окошечко паспорта. Ему показалось, что у администраторши испачканы сажей глаза, но, тут же сообразив, что это специально так намалевано, он уставился на худенькую администраторшу, пораженный ее глазами и прической, похожей на вздернутый сноп соломы.

— Вместе поселить не могу, — полистав паспорта, сказала администраторша, протяжно, в нос, выговаривая слова. — Нет штампа о браке. Берите, пока есть, свободные номера.

— Позвольте, но это моя жена, мы живем двадцать лет, — храбро соврал Авдей Самсонович не понравившейся ему администраторше и зачем-то оглянулся на Анну Тимофеевну, сидевшую возле вещей в другом конце пустого вестибюля. Потом снова склонился к окошечку, с достоинством сказал: — Мы не расписаны, но это наше личное дело.

— Гражданин, я вам сказала. Берете или нет? — нехотя ответила администраторша. — Вас поселю в люксе, третий этаж, пять пятьдесят в сутки, женщину на втором этаже, два пятьдесят в сутки. Предупреждаю, сутки у нас начинаются с двенадцати дня. Чтоб после не было недоразумений.

— Каких недоразумений? — не понял Авдей Самсонович.

— С сутками, — администраторша зевнула, прикрыв ладошкой рот, и протяжно объяснила: — Сейчас вы платите за сутки, а с двенадцати дня за новые сутки.

— Позвольте, это как?.. Это одни и те же сутки? — пытался понять Авдей Самсонович.

— Те же, да не те. Я вам говорю: у нас сутки начинаются с двенадцати дня.

— Да, но почему? — удивился Авдей Самсонович. — Сутки всегда начинаются ночью. Заметьте, каждый новый год тоже начинается с двенадцати ночи.

— А у нас не начинается. Вы будете вселяться? — теряла терпение администраторша.

— Что ж, поселяйте, если у вас такие возмутительные порядки, — обиделся Авдей Самсонович.

— Такие порядки сперва в московской гостинице «Россия» ввели, а мы передовой опыт внедряем, — горделиво заявила администраторша.

— Да, но так вы по сути двойную плату берете, — едко заметил Авдей Самсонович. — Я финансовый работник и кое-что понимаю. Вы считаете это справедливым?

— Не знаю, гражданин. Я вас предупредила. Возьмите бланки, — ответила она, подавая ему бланки.

Получив специальные бумажки к дежурным по этажам и сдав вещи в камеру хранения, загнанную в дальний угол подвала, Авдей Самсонович и Анна Тимофеевна пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись по своим номерам.

3

В Хабаровске во всю трубила весна. На улицах продавали сирень и ландыши, деревья шелестели молоденькой листвой. К полдню солнце так припекло, что начал плавиться асфальт. Женщины ходили в легких платьях, мужчины носили пиджаки в руках. У тележек с газировкой толпились желающие охладиться. В воздухе мешались резкие запахи цветов, перегретого гудрона, выхлопных газов, свежей зелени, горячих пирожков. А вверху, над домами, деревьями, машинами, клумбами и людским потоком янтарным блеском горело раскаленное небо, извергая на землю ливень тепла.

Авдей Самсонович ходил с Анной Тимофеевной по городу и не переставал удивляться. Столько лет он не видел деревьев, трамваев, поездов, мороженого, сирени! Столько лет перед окном его дома торчала глыбастая сопка, а в окне кабинета маячила коптящая труба котельной. Неделями мели в поселке ледяные пурги, тучами носились по дворам лохматые собаки, сидели на крышах, сравнявшихся с сугробами. На собаках развозили по домам колотый лед, ездили в командировки... У Авдея Самсоновича по-шальному светились глаза, он опьянел от жары, забытых запахов и многолюдья. То и дело он останавливался и, по-дурацки таращась, спрашивал Анну Тимофеевну, называя ее уже просто по имени:

— Аня, Анечка, что это за дерево, дуб или клен? Похоже на дуб, а впрочем...

— Липа, обыкновенная липа! Давайте сорвем веточку, — смеясь, отвечала она, отламывая небольшую веточку в клейких, желтоватых листочках.

— А там что такое? Во-он, в красных пакетах? — указывал он в следующую минуту на лоток, притулившийся к дому с колоннами.

— Да это ж молоко! В городах давно молоко в пакетах продают.

— И не промокают они? — недоумевал Авдей Самсонович.

Анна Тимофеевна находилась тоже в веселом угаре и без конца предлагала то сходить на бульвар и посмотреть на разлившийся Амур, то спуститься в погребок съесть мороженое, то вела его на тихую улочку, где за низкими штакетниками буйствовала сирень. Авдей Самсонович беспрекословно подчинялся, пока не вспомнил, что надо съездить на вокзал и узнать насчет поездов. Они сели в переполненный трамвай, бежавший в сторону вокзала.

Скорый на Москву отправлялся поздно вечером. В кассе продавали билеты и на завтра.

— Ах, как мы оплошали! — огорчился Авдей Самсонович. — Надо было снять с аккредитива, взяли бы сейчас билеты.

После всех расходов — самолет, багаж, дорогие трюфели, такси, гостиница — у Авдея Самсоновича осталось тринадцать рублей с копейками. Утром он помнил, что надо сходить в сберкассу, но, попав в городскую сутолочь, забыл об этом.

— Сейчас возьмем, у меня все деньги с собой, — Анна Тимофеевна раскрыла сумочку, полную денег: она тоже получила расчет.

— Мне бы не хотелось, Анечка, — сказал Авдей Самсонович. — А впрочем, что же нам теперь считаться? Возьмем билеты, потом поищем сберкассу.   

Через полчаса автобус снова привез их в центр. Анна Тимофеевна увидела универмаг и потащила туда Авдея Самсоновича. Они завертелись в людском водовороте по этажам и вокруг прилавков. В Анну Тимофеевну вселился какой-то бес приобретательства. Она покупала мыло, шпильки, всякие флакончики, пуговички, булавки, порошки. Она нырнула в толчею у одного из прилавков и без очереди вырвала у продавщицы нейлоновую рубашку для Авдея Самсоновича. Потом потянула его в обувной отдел, говоря, что его ботинки никуда не годятся и надо купить хорошие туфли. Авдей Самсонович сопротивлялся, но под напором Анны Тимофеевны все-таки примерил туфли и остался в них. Старые ботинки Анна Тимофеевна завернула в бумагу и выбросила в урну.

— Нет, так не годится, так мы в сберкассу опоздаем, — решительно запротестовал Авдей Самсонович, когда Анна Тимофеевна повела его в отдел готовой одежды.

— Завтра, завтра в сберкассу! Нельзя же в таком костюме ходить! — ответила она, крепко держа его за руку.

Костюм выбирали долго и выбрали самый лучший и дорогой, цвета маренго. В этом костюме и новых модельных туфлях Авдей Самсонович и вырвался из духоты магазина на улицу. Он снова было вспомнил о сберкассе, но Анна Тимофеевна, смеясь, потащила его к Амуру смотреть закат.

Ужинали они в ресторане при гостинице. Столик выбрали в углу у открытого окна. За окном горел огнями вечерний город, на мягкой черноте неба среди россыпи зеленых звезд светились красные звездочки телевышки. Прохладный ветерок приносил в окно свежесть талой воды — Амур лежал совсем близко, за темным хребтом городского сада.

В костюме цвета маренго, в новой нейлоновой рубашке с галстуком и в новых модных туфлях Авдей Самсонович выглядел превосходно. Только глаза были усталыми, а широкие синие круги под ними свидетельствовали о душевном и физическом переутомлении. У Анны Тимофеевны, как и днем, было легкое, приподнятое настроение.

Они заказали по двести граммов вина, минеральной воды, салаты из крабов, бараньи отбивные и по глазунье из трех яиц, которых Авдей Самсонович не пробовал уже двадцать пять лет, поскольку куры в их Оленьем не водились.

— Я жалею, Анечка, об одном, — сказал Авдей Самсонович, поднимая рюмку. — О том, что мы поддались предрассудкам и не расписались в Оленьем. Жили бы сейчас вместе, и никто не смел бы нас упрекнуть. Но все поправимо, не так ли?

— Да, все поправится, — согласилась Анна Тимофеевна, и они выпили.

Съев глазунью, Авдей Самсонович заказал еще по двести граммов вина и еще одну порцию глазуньи для себя, так как Анна Тимофеевна отказалась.

Заиграл джаз. На эстраду вышла певица в вишневом мини-платьице, усыпанном блестками. Анна Тимофеевна с интересом повернулась к эстраде, а Авдей Самсонович недовольно сказал:

— Совершенно непристойная одежда. Я еще в городе обратил внимание. И глаза женщины безобразно подводят.

— Почему? Теперь так модно, — ответила Анна Тимофеевна и снова повернулась к эстраде.

Авдей Самсонович тревожно покосился на нее. Он хотел было спросить, не собирается ли и она ходить в подобных платьях и размалевывать себе глаза, но передумал, решив почему-то, что с ней такого не случится. В это время официантка, тоненькая девушка, похожая в белом кокошнике на Снегурочку, поставила перед ним глазунью, и Авдей Самсонович с удовольствием принялся за еду, не глядя больше на певицу и не слушая, о чем таком она поет. Мысли его вернулись к суете прошедшего дня, и он пожалел, что послушался Анну Тимофеевну, не снял с аккредитива денег и не сходил, как намеревался, к директору гостиницы выяснить, что за чепуха происходит у них с делением суток и оплатой номеров. Он не очень-то поверил разрисованной администраторше, усматривал в подобном порядке какую-то махинацию и не собирался все это оставить просто так. Занятый своими мыслями, Авдей Самсонович не сразу сообразил, чего, собственно, хочет от него высокий военный.

— Позвольте, куда вы меня приглашаете? — вскинул он жиденькие брови.

— Не вас, — усмехнулся военный. — Разрешите пригласить на вальс вашу даму.

— Анну Тимофеевну? — еще больше удивился Авдей Самсонович.

— Да я не танцую, — торопливо ответила, заливаясь краской, Анна Тимофеевна.

Стриженный бобриком скуластый военный в кителе с погонами майора нараспев протянул «жа-аль» и отошел от столика.

— Нахал, — буркнул Авдей Самсонович, разобравшись наконец, что к чему, и послал вслед военному уничтожающий взгляд. — Видит же, что люди ужинают.

Анна Тимофеевна отчего-то рассмеялась.

Все время, пока ожидали отбивные и пока их ели, майор, сидевший в компании неподалеку, поглядывал на Анну Тимофеевну. Она этого не видела, а Авдей Самсонович видел хорошо. Однако он больше не злился на военного, наоборот, был горд оттого, что у него такая красивая, очень красивая жена. Поскольку майор посматривал и на него, он старался сидеть прямо и выше держать голову, хотя есть в таком положении было крайне неудобно.

Официантка принесла счет. Анна Тимофеевна потянулась к висевшей на спинке стула сумочке, но Авдей Самсонович шутливо погрозил ей и расплатился сам. У него еще осталось больше рубля мелочью, и он купил две бутылки боржоми, решив взять их с собой в номер.

Из ресторана они вышли в первом часу ночи, пожелали друг другу приятных снов и опять разошлись по своим номерам.

Анна Тимофеевна находилась за день, невероятно устала, но спать ей не хотелось. Она наполнила ванну, взбила мыльную пену, вымыла голову и долго не хотела выходить из теплой воды. Потом простирнула полотенце и кое-какие мелочи, развесила по комнате и растворила настежь усыпанное звездами окно, чтоб за ночь все высохло. Оставалось расчесать волосы и лечь в постель. Она порылась в сумочке и, не найдя расчески, вытряхнула на стол все деньги, булавки, шпильки, флакончики с лаком и духами. Расческа лежала в самом низу. Заталкивая снова все в сумочку, Анна Тимофеевна не обнаружила билетов на поезд. Она решила, что потеряла билеты и забеспокоилась. Но вдруг подумала, что, возможно, отдала билеты Авдею Самсоновичу. Чтобы не оставаться в неведении, она оделась и пошла к нему.

Номер Авдея Самсоновича находился почти рядом со столиком дежурной по этажу. Когда Анна Тимофеевна постучала в дверь, дежурная громко сказала:

— Женщина, к жильцам разрешено ходить только до одиннадцати.

— Я на минутку, — ответила Анна Тимофеевна и постучала сильнее.

— Женщина, человек спит, а вы тревожите, — строже сказала дежурная, выходя из-за столика.

Авдей Самсонович, видно, на самом деле уже спал, потому что на стук не отозвался. Не желая ничего объяснять дежурной, Анна Тимофеевна вернулась к себе и еще раз перерыла сумочку. Билеты нашлись в большой сумке, где лежали неразвернутые покупки и старый, заношенный костюм Авдея Самсоновича. Каким-то образом она сунула кошелек с билетами в эту сумку и забыла.

— Ох и дура же я! — вслух отругала себя Анна Тимофеевна, довольная тем, что билеты не пропали.

Она выключила свет и легла в постель. Но уснула лишь где-то к рассвету — все ворочалась и думала. И больше — о том, что не ошиблась, связав свою судьбу с Авдеем Самсоновичем. Он представлялся ей добрым, трогательно-беззащитным человеком и вызывал у нее какое-то сострадание, сходное с тем, какое она испытывала, работая санитаркой, к больным: все они не могли обходиться без ее помощи и внимания. И она с радостью готова была окружить Авдея Самсоновича и своим вниманием, и своей заботой.

4

Проснулась Анна Тимофеевна от гудения пылесоса в коридоре. Взяла со столика часики и ужаснулась: было без четверти одиннадцать. Недоумевая, почему Авдей Самсонович не разбудил ее, она оделась, взяла сумочку и поднялась на третий этаж.

Дежурной на месте не было. Дверь в номер Авдея Самсоновича была приоткрыта, и Анна Тимофеевна вошла без стука. В комнате стоял удушливый запах дезинфекции. Непокрытый стол с облезлой полировкой был сдвинут к открытому окну, скомканная скатерть лежала на подоконнике, по ней расхаживал жирный голубь с ярко-фиолетовым хвостом. Две престарелые уборщицы в темных халатах и таких же косынках перетаскивали к стене пустую кровать: ни матраца, ни постели на ней не было.

— Здравствуйте. А где жилец отсюда, Авдей Самсонович? Ушел? — спросила Анна Тимофеевна, удивленная больше всего тем, что Авдея Самсоновича нет в номере.

— Был жилец, милая, а нынче в морг свезли, — жалостливо ответила уборщица, со стуком опуская на пол спинку кровати.

— Куда? — побелела Анна Тимофеевна.

Из ванной вышла женщина, и Анна Тимофеевна узнала дежурную, которая ночью не позволила ей разбудить Авдея Самсоновича.

— Жилец умер, — сказала она. — А вы его знали?

— Да это же мой муж! — вырвалось у Анны Тимофеевны. Она почувствовала, что сейчас упадет, и прислонилась к стене.

Женщины окружили ее, заглядывая со скорбным любопытством в лицо.

— А мы не знали... Тут следователь приходил, всех спрашивал... — торопливо и виновато говорила дежурная. — Вы в больницу поезжайте, вторая городская. Сейчас адрес запишу...

Анна Тимофеевна выбежала из гостиницы. Глаза ей застилал туман, в висках больно молотило. В голове не было ни одной мысли, кроме общего гнетущего сознания, что случилось страшное, непоправимое, что-то такое, чего нельзя ни осмыслить, ни понять.

У подъезда стояли свободные такси. Она села в машину и вдруг занервничала, заторопила шофера:

— Нужно скорее... Вот по этому адресу... в больницу, — она рылась дрожащими руками в сумочке и, найдя бумажку с адресом, отдала ее шоферу.

Все последующее Анна Тимофеевна воспринимала, как во сне. Она двигалась, говорила, все время куда-то спешила, о чем-то спрашивала, ей отвечали, но ощущение реальности было ею совершенно утрачено.

Седенький старичок в белом халате и старомодном пенсне ворчливо сообщил ей, что Авдей Самсонович умер скоропостижно от инсульта и что при вскрытии у покойного обнаружено полное истощение организма от систематического недоедания, полное истощение нервной системы и острый авитаминоз. Старичок выписал ей справку в похоронное бюро и, вручая ее, ворчливо потребовал забрать умершего, но услышав, что забрать некуда, уже мягче попросил похоронить как можно скорее, желательно в этот же день. Санитарка повела Анну Тимофеевну в морг, но заходить туда не стала, а, приоткрыв тяжелую дверь в мертвецкую, откуда дохнуло резким холодом, кликнула какую-то Дуняшу. Дуняша незамедлительно явилась — могучая бабища, с руками-кувалдами, с плоским, побитым оспой лицом, в старом синем халате и кирзовых сапогах. Санитарка тут же убежала, а Дуняша, узнав, в чем дело, сиплым басом заявила, что покойника этого знает и все сделает: обмоет, оденет и положит в гроб. Дыша на Анну Тимофеевну крепким перегаром, Дуняша потребовала на пол-литра. Анна Тимофеевна поспешила дать ей пять рублей.

— Без этого у нас нельзя, такая работа, — сказала Дуняша, пряча деньги под халат.

В похоронном бюро у Анны Тимофеевны спрашивали, какой рост у покойника, предлагали на выбор разные цвета бархата для обивки гроба и задавали десятки вопросов: с оркестром или без, чистые венки или с памятными лентами, нужен ли столбик на могилу и так далее и тому подобное. Ей все время что-то советовали, и она со всем соглашалась.

— Да, да, — говорила она, — с оркестром... И надпись на лентах... От кого надпись? От меня, от сотрудников... Еще от друзей...

Учитывая, что покойник приезжий, а не местный, ей пошли навстречу и выделили похоронный автобус на этот же день, только позже обычного времени — на шесть вечера.

— Главное, могилу успеть вырыть, — говорил ей упитанный мужчина с лицом, блестевшим, как начищенный самовар, принимая от нее девяносто пять рублей за услуги. — Я вам, кроме разрешения на место, записочку напишу. Подадите директору кладбища, он устроит...

В коридоре Анну Тимофеевну перехватил щуплый парень в надвинутой на мышиные глазки кепочке и шепотом сказал, что за пять рублей в момент домчит ее до кладбища. Парень осторожно взял ее под локоть и повел за угол, к стоявшему у дерева старенькому серому «Москвичу». Этот же серый «Москвич» с вмятиной на крыле оказался у чугунной ограды и в тот момент, когда Анна Тимофеевна вышла из кладбищенских ворот, расплатившись за место для могилы и отдав еще пятнадцать рублей каким-то хмурым личностям в телогрейках и с лопатами. Парень в кепочке снова взял Анну Тимофеевну под локоть и сказал, что теперь уже за трешку готов везти ее куда угодно.

Автобус пришел к моргу с опозданием на час, в нем приехали и музыканты с трубами. Гроб с телом Авдея Самсоновича поставили на скамейку возле морга, под цветущей акацией. Авдей Самсонович лежал в костюме цвета маренго, в новой нейлоновой рубашке и модельных, купленных вчера туфлях. Скрещенные на груди руки его были восковыми, а лицо буро-фиолетовым. Анна Тимофеевна смотрела на это лицо в немом страхе. Оркестр по распоряжению Дуняши негромко, «чтоб не вытягивать нервы из корпусных больных», сыграл похоронный марш. Гроб закрыли крышкой, забили гвоздями и втолкнули через задний люк в автобус.

Уже вечерело, когда хмурые личности в телогрейках опускали гроб в могилу. На кладбище чирикали птицы, жалостно играл оркестр. Анну Тимофеевну никто не утешал, не подносил ей нашатырного спирту и не предлагал успокоительных таблеток. Она не плакала, не вздыхала и вообще никак не выказывала своего горя. С окаменелым, тупым спокойствием смотрела она, что делают вокруг нее незнакомые люди. Люди эти засыпали землей гроб, положили на могилу громыхающие жестяные венки, утрамбовали столбик. Появившиеся невесть откуда старушки в темных платочках, с высохшими лицами просили у Анны Тимофеевны денег «за упокой раба божьего». Она, раскрыв сумочку, раздала им рубли и трешки. Личности в телогрейках тоже попросили «на помин души», и она дала им еще десять рублей. Потом дала десять рублей музыкантам.

— Ну, хватит раздавать, — грубовато сказал парень в кепочке, каким-то чудом снова оказавшийся возле нее, и закрыл ее сумочку.

Парень этот вывел Анну Тимофеевну за ворота и усадил в «Москвич». Он довез ее до гостиницы и не спросил больше денег. Сама же она заплатить не догадалась.

Когда Анна Тимофеевна брала у дежурной по этажу ключ от номера, из кресла возле столика поднялся молодой мужчина в светлом пиджаке.

— Здравствуйте, — учтиво сказал он, и взгляд его неподвижных, неправдоподобно светлых, почти молочных глаз, приклеился к лицу Анны Тимофеевны. — Я следователь, мне надо с вами поговорить.

Он взял у нее ключ, открыл номер, включил свет. Анна Тимофеевна, пошатываясь, подошла к столу, на котором лежали неразвернутые вчерашние покупки, бессильно опустилась на стул. Следователь сел напротив, переложил на край стола лежавший перед ним какой-то сверток, слегка прищурился и, глядя прямо на Анну Тимофеевну неподвижными, молочными глазами, ровным голосом сказал:

— Я должен задать вам несколько вопросов. Первый. Вы отрекомендовались работникам гостиницы женой Булакова. Как это понимать?

— Как это понимать?.. — Анна Тимофеевна услышала лишь последние слова следователя и повторила их,

— Вот именно, — сказал он все тем же ровным голосом. — В документах, которые остались после смерти Булакова, значится, что он холост и не имеет детей. Вы же называете себя женой.

— Я?.. Я жена, но мы не расписаны... Мы хотели, мы думали приехать в Тополиное... — Анна Тимофеевна не досказала. Она умолкла и смотрела на следователя деревянным, ничего не смыслящим взглядом.

Вдруг она поднялась, подошла к тумбочке, налила из графина полный стакан воды, жадно выпила, опять налила и снова выпила. Потом села на прежнее место, посмотрела на следователя и виновато улыбнулась:

— Вы что-то спрашивали?..

— Понятно, — ответил следователь, но не ей, а каким-то, должно быть, своим мыслям. Потом сказал: — Назовите мне родственников Булакова и адреса, — он достал блокнот.

— У него нет родственников, — тихо ответила Анна Тимофеевна.

— Совсем нет родственников?

— У Авдея Самсоновича все погибли в войну, — сказала она.

Следователь бросил на нее короткий, недоверчивый взгляд. Поднялся и раз-другой прошелся по комнате.

— К сожалению, по закону вы не можете претендовать на его деньги, — жестко сказал он. — И если вам известно местожительство родственников, а я думаю, вам известно, этого не стоит скрывать.

— Что вы, я не собираюсь... У меня свои деньги, — Анна Тимофеевна судорожным движением взяла со стола сумочку и раскрыла ее.

Следователь усмехнулся.

— Надеюсь, вы знаете, какая сумма осталась на сберкнижке Булакова? Не считая тысячи рублей в аккредитиве.

— Не знаю. Я не спрашивала, — торопливо ответила она, все еще держа в руках раскрытую сумочку.

— Восемьдесят шесть тысяч рублей, — раздельно и четко сказал следователь, не спуская с нее пристального взгляда. — Почти миллион в старых деньгах.

— Сколько?! — испугалась Анна Тимофеевна.

Следователь снова сел к столу и долго молча смотрел на нее молочными, размытыми глазами.

— Вы долго прожили вместе? — участливо спросил он.

— Мы... — начала было Анна Тимофеевна, но вдруг с тоской сказала: — Ну зачем вам это?..

— Видите ли, если вы проживали вместе и есть свидетели, можно возбуждать дело о наследстве. Закон будет на вашей стороне. В противном случае все деньги пойдут в пользу государства. Тем более что у Булакова, как вы утверждаете, нет родственников.

У Анны Тимофеевны мелко задрожал подбородок и на губах задергалась странная улыбка. Боясь, что она разрыдается, следователь поспешил закончить разговор.

— Я прошу вас зайти завтра в прокуратуру, седьмая комната. Мы обо всем поговорим. Вот по этому адресу, — быстро сказал он, написал на бумажке адрес и поднялся. — Кстати, заберете вещи покойного: чемодан, постель и сетка с продуктами. Они находятся у нас.

Когда за ним закрылась дверь, Анна Тимофеевна упала на кровать и зарыдала.

Утром она вышла из гостиницы, бесцельно побрела по улице. Лицо у нее было распухшее, глаза красные, волосы кое-как причесаны. Она не знала, куда и зачем идет, не знала, что ей делать дальше, да и не задумывалась над этим. Денег у нее осталось двадцать четыре рубля, но ей казалось, что и они ей совершенно не нужны. Походив часа два по улицам, не замечая ни людей, ни машин, ни накрапывавшего из сине-сереньких туч дождика, она вернулась в гостиницу, а вскоре опять вышла, забыв запереть номер и отдать дежурной ключ.

В вестибюле ее окликнули. Она обернулась, увидела молоденькую Бахонину и ничуть не удивилась такой неожиданной встрече, как будто заранее знала, что хирург поселковой больницы Бахонина будет ехать в отпуск и найдет ее именно в этой гостинице. Бахонина же, подойдя к Анне Тимофеевне, удивилась и встревожилась.

— Аннушка, что с вами?

Анна Тимофеевна со скорбным спокойствием, как о чем-то постороннем, рассказала все, что случилось.

— Надо вернуться в Олений, я дам вам на билет, — строго сказала Бахонина. — Место ваше не занято, с квартирой устроитесь. Вы же знаете, как ценит вас главврач!

Вечером Бахонина, ее муж, летчик с разбитными цыганскими глазами, курчавой угольной бородкой, отпущенной не иначе как для солидности, и их пятилетний сын Андрюшка, потерявший в дороге два передних зуба и отчаянно шепелявивший, провожали Анну Тимофеевну к выходу на посадку, сдав предварительно в багаж ее громоздкие вещи.

Вечер был душный. Заходящее солнце, часто пропадавшее днем за дождевыми тучами, теперь раздувало розово-золотой костер на краю неба, за аэродромом, и все ТУ, АНы, ИЛы, стоявшие на полосе, горели, подожженные пламенем заката. Бахонины летели в Сочи жариться на южном солнышке, самолет их уходил в полночь, и потому что в запасе было время, они все трое — мама, папа и потерявший зубы Андрюшка стояли, прилепясь к решетчатому заборчику, и изредка взмахивали руками, пока ИЛ-14 не вырулил из шеренги прочих лайнеров на взлетную полосу и не поднял Анну Тимофеевну в воздух.

Уже подлетая к Магадану, Анна Тимофеевна вспомнила, что так и не сходила к следователю, но не пожалела об этом. Еще она вспомнила, что где-то среди ее хабаровских покупок лежит кошелек с билетами на московский поезд до Казани, где всех, кто едет в Тополиное, ждет пересадка.