Моим сыновьям.

Мы сидели за столом.

День был чудесный, сентябрьский. Утренний туман к полудню рассеялся, и наступила ясная солнечная погода; в бледноватой, напоминающей уже о близкой осени лазури носились тонкие волоски паутины. В открытые окна видно было, как вздымаются облака золотой пыли на дороге, по которой гнали на водопой скот; воздух, пропитанный живительным запахом свежевспаханной земли, прорезал могучий рев быка. Было так тепло, что пчелы роем летели на позднюю гречиху, а мошки столбом кружились в каждом солнечном луче. Из огорода, где несколько женщин собирали овощи, несся крепкий запах укропа и увядающих листьев; легкий ветерок шевелил занавески, и с пастбища долетали шумное гоготанье пасущихся гусей и эхо пастушьих выкриков.

Все эти отзвуки, протяжные и прерывистые, громкие и едва долетающие, тонули в однообразном, равномерно усиливающемся и понижающемся грохоте и скрежете пущенной в ход молотилки, на открытом приводе которой восседал Юзик Срокач, весело, по-птичьему посвистывая.

Несмотря на теплый день, Юзик был в полушубке. Он надел его утром, когда было еще холодно, и так и остался в нем. Он только распахнул его, сняв ремень, а шапку с козырьком сдвинул со вспотевшего лба на густые черные волосы. Он никак не мог справиться с кнутом, рассчитанным на упряжь с пристяжными, и все укорачивал его, чтобы сделать таким, какой нужен был для запряженных парами в длинные дышла лошадей, которым он сделал соломенные наглазники, так как они не привыкли ходить в приводе. Юзик наладил, наконец, кнут и, слегка размахивая им, прерывал иногда посвистывание, чтобы спеть припомнившуюся песенку или прикрикнуть на замедливших шаг лошадей: «Ну, маленькие! Ну!..»

Из настежь открытого овина доносился смешанный шум голосов. Девушки, услышав посвистывание Срокача, который был единственным сыном вдовы и наследником шести моргов земли, отданных сейчас в аренду, старались превзойти друг друга в работе, пении и шутках. Двор находился так близко от дома, что все это было видно и слышно через открытые окна столовой.

За столом было не менее шумно и весело. Мужчины только что вернулись с охоты, и у каждого была припасена какая-нибудь необыкновенная история о его злоключениях или удачах. Две красивые лягавые вертелись около стола, терлись лоснящимися мордами о колени охотников и глядели на них своими умными глазами.

Разгорелся спор о качестве оружия, которым пользовались охотники в сегодняшнем состязании. Странное дело... Меня этот спор совершенно не интересовал, и все же он с малейшими подробностями запечатлелся в моей памяти.

— Матерью божьей, на кресте распятой, клянусь, — орал толстый шляхтич, который всегда как-то странно, по-своему, божился, — матерью божьей, на кресте распятой, клянусь, — ружьецо пана Михала никуда не годится! Глянешь — игрушка прямо, ничего не скажешь, расцелуй хоть, но в руках...

Он втянул голову в плечи, выпятил нижнюю губу и развел поднятыми вверх руками; это должно было означать, что никакого сомнения не может быть в том, что ружье пана Михала плохое.

— Ого-го!.. — расхохотался пан Михал. — Уж вы, дорогой соседушка, лучше о моем ружье не говорите! Обо всем можете рассуждать, даже о китайской политике и лунном затмении, только не о моей лефошовке; в этом, дорогой мой, толк нужно знать!

— Знать, знать!.. Что тут особенного? Лефошовка! Подумаешь! Я с моей козьей ножкой...

— Разрешите, — вмешался кто-то третий. — Ваша козья ножка хороша для...

— Для чего хороша, для того и хороша! Если в моих руках, то на все хороша. Руку надо иметь и глаз, вот что!

— Да что там! — кричал задетый за живое пан Михал. — Вы, наверно, никогда приличного ружья в руках не держали. Моя лефошовка...

— Пфф!.. — прервал его толстый шляхтич. — Подумаешь, лефошовка! У моего эконома тоже лефошовка, а моих Берначиц ему еще пока не купить! Матерью божьей, на кресте распятой, клянусь, истинная правда.

За столом раздался взрыв смеха, подали новое кушанье, все принялись за еду, и спор на этом кончился.

В эту минуту в окно влетела бабочка и, кружась над столом, билась нежными крыльями о граненый графин, в котором отражались солнечные лучи.

— Ночница! — воскликнул кто-то из детей и протянул руку, чтобы вспугнуть ее.

— Мертвая голова, — возразил ему другой.

За столом сделалось так тихо, что слышно было трепетанье крыльев бабочки, несмотря на громкие вздохи и пыхтенье молотилки и посвистыванье Юзика. Вдруг посвистывание это оборвалось на полутакте, и Юзик крикнул раздраженно:

— Пррр!.. Пррр!.. Чтоб тебя!..

Машина продолжала гудеть. Казалось, что все ее колеса и шестерни стонут и скрежещут от какой-то нестерпимой боли.

— Пррр!.. А пр... — послышался снова сердитый окрик Юзика. — Чтоб вас, холера!.. Пррр!.. — продолжал он кричать. На этот раз в его голосе послышался страх.

Я взглянула в окно, но в это время воздух рассек пронзительный, прерывистый крик, крик, полный смертельного страха и борьбы.

— Спасите! Спасите! — послышались голоса. Машина перестала гудеть, остановилась...

Мы вскочили из-за стола, бросились в сени, к окнам. Вначале мы подумали, что пожар... К дому бежала Улина, вытянув руки и неистово крича:

— О господи, господи, господи!.. О господи, господи!..

— В чем дело? Что случилось?

— Юзик... О боже мой, боже!.. Юзик... Юзику оторвало руку!..

Мы помчались во двор.

А по двору, — никогда не забуду этого вида, — по двору несся, как вихрь, Юзик прямо к колодцу, оставляя за собой полосу крови и вопя нечеловеческим голосом.

Прежде чем его успели остановить, он добрался до колодца, завертелся на месте, схватился за грудь, рухнул в самую середину стоявшей у колодца лужи, и потерял сознание.

Немало времени прошло, пока из кучи голов, склонившихся над лужей, показалось трое парней, несших Юзика. Теперь его можно было лучше разглядеть. Голова у него свесилась, глаза были закрыты, челюсти скорбно сжаты, губы синие, лицо мертвенно бледное. Он был без полушубка, а кафтан и рубаха были разодраны на груди пополам; у правого, наскоро перевязанного у шеи платками плеча, висели клочья окровавленного мяса. Другую, безжизненно повисшую руку поддерживал один из мужчин. За этим шествием шла большая толпа, и было тихо, как на похоронах.

— Направо! К флигелям! — раздалось короткое приказание хозяина — и снова тишина.

Одна из девушек громко зарыдала.

— Бабы прочь! — снова послышался взволнованный голос хозяина — и опять стало тихо.

Вошли в низкие сени, наклоняя головы и осторожно переступая через высокий порог.

Возле колодца осталась лужа крови, и в ней заиграло вдруг сотнями лучей солнце; а другую такую лужу жадно впитывала земля возле привода, из которого мальчик торопливо отпрягал лошадей.

Их запрягали в бричку, чтобы послать за фельдшером и доктором.

— Такое уж, — с огорчением сказал хозяин, вернувшись из флигеля и швырнув шапку на стол, — такое уж мое счастье. Как только я к этой четверке работника приставлю, сейчас же что-нибудь случится. Был у меня Ендрек, женился, а у жены своя земля, был Шимек — в солдаты взяли. Мне так везет, как еврею, когда он землю обрабатывает.

— А я скажу вам, — изрек толстый шляхтич, — во всем виноват мой сон. Мне сегодня снилась соль. А если мне снится соль, то точно, как по писанному, надо ждать известий о чьей-нибудь смерти. А это к тому же была не белая соль, или поваренная, а черная, в глыбах, с землей. «Ого, — подумал я, когда проснулся, — наверно, мужик какой-нибудь помрет». Я еще предполагал, может, старый Бугай, тот, что на краю деревни, рядом с Петрыком живет. Он недавно приходил ко мне за порошками... Даже тогда, скажу я вам, когда моя лошадь Иохимка, коренная, на которой я в прошлом году ездил, пала, даже тогда мне соль снилась, клянусь матерью божьей, на кресте распятой, истинная правда.

— А как же это случилось? — спросил один из гостей, пуская клубы дыма из сигары, которую он зажег еще во флигеле, так как ему сделалось дурно при виде крови.

— Да негодяй этот Ясек так загонял ее, что она вся в пене вернулась, а потом...

— Я не о лошади, я об этом работнике спрашиваю...

— Очень просто, — ответил расстроенный хозяин, не спуская глаз с окна. — Сначала у него кнут в шестерне запутался, а когда он его вытаскивал, то затянуло кожух и руку.

— И он не мог остановить лошадей?

— Не мог. Он, говорят, кричал, но если шестерня один раз обернется, то и этого уж достаточно.

Он махнул рукой и тяжело вздохнул.

— Исключительный случай, — заметил гость, куривший сигару.

— А я говорю вам, — заявил толстый шляхтич, — что все эти машины ни к черту не годятся. Раньше мужик цепом молотил, и все было в порядке. А теперь...

— Ба! Тогда барщина была. А при барщине у каждого ума хватало. Самый глупый шляхтич...

— Ого-го! прервал его толстяк. — И мужики тоже тогда не дураки были. Пока барщина была, к каждому мужику приходилось надсмотрщика приставлять. Нет барщины — платить себе заставляют, как чиновникам в канцелярии. Ого-го!.. Мужики — народ хитрый.

— А я повторяю вам, — снова начал хозяин, — что надо иметь мое счастье. На прошлой неделе в какой-то день не было молотьбы, и я подумал: «Скажу, чтобы привод досками обили». Осторожность никогда не мешает. Я уже держал трешницу в руках и хотел позвать конюха, как черт принес Брыся из Унеёва, знаете, еврея того черного. Заговорился я с ним, он возвращался из Ловича, и как-то за разговором все у меня из головы вылетело. И теперь это меня мучает.

Он опять повернулся к окну и уставился на низкие темные двери флигеля, возле которых на желтом, свеженасыпанном песке выделялись большие красно-бурые пятна.

— Э... Да что там мучает? — утешал его толстый шляхтич. — Если все так близко к сердцу принимать, то можно с ума сойти. Матерью божьей, на кресте распятой, клянусь, истинная правда. А куда вы собирались за досками посылать? — спросил он немного погодя, как бы осененный внезапной мыслью.

— В Спендоское...

— Ну, вот видите, послали бы в Спендоское или не послали, результат был бы тот же, потому что в Спендоском дюймовок нет, а за другие шельма этот еврей по три рубля за локоть дерет. Кто же станет платить ему? На обивку привода пришлось бы потратить баснословную сумму. Не то что трех, — пяти рублей не хватило бы.

— Конечно, — подтвердил гость, куривший сигару.

— В конце концов были бы доски или не были, раз мне снилась соль, то не миновать несчастья. Здесь ли, у меня ли дома, но что-нибудь должно было случиться. С этим уж ничего не поделаешь.

Толстый шляхтич так ударил кулаком по столу, что стекла зазвенели.

Но беспокойство и тревога не покидали хозяина.

— Всегда, — сказал он немного погодя, — что-то должно обязательно человеку поперек дороги стать. Мне завтра необходимо в Калиш поехать, у меня там на двадцатое срок одному делу приходится, и вот тебе, не было печали, так черти накачали. Может быть, надо будет еще в Ленчицы за другим доктором посылать...

— Ого-го!.. — воскликнул молчавший до сих пор пан Михал. — За другим! Уж и за другим! Может быть, вы в Варшаву за Косинским пошлете! Разве этот из Унеёва недостаточно хорош? Что это вы выдумали, двух докторов к одному мужику звать?

Пан Михал был так возмущен и взволнован, словно докторов этих собирались приглашать на его счет.

— Но, — оправдывался хозяин, — это ведь все же человек! Как бы там ни было, а его надо спасти. Он у меня уже третий год служит, работает...

— Работает потому, что вы платите ему. Подумаешь, мужик работает! Не будет работать у вас, будет работать где-нибудь в другом месте. Даром он, что ли, у вас работает?

— Даром, не даром. Но все же у меня обязанность...

— Ну, так вы ее и выполняете. Вы послали за доктором, за фельдшером, он лежит на кровати, на матраце... Вы, может быть, думаете, что, когда выздоровеет, он на двоих работать будет? Какую-нибудь особую благодарность выкажет? Смех, да и только. Когда, он выздоровеет, он, во-первых, не будет даже за себя одного работать, и если даже сможет справиться, то всегда отговорится тем, что он калека, а, во-вторых, если подвернется случай, то будет одной рукой так же воровать, как до сих пор двумя воровал.

— Верно! Клянусь матерью божьей, на кресте распятой, истинная правда, — рассмеялся толстый шляхтич, очень довольный рассуждениями пана Михала.

— Видите ли, — попытался возразить после некоторого молчания хозяин, — этот из Унеёва молодой, неопытный, а в Ленчицах есть хороший хирург, жаль ведь парня...

— Помилуйте, сосед, — прервал его с раздражением пан Михал, — такое лечение вгонит вас в копейку. Вам придется по меньшей мере дня два держать лошадей в разгоне. А лекарства, а питание, а фельдшер! Это куш изрядный!

— И угораздило же! — сказал хозяин, причмокнув с досадой губами и хрустнув пальцами.

В эту минуту затарахтела у Мурованьца бричка и собаки корчмаря громко залаяли. Приехал доктор из Унеёва. Мужчины вышли из дому, во флигеле началась суматоха.

Молодой доктор прежде всего велел разойтись бабам, которые толпились в сенях, толкая друг друга и громко мыча; потом он окинул взглядом комнату.

— Кровать пододвинуть к окну, — сказал он коротко. — Полотно приготовлено, теплая вода тоже. Хорошо.

Он обратился к хозяину:

— Будьте добры, пришлите сюда какого-нибудь расторопного и сильного человека.

Позвали надсмотрщика. Когда он входил в дверь, ему пришлось согнуться, а когда он выпрямился, то чуть ли не доставал головой до низкого потолка. Это был самый сильный человек из всех дворовых слуг. Густо обросший рыжими волосами, он напоминал грубо обтесанный пень. С виду он и впрямь казался необыкновенно сильным, но когда он посмотрел на забрызганные кровью подушки и на лежащую на них почти безжизненную голову Юзика, он начал быстро моргать глазами и шмыгать носом.

— Подойдите поближе, — сказал доктор, протягивая ему таз с водой. Мужик взял таз в руки и начал переминаться с ноги на ногу. Фельдшер приготавливал бинты и губки, неприятно покашливая и сплевывая.

Доктор обратился к разговаривавшим у окна гостям.

— Очень прошу вас, выйдите, пожалуйста, — попросил он.

Они переглянулись, пожали плечами, а гость, куривший сигару, иронически улыбнулся.

— Выйти так выйти, — сказал толстый шляхтич и первый двинулся к дверям, за ним последовали и остальные.

— Подумаешь, какие церемонии с мужиком, — заметил гость с сигарой, когда они были уже за дверью.

В эту минуту доктор посмотрел на меня каким-то неуверенным взглядом.

— Пани... — сказал он, колеблясь. — Вы можете остаться, — закончил он неожиданно.

Доктор не заметил, что в углу стоял, спрятавшись, десятилетний мальчик, старший сын хозяина.

Началась перевязка. Когда разматывали платки, Юзик застонал, но тут же потерял сознание. В комнате сделалось так тихо, что слышно было жужжание мухи, летавшей по оконному стеклу. Доктор отдавал приказания короткие, односложные.

— Ножницы... полотно... губку... ниже... выше...

Надсмотрщик стоял как можно дальше от кровати, вытянув вперед руки с тазом, полным крови.

Он поминутно закрывал глаза и отворачивался. Вдруг он побледнел, руки у него затряслись.

— Ваше благородие, — произнес он дрожащим голосом. — Пусть кто-нибудь возьмет таз, я сейчас упаду.

Хозяин огляделся, в комнате никого не было. Сам он поддерживал подушки и старался привести в чувство больного.

— Папа, я подержу! — воскликнул умоляющим голосом мальчик.

Он вылез из своего угла, подошел к кровати и без всяких колебаний взял в свои тоненькие руки таз с кровью. Это была тяжесть не по его силам, но мальчик держал таз крепко и не спускал широко раскрытых глаз с Юзика. Надсмотрщик бросился к дверям, шатаясь, как пьяный.

В это мгновение больной снова застонал и открыл глаза. Открыл, пошевелил губами и, с трудом приходя в сознание, остановил свой взгляд на мальчике.

Мальчик смотрел, все так же широко раскрыв глаза, словно завороженный. Кто знает, что говорили друг другу эти два перекрестных взгляда, один из которых был полон удивления, сосредоточенности, а другой — смертельной муки.

— Юзик, — говорили, казалось, глаза мальчика. — Юзик, почему ты умираешь? Из-за чего?

— Ой, паныч, — жаловался угасавший взгляд Срокача, — ой, пожалели для меня несколько локтей досок. — Ой, немного, а пожалели... Поэтому я умираю... из-за этого...

— Юзик! — продолжали все шире раскрывавшиеся глаза мальчика. — Юзик, а где твоя рука?

— Ой, панич, осталась моя рука, — отвечал взгляд Срокача, — там осталась, где я работал для вас, где трудился для вас... добро, хлеб для вас добывал... Ой, остались на песке, вся кровью истекающая...

Веки мальчика начали дрожать, на лбу появилась глубокая складка, и две большие прозрачные слезы упали в таз с кровью.

Раненый закрыл глаза с глухим протяжным стоном.

Прошло две недели. Юзик умирал.

Было раннее утро, в комнату набилось полно баб, которые, узнав, что к Юзику едет ксендз со святыми дарами, побросали горшки и миски и прибежали, схватив на руки детей, а теперь, сбившись в кучу, шептали вполголоса молитвы, вздыхая и поминутно вытирая носы.

Дверь все время открывалась и закрывалась, народу прибывало все больше. Каждый произносил, входя: «Да будет благословен», и гул смешанных голосов отвечал ему: «Во веки веков». Это создавало впечатление какого-то удивительно проникновенного молебствия, совершаемого через короткие промежутки времени хором нескольких десятков голосов. Промежутки заполнялись разговорами. Вновь пришедшие расспрашивали, как себя чувствует больной, а те, кто находился здесь уже давно, разговаривали о каждодневных делах, вздыхая все же время от времени или покачивая головой. Никто теперь не запрещал уже ни разговаривать, ни вздыхать у постели Юзика... Его все равно скоро должна была навеки объять мертвая тишина... Те, кто не успел прийти вовремя, когда ксендз причащал Юзика, и не видели, как его мать, рухнув на землю, билась головой о пол, крича и причитая, утешались тем, что будут присутствовать хотя бы при последних минутах его жизни. Да и сейчас то одна, то другая из баб поднималась на цыпочки и поглядывала через головы кумушек на постель. На постели лежал Юзик с закрытыми глазами. Его потемневшие, впалые веки казались на восковом лице двумя синими пятнами. Густые темные, откинутые с провалившихся висков волосы открывали желтый, прорезанный несколькими поперечными морщинами лоб, возле спекшихся губ образовались глубокие страдальческие складки. По обострившимся чертам лица скользил желтоватый отблеск зажженной и стоявшей в головах свечи, а единственная, уже почти безжизненная и высохшая рука лежала на груди, из которой вырывались уже редкие и глубокие вздохи, говорившие о том, что легкие вот-вот прекратят свою работу.

Ночь Юзик провел сегодня беспокойно. Он часто вскакивал, покрикивал на лошадей, хотел бежать к матери за чистой рубашкой и расстраивался, что ему надо приготовить сечку для скота, а у него болит рука, ох, как болит... эта вот, правая рука...

Он порезал ее вчера... нет, в прошлом году, когда стругал панычу кнутовище. Из осины стругал, из жалостливого дерева, которое хоть и дерево, а все затряслось, когда Иисус Христос умирал!.. Ох, смерть, смерть, как тяжело с тобой бороться!.. Когда он стругал ветку, полилась из нее кровь... на полушубок полилась, на кафтан, на рубаху... большая лужа крови... Ох, как болит рука! Как тяжело! Ох!..

Он падал со стоном на подушки, но потом снова вскакивал и бредил. Это была тяжелая мучительная ночь. Только к утру жар спал, Юзик попросил пить и заснул. Спал он, должно быть, часа три, а когда проснулся, был уже в сознании и, казалось, что-то обдумывал. Затем он несколько раз глубоко вздохнул и, заметив вертевшегося в комнате мальчика, сказал:

— Сбегай-ка, Ендрек, за паном, и скажи ему, чтобы он в волость за писарем послал. Завещание буду писать...

И, видя, что мальчик стоит, разинув рот и почесывая затылок, добавил:

— Что есть духу беги, я сегодня умирать буду.

— Господи Иисусе! — вскричал мальчик и бросился, как ошпаренный, к дверям.

Юзик смотрел ему вслед, а когда дверь за ним закрылась, сказал:

— Я уже давно это задумал, еще тогда, когда доктор мне руку резал.

— Зачем тебе завещание, Юзик? — спросила я. — У тебя ведь мать есть...

— Матери тоже не век жить, а я не мог бы спокойно умереть...

Мне не хотелось раздражать его, и я замолчала.

Он был в сознании, но какой-то возбужденный. Он поминутно поглядывал в окно.

— Поскорей бы! Поскорей! — повторял Юзик с возрастающим нетерпением в голосе.

Наконец, пришел хозяин, и одновременно затарахтела бричка. Приехали из волости.

Мертвенно бледное лицо Юзика как бы ожило вдруг. На приветствие войта он внятно ответил: «Во веки веков», а потом успокоившимися уже глазами следил за писарем, пока тот приготавливал столик и бумагу. Когда все, наконец, было готово, он попросил приподнять его на подушках и сказал громким твердым голосом:

— Я буду говорить, что и как, а писарь пусть все записывает.

Наступила глубокая тишина.

— Во имя отца, — начал он, но остановился вдруг и застонал: у него не было правой руки, которой он мог бы перекреститься.

Юзик откинул назад голову, закрыл глаза, и мы решили, что он уже умирает. Но он собрал все силы и продолжал:

— Ну, пан писарь, только побыстрей пишите!

— Во имя отца и сына и святого духа, аминь! Я, Юзеф Срокач, по прозванию Кобыляк, потому, что есть еще Срокачи в Пиотрове и еще другие в Бронувке... но те из другого рода.

Он остановился, не зная, должно быть, что полагается говорить дальше.

— В здравой памяти, — подсказал ему вполголоса писарь.

— Ну да, — промолвил Юзик, — в здравой памяти, но без одной руки, которую у меня господь бог отнял... да будет прославлено имя его пресвятое!..

Он глубоко вздохнул и продолжал:

— Так как милосердному богу, единому во святой троице, угодно было призвать меня к своей пресвятой славе и к вечной жизни, аминь, не по старости и не по болезни, а из-за несчастья, которое господь бог мне ниспослал, я, Юзеф Срокач, унаследовавший от отца, Якуба Срокача, шесть моргов, завещаю и отдаю их вельможному пану и вельможной пани, у которых я три года прослужил, обид не знал, умираю с благодарным сердцем и полный благожелательства. Они в тяжелые минуты заботились обо мне, докторов при мне держали, ночью ухаживали, днем кормили и поили, ничего не жалели и ничем не брезгали. И покорно прошу, чтобы мать моя на этой земле спокойно свой век дожила, а ежели это добро мое скудное слишком ничтожным вельможному панству покажется, то пусть оно хотя бы паничу достанется. Смиренно жертвую это, богу всех отдаю и с богом оставляю, за все оказанное добро благодарю и похоронить прошу. Аминь.

— Юзик! Юзик! Что ты?.. — зарыдал хозяин и бросился ему на грудь. — Ты ведь из-за меня умираешь, в могилу раньше времени сходишь! Из-за этих ничтожных досок, которых у привода не было. Юзик, побойся бога, у меня сердце сейчас разорвется. Я ничего не хочу, ничего не приму. Я подавился бы хлебом с твоего поля! Ничего не хочу! Похороню я тебя, как родного сына, страсти Христовы, крест на том месте, во дворе, поставить велю!.. Юзик, побойся бога!..

Некоторое время слышно было только громкое рыдание.

— Ой, не надо, пане, — сказал, наконец, Юзик изменившимся голосом, — не надо! Там уже и му́ка была и кровь... Там уже господь милосердный рукой своей пресвятой крестик для меня поставил. У меня бы совесть не была спокойной, если бы... Пан писарь, дайте скорее бумагу подписать...

Юзик говорил все тише, с явным напряжением, на лбу у него выступил пот, голос прерывался, в груди начало хрипеть.

Он все же протянул руку за бумагой и, когда ему поднесли ее, поставил под своим завещанием три крестика и продолжал лихорадочно следить глазами, пока завещание не подписали все свидетели, пока не приложил печать войт.

Только тогда он облегченно вздохнул и, смертельно усталый, опустился на подушки.

Через три дня его хоронили.