Зима в том году выдалась студеная.

Три дня, не переставая, дул северный ветер, вступая в единоборство с людьми, воя волком и поднимая такую метель, что страшно было выглянуть наружу. Не успеет конюх добежать до кухни, смотришь, он уже превратился в снежную бабу; не успеет девушка вытащить ведро из колодца, а ветер уже десять раз обовьет вокруг ног юбку, теребя и раздувая ее, как флаг. Едва высунув нос на улицу, всякий спешил спрятаться, потому что от ветра дух захватывало, а снег, колючий, как стекло, бил в глаза; даже собаки, поджав хвосты, забились на кухне под лавку.

В кухне под потолком висел густой белый пар, поднимавшийся от огромных чугунов, в которых кипела картошка. Из печи то и дело клубами вырывался дым и сыпались искры оттого, что в трубу нещадно задувал ветер.

У порога узенькой полоской лежал снег, набившийся сквозь щели; он таял, и на глиняном полу образовывались грязные лужицы. Тут же около двери старая Кубина, согнувшись в три погибели, рубила в ведре свеклу для свиней, старуха опускала и поднимала резак с деревянным черенком, который гладко отполировали ее дрожащие, морщинистые руки.

Возле одного окна пряли девушки: сегодня трудно было найти для них работу вне дома; возле другого стоял узкий, длинный стол. На нем тремя рядами были разложены на отрубях круглые, начавшие всходить хлебы из ржаной муки. 

С самого края лежали два каравая побольше других, и на них пальцем были сделаны вмятины, а рядом с ними — маленькая продолговатая булка с гребешком. Вот уже три года всякий раз, когда пекли хлеб, на столе появлялись два таких больших каравая и булка с гребешком; но никому и в голову не приходило ворчать на кухарку Марыську, потому что все знали, что караваи эти она печет не для себя, а для конюха Антека, а булку — для маленького Антося. С голубыми глазенками и льняными волосами, точь-в-точь как у конюха, появился на свет он года два назад нежданный-непрошенный.

Но сегодня, увидав, как Марыська, по обыкновению, ткнула облепленным тестом пальцем в каравай, Улина подтолкнула локтем Марцину, и они, пожав плечами, тихонько засмеялись.

В кухню то и дело вбегал погреться кто-нибудь из батраков, готовивших резку; схватив из дымящегося котла пару горячих, еще твердых картофелин, они дули на них, перекидывая с руки на руку, прятали за пазуху и, нахлобучив поглубже шапку, удирали, преследуемые бранью. Внезапно двери распахнулись шире, и в кухню, потирая замерзшие руки и покрикивая: «Ух... ух... ух!», вбежали трое парией со скотного двора; встав возле печки, они громко притопывали ногами и хлюпали красными носами.

Каждый раз, когда отворялась дверь и вместе с пронзительным свистом вьюги в кухню врывались тучи острых, как иголки, снежинок, девушки за прялками кричали: «Закрывайте! Закрывайте скорее!», а собаки ворчали и скулили во сне. И только Марыська оставалась удивительно безразличной ко всему, что происходило на кухне. Не сказав ни слова парням, которые загородили печь и совали свои носы чуть ли не в огонь, даже не ругая батраков, таскавших картошку из котла, она, как потерянная, слонялась по кухне, по десять раз беря в руки и снова откладывая одну и ту же вещь.

То, подойдя к полке, возьмет она половник, и ну мешать им в печке, на удивление парням, только рты разевавшим, словно вороны; то соль на пол просыплет. Огонь в печи постепенно угасал; но она и не подумала подбросить дров. Ноги у нее заплетались, и она раза три споткнулась, пока добралась от печки до стола, чуть не наступив на маленького Антося. Мальчик, босой, в одной рубашонке, перешитой из материнской юбки, и платке, крест-накрест завязанном на груди, семенил за матерью, цепляясь за ее подол. Но Марыська, казалось, вовсе не замечала сына, лишь время от времени резким, нетерпеливым движением молча отталкивала его, будто это был стул, попавшийся на дороге.

Между тем дрова прогорели, угли, которых никто не выгребал, покрылись сизым пеплом, а Марыська уже в третий раз направлялась в угол за кочергой и каждый раз, словно не в своем уме, возвращалась назад без нее. Скрипнет дверь, и она вздрагивает всем телом, оборачивается и смотрит...

— А хлебушек вон тот, — наконец, не выдержав, сказала Баська, словно про себя, — зря всходит.

— Да, видать, ей не до того... — ответила Марцина.

— Марыська, — крикнула Франка, — ты что, белены объелась? Печь-то у тебя стынет, вместо хлеба лепешки получатся.

Но Марыська ничего не ответила, будто и не ей говорили.

Она стояла посреди кухни, не двигаясь с места. Взгляд ее блуждал из угла в угол, словно она разыскивала что-то. Антось, не отходивший от нее, давно уже кричал: «Мама, есть! Мама, есть!..» Но она даже не обернулась, а может, и не слыхала.

Смеркалось, все слабее доносился равномерный стук соломорезки, раз-другой скрипнул колодец; это конюхи доставали воду.

Вдруг от печки, где стояли пастухи, послышался тоненький голос Витека, самого младшего:

— А картошки нынче на ужин будет совсем мало... Варится-то она только в чугунах, а в горшке ничего нету.

За такие слова, которые противоречили кухонному этикету, в иное время ему непременно досталось бы шумовкой по лбу, но сегодня Марыська только глянула на него и, словно вспомнив о чем-то, стала вытаскивать из угла корзину с картошкой. Взяла было табуретку и нож, но тут вьюга притихла, и ветер принес издалека слабые, глухие удары бубна.

Марыська выпрямилась, как струна, и, выронив из рук табуретку и нож, замерла, вытянув шею.

Яркий платок, завязанный на макушке, сполз с ее черных волос; худое, темное лицо, с одной стороны освещенное ярким пламенем, с другой — погруженное в глубокую темь, словно на картине Рембрандта, выражало бесконечное изумление, а золотисто-карие, глубоко запавшие глаза неподвижно глядели за окно — туда, где бушевала метель.

Собственно говоря, еще с осени, когда копали картошку, и даже раньше — во время сенокоса, ходили слухи, будто Антек собирается посвататься к дочери Секуры. Но Марыська не верила этому, не могла поверить. Ей все казалось, что в последний момент произойдет что-то и тогда он, ее Антек...

У нее спирало дыхание, в глазах рябило, ноги дрожали; раскрыв рот, она с трудом ловила воздух.

Она стояла в жалкой коротенькой юбчонке, в серой льняной рубахе, руки у нее, как плети, висели вдоль тела. Уже стемнело, но и в темноте было заметно, что Марыська ждет ребенка.

Веретена перестали жужжать; услышав бубен, девушки принялись подталкивать друг друга локтями, покашливать и громко болтать.

— Марцина, — воскликнула Баська, ударив свою соседку, — ты чего толкаешься? Не можешь боком повернуться, видишь, и без того тесно? Расселась, будто перед венцом косу расплетать на квашне приготовилась!

— А что? — задорно ответила Марцина. — Нет у меня девичьей косы, что ли?

— Погоди хвастать! Кабы и с тобой чего не стряслось!

— Не стрясется! Меня никакой парень не обманет. Я себя соблюдаю.

— Твоя правда. Кто не ищет, не найдет.

Девушки засмеялись и притихли. Веретена снова зажужжали.

Вдруг, заглушая свист вьюги, зазвенел бубен совсем близко. Ветер подхватывал и уносил звуки скрипки, но удары бубна теперь отчетливо доносились со стороны Мурованьца.

Девушки, притворившись, будто они ничего не слышат, уткнулись носами в кудель и торопливо пряли.

Лежавший под лавкой пес отрывисто тявкнул, а затем тихо и протяжно завыл. Марыську затрясло, как в лихорадке. Звуки бубна, то заглушаемые внезапными порывами ветра, то звонкие и сильные, слышались все ближе и ближе.

Неожиданно дверь распахнулась, и в кухню ввалился конюх Ендрек, а за ним ворвалось пиликанье скрипки и густые звуки контрабаса.

— Ух!.. — с порога заорал Ендрек, весь окутанный клубами пара. — Ух!.. Холодно!

Бросив шапку на лавку, он лихо подбоченился.

— Айда, девки! Собирайтесь! Антек с водкой жарит к Секуре! Ну и стужа... Марыська, — обратился он к кухарке, — живо собирай ужинать! Некогда!..

Но Марыська, схватившись за голову, с громким плачем выбежала наружу.

Улина поднялась и со вздохом сказала:

— Ох-ох, плохо на свете глупым жить!

Она подбросила дров в печь, взяла большой тряпкой чугун с картошкой и понесла его к лохани, чтобы слить.

За дверью выл ветер и, надрываясь, рыдала Марыська, а дальше, в деревне, играли музыканты.

Маленький Антось, которого мать толкнула, выбегая из кухни, плюхнулся с размаху на пол, да так и остался сидеть, заливаясь слезами. Не прошло и десяти минут, как Марыська с пылающим лицом вбежала обратно. Зубы у нее были стиснуты, мокрые волосы прилипли к вискам, руки лихорадочно дрожали, а грудь тяжело вздымалась.

Она больше не плакала. Как буря влетев в кухню, она так хлопнула дверью, что стекла задребезжали и ложки зазвенели. Выхватив чугун из рук Улины, она бросила туда горсть соли, встряхнула его изо всей силы и с остервенением принялась толочь. Картошка уже обратилась в сплошное месиво, а Марыська все толкла и толкла. Наконец, она подняла голову. Глаза у нее горели, как у голодной волчицы, застигнутой в логове.

Покончив с одним чугуном, Марыська схватила второй и, прижав его к животу, понесла к лохани. Но вдруг, словно спохватившись, поставила чугун посреди избы на пол, подскочила к столу и, оторвав по куску теста от каждого меченого каравая, со злостью швырнула их в ушат с помоями для свиней. Затем, слив воду из чугуна, она устремилась к печке. На полу сидел Антось и плакал.

— Убирайся прочь! — крикнула она и пошла прямо на него.

Но мальчик не тронулся с места. Тогда Марыська, как щенка, отшвырнула его ногой. Антось отлетел под стол, ударился головой о дубовую перекладину и заорал благим матом.

— Тише, Антось, будет тебе! — уговаривал его Ендрек, который все время злыми глазами следил за Марыськой. — Не плачь, принесу тебе со сговора пряник.

У Марыськи пуще прежнего запылало лицо; схватив мальчика на руки, она затрясла его и прошипела вне себя:

— Замолчишь ты, ублюдок, или нет?

Мальчик закричал еще громче.

Тогда Марыська, держа сына перед собой, толкнула дверь и, выбежав во двор, бросила Антося в большой сугроб возле каштана, куда отгребли после ночной метели снег от порога.

От этого стремительного движения грязная рубашонка завернулась на голову, и мальчик, провалившись в снег по самую шею, заревел так, что даже посинел от крика.

А Марыська бегом вернулась на кухню, стукнула за собой дверью, пнула раза три табуретку и, усевшись спиной к девушкам, принялась торопливо чистить картошку, с такой силой швыряя ее в горшок, словно хотела пробить его насквозь.

— Совесть-то у тебя есть так над ребенком измываться? — угрюмо заговорила Улина. — Или он, горемычный, виноват, что живет на свете? Не просил ведь он тебя рожать его!

Марыська ничего не сказала, только часто-часто зашмыгала носом, и из ее блестящих глаз дождем брызнули мелкие слезинки. Как золотые искорки сыпались они, нагоняя друг друга, сталкиваясь и оставляя соленый вкус на губах, стекали на серую рубаху. Марыська только время от времени закрывала глаза, не утирая их, и глотала эти горькие слезы, а руки ее все быстрее чистили картошку. Вопли ребенка, который охрип и надсаживался от крика, едва проникали через закрытую дверь.

Статная, светловолосая Улина беспокойно ерзала на лавке.

— Витек, сбегай-ка, принеси мальчишку, не то он совсем окоченеет, — проговорила она.

Но Витек не торопился. Обернувшись к двери, он исподлобья глядел на Марыську и раздумывал: не влетит ли ему за это?

— Ну, пошевеливайся! — подгоняла его Улина.

— Да что ему сделается! — с философским спокойствием проговорил Ендрек. — Конюховы детки — крепкая порода! Они на морозе не стынут, в воде не тонут, в огне не горят. Племя хоть куда, правда, Марыська?

Грянул смех, а у Марыськи слезы снова брызнули из глаз.

Тут вошло еще трое парней.

— Марыська! — гаркнул с порога Ероним. — Ты что, сдурела? Малый твой по уши в снегу сидит, охрип совсем. Беги живо за ним!

Заливаясь слезами, Марыська вскочила с табуретки, с размаху толкнула ее ногой и вихрем вылетела вон. Схватив мальчика, она вернулась на кухню и с остервенением, как перед тем в сугроб, посадила его на горячую печку.

Рубашонка зашипела на Антосе, его охватило паром, и он пронзительно закричал.

Светловолосая Улина тотчас встала. Подстелив под Антоська фартук, она пошарила на полке и, отыскав там под горшком корку хлеба, сунула ее мальчику. Потом подошла к столу, подравняла попорченные караваи, выгребла из печи жар и принялась сажать хлебы. Все это она делала молча, неторопливо, словно нехотя, и только изредка поглядывала на Ендрека; а тот, не сводя с нее глаз, насвистывал сквозь зубы и притопывал ногой по глиняному полу в такт удалявшемуся бубну.

Антось притих и с жадностью грыз корку. Тепло обдало его горячей волной, разморило, и он, поклевав носом, так и заснул с хлебом в кулаке, склонив белобрысую головку на грудь.

В кухне стало совсем темно. Ероним сунул лучинку в печь и зажег лампу.

Марыська ничем не выдавала своего присутствия, словно ее и не было.

Улина с Баськой посадили за нее хлеб в печь, задвинули доской устье; маленькая веснушчатая Франка выдвинула на середину стол, поставила миски, налила похлебку, разложила картошку; батраки взяли ложки и сели ужинать.

За едой пошли разговоры.

— Ох, и веселый будет сговор, — сказал Стах. — Антек два гарнца водки принес из Мурованьца и кварту арака.

— Врешь! — вмешался Юзек. — Водки взяли не два, а один гарнец, три кварты и пять полукварт, потому что посуды не хватило, и кварту арака. Сам с ним ходил, знаю.

— Что в лоб, что по лбу! — рассудил Ероним.

Некоторое время все ели в молчании, мужики — степенно, не спеша; молодые парни — наперегонки, второпях обжигая губы, а девки — как бы украдкой подносили ложки ко рту.

— У Стасяков говорили, — промолвила Франка, — будто Секуры к сговору двух гусей зарезали.

— Фью! — свистнул Ендрек. — Ишь, какой пир закатили! Хоть бы тебе поглодать дали лапку или шейку!

— Дожидайся от них! — засмеялась Франка.

— Как же иначе, — с важностью вмешался Ероним, — ведь за девкой три морга дают, значит и сговор надо отпраздновать честь-почести.

— Кукулина болтала, будто она двух коров в приданое получит, — сказала Баська.

— Ну и богачи! — воскликнул Стах.

— Иисусе милосердный! — простонала в своем углу старая Кубина, которая хлебала отдельно из маленькой миски. (У старухи болели глаза, и батраки брезговали есть вместе с нею.) Этим вздохом, вырвавшимся из впалой, высохшей груди, старуха хотела выразить свое восхищение богатством Секуров, которые давали за дочерью столько всякого добра.

— И-и-и!.. — тоненьким голоском пропищал Витек. — Ну, уж и коровы! Меня-то не проведешь, я на них насмотрелся на выгоне! Одну тронешь пальцем — свалится, а другая не корова, а телка.

— Считается-то все равно две, — сказал Стах.

— То-то и оно! — поддержала Марцина.

— Этим летом телка, а через год корова, — веско изрек Ероним.

Наступило молчание. Покрывая жалобный плач и заунывный свист вьюги, снова донеслись громкие удары бубна, все более задорно повторявшего один и тот же плясовой мотив из трех нот: первый удар был громкий, а два других слетали словно нехотя. По одной музыке слышно было, что сговор готовится знатный.

— Должно быть, здорово Луку подмазали, — сказал кто-то, — ишь, как барабанит, бубна своего не жалеет.

— Ну, еще бы!.. — подтвердил другой. — Антек сегодня у пана пять рублей взял.

— Для такого сговора и пять рублей — невелики деньги. И на водку надо, и на арак, и музыкантам.

Марыська словно не слышала этих разговоров; низко нагнувшись над горшком, она мыла очищенную картошку, и только слезы градом сыпались в воду.

Вдруг, точно вспомнив о чем-то, она поставила на пол горшок и опрометью бросилась вон.

Ендрек глянул ей вслед и сказал:

— Ого, Марыська-то помчалась прямо на конюшню. Верно, за Антековой сермягой. Счастье его, что он на себя ее надел, а на гвоздочке одну жилетку оставил.

Парни засмеялись, а девушки дипломатично промолчали: кто знает, не случится ли и с ними того же...

Марыська и в самом деле побежала за сермягой, но через четверть часа вернулась, неся в руках только пару сапог с новыми подметками и чернеными голенищами. Со злостью швырнула она их на свой сундук и, присев рядом, горько заплакала.

Ветер свистел и стонал, словно печалясь о ее доле, горькой сиротской доле, а бубен гремел да гремел, порой заглушая неистовую вьюгу.

Всем стало не по себе; батраки притихли, девушки вздыхали; в тишине слышно было только, как стучали ложки да плескалась похлебка в мисках. На печи тихонько захныкал Антось, совсем охрипший от недавнего плача. Покачнувшись во сне, он повалился на бок и стукнулся головой о дрова, разложенные на печи. Марыська, соскочив с сундука, взяла мальчика на руки. Осыпая его поцелуями и обливая слезами, она отнесла Антося на свою кровать и уложила под перину. Заломив руки, мать стояла над сыном, горестно качая головой. Но вот руки ее бессильно упали; она отвернулась, прислушиваясь к звукам бубна, которые неслись из деревни, от хаты Секуров.

— Марыська, — обратился к ней Ероним, — иди, поешь!.. Картошка совсем простынет...

— До картошки ли ей, бедняге, — жалостливо проговорила из своего угла старая Кубина. — Не картошка у ней, бедной, на уме...

— Ой, боже, боже!.. — вздохнула статная Улина, поднимаясь с лавки и бросая свою ложку в лохань.

Вздохнули и другие.

Марыська не промолвила ни слова, но вдруг, будто ее осенило, полезла под кровать. Вытащив оттуда мешок и мотыгу, она повязалась платком и стремглав выбежала из кухни. Ветер со свистом захлопнул дверь, взвихрился вокруг нее снег, и Марыська крохотной черной точкой затерялась среди простора, где безумствовала вьюга.

— Глянь-ка, Витек, — проговорил Ероним, — куда это понесло Марыську. Чего доброго, повесится девка...

Витек пулей вылетел из-за стола. За ним встал и Ендрек; потянулся, распустил ремень на тулупе, подошел к Марыськиному сундуку, взял сапоги и стал их внимательно разглядывать.

— Да, — помолчав, проговорил он, — сапоги как сапоги, совсем еще крепкие. Подметки новые. — Он стукнул по ним пальцем. — Антек за них пять злотых отдал; верха целые, злотых десять, а то и больше стоят.

— Ну-ка, покажи, — отозвался кто-то и тоже стал разглядывать сапоги.

Так и пошли они по кругу.

Смотрели их парни, смотрели девушки, и все сошлись на том, что Марыська, пожалуй, выручит за них целых два рубля. Прав ее на сапоги Антека никто не оспаривал. Должна же она хоть чем-нибудь попользоваться от своего обидчика. Ендрек даже примерил их, стянув с ног свои — худые и набитые соломой.

В этот момент с шумом распахнулась дверь, и на пороге появился Витек. Выпуская изо рта клубы морозного пара, он завыл, как волк в чаще:

— Ууу!.. Ууу!..

А за ним в открытую дверь ворвалась с улицы туча снега и пронзительный свист разъяренной вьюги.

— Ну, как? — спросил Ероним.

— Побежала за конюшню, — докладывал тоненьким голоском Витек, — прямехонько туда, где зарыта картошка Антека.

— Псякрев! — прошипел Ендрек и щелкнул пальцами. Сапоги он уже снял и поставил обратно на сундук.

— Вот так комедия! — засмеялась Марцина.

Залилась смехом и Баська.

Дело принимало серьёзный оборот; батраки нахмурились. Лица их выражали глубокое раздумье: кто его знает, то ли запретить Марыське брать картошку Антека, то ли вовсе не вмешиваться. Они покачивали головами, поглядывали друг на друга и все медленнее подносили ложки ко рту.

 — Ну и ну, — слышалось то и дело, — ну и ну!

Наконец, Ероним выпрямился, швырнул ложку на стол и, махнув рукой, сказал:

— Пусть ее!

А когда батраки взглянули на него, он продолжал:

— Ведь мужик на трех моргах земли, да если у него еще вдобавок скотина есть, не пропадет, хотя бы к весне и пришлось картошки прикупить, а каково ей, горемычной, с ребятишками: один за подол цепляется, другого в утробе носит. Что правда, то правда. Сироту он обидел, а в жены берет богачку; так пусть она, бедняга, хоть чем-нибудь попользуется.

После его слов на мгновенье воцарилась тишина. Разинув рты, батраки каждый на свой лад обдумывали слова Еронима; девушки снова принялись вздыхать. Только Ендрек, который всегда со всеми спорил, плутовски прищурив свои серые глаза, сказал:

— Ерониму-то хорошо рассуждать, сам ведь он не за девками, а за старостихой увивается, а она, если что, скорей своей картошки добавит, чем чужую брать. Дело известное...

Чернявый Ероним вспыхнул, но мужик он был степенный, поэтому только плюнул и, нахлобучив шапку, не спеша вышел из кухни.

За ним последовали и остальные.

Между тем Марыська добежала до ямы, где хранилась картошка Антека, и начала разгребать мотыгой снег, силясь добраться до промерзлой земли.

Нелегкая это была работа. Снег слепил глаза, леденящий холод пробирал до костей, ветер валил с ног.

В воздухе, словно густой туман, висела белесая мгла непрогляднее ночной тьмы. Далеко-далеко в поле, у Пиотрова, Кобыльника, Берначиц — повсюду взвивались с земли снежные вихри и с визгом мчались вперед. Нельзя было ни вздохнуть, ни глаз раскрыть. Даже за конюшней, где находилась картофельная яма, мело почти как в открытом поле. Только пролетит один снежный смерч, как вдогонку ему с воем несется другой, вздымая столбами сыпучий снег. С какой стороны дует ветер, понять было невозможно, так дико буйствовал он в полях: где обнажит пригорок до самой земли, где наметет снежные валы. А из лесу шел такой треск и такой страшный гул, как будто деревья выворачивало с корнями.

Ветер осыпал Марыську снежной крупой, душил ее, не давая вздохнуть. Влажные от слез ресницы заиндевели, на верхней губе намерзли льдинки. Но она ничего не чуяла. Покрыв голову мешком, с неистовой силой долбила Марыська замерзшую землю. Ноги у нее дрожали, одеревеневшие руки с трудом удерживали мотыгу.

Глухим ударам мотыги веселым звоном отвечал бубен с другого конца деревни, где гуляли на сговоре Антека. Этот веселый звон удваивал ее силы. Пока он доносился до ее слуха, мотыга изо всех сил ударяла в землю, но едва бубен замолкал, Марыська останавливалась и слушала. В эти мгновения она тяжело дышала, лоб ее бороздили глубокие морщины, тонкие губы судорожно сжимались, а худое, темное лицо принимало суровое и непреклонное выражение. Только тогда ощущала она, что промерзла до костей и что вьюга будто острыми камнями сечет ее голые ноги.

Когда она, наконец, отколола первый ком мерзлой земли, кровь брызнула у нее из-под ногтей. Но тут опять долетела разудалая музыка, и женщина, застонав, с новыми силами принялась долбить землю. Отверстие нужно было расширить, чтобы в яме можно было стоять и поворачиваться. Сделать это было нелегко.

От лютой стужи у Марыськи совсем закоченели ноги, и, чтобы немного согреться, она присела, поджав их под себя.

Порой ей казалось, что она роет огромную могилу для себя, для Антека, для Антоська и для этого, еще не увидевшего свет младенца... Удары бубна казались ей тогда далеким погребальным звоном, а вой и стоны ветра напоминали звуки органа в костеле. И ее охватывала безутешная печаль; из глаз градом сыпались бурные слезы, теплом своим смягчавшие леденящий холод; мороз настигал их и превращал в льдинки, когда они уже успевали скатиться с ее пылающего лица. То загоралась она вдруг дикой злобой, и сразу сохли слезы на глазах, вспыхивавших мрачным огнем.

Марыська трудилась уже целый час. Пот лил с нее ручьями, застывая на спине и на лбу; мотыга нагрелась в руках, а насыпать успела она всего мешок картошки. Согнувшись чуть не до земли под его тяжестью, Марыська направилась в каморку при кухне, где спала старая Кубина и стояли катки для белья. Высыпав там картошку, Марыська отерла со лба липкий пот и, стуча зубами, снова выбежала из кухни.

Поднимала она не больше полукорца зараз и то с трудом. Картошку приходилось насыпать голыми руками, которые мучительно болели. Когда мешок наполнялся, Марыська подтаскивала его к краю ямы, сама садилась подле него в снег и таким образом взваливала ношу себе на спину, чувствуя при этом, как ноги у нее дрожат от напряжения, ломит поясницу и хрустят кости. Иногда у нее вырывался тихий стон, иногда она только рот раскрывала, чтобы застонать, но не издавала ни звука.

А вьюга плакала у нее за спиной, каталась по земле, билась о скрипевшие стены конюшни.

Уже несколько раз Лука, устав бить в бубен, останавливался и отдыхал, азарт плясунов то разгорался, то вновь угасал. А Марыська между тем с непреодолимым упорством перетаскивала картошку из ямы Антека.

В яме хранился немалый запас: не то десять, не то двенадцать корцов. Марыська это знала, потому что сама помогала Антеку насыпать картошку. Ее охватила тревога: она тащила лишь десятый мешок — это была едва половина, а у нее уже в глазах темнело и кровь текла из носа. Не сбрасывая мешка, она села под горкой и снегом останавливала кровь; отдышавшись немного, поплелась дальше. Но ей было уже невмоготу. Ноги подкашивались, руки немели, и поясница разламывалась от нестерпимой боли.

Когда она несла следующий мешок, ей пришлось отдыхать дважды. Сквозь стиснутые зубы все чаще прорывались тихие, отрывистые стоны. Холодный пот склеил волосы на висках, в ушах шумело, как на мельнице.

За конюшню, почуяв чужого, с громким лаем примчалась собака Стасяков. Пес был злой, и Марыська всегда его боялась. Но сейчас ей было не до того. И она продолжала работать, а собака, словно устрашившись злой непогоды, замолчала и побежала назад к дому, поджав хвост и жалобно скуля.

Марыська насыпала еще один мешок, но поднять его оказалось ей уже не под силу. Тогда она поставила мешок на землю, выбросила немного картошки и, охнув от боли, снова взвалила его на спину. Но на половине дороги ее охватила такая слабость, что пришлось опустить мешок на землю, и до самой каморки она волокла его по снегу.

Вернувшись к яме, она насыпала только четверть мешка; но и от этой ноши ей сделалось худо, и, лишь опираясь на мотыгу, она смогла дотащиться до каморки.

В это время со сговора возвращался конюх Стах, который торопился к своим лошадям. Он шел по двору, распевая во все горло:

Возьми меня, Войтек, в жены,

Получишь сундук золоченый,

Сто злотых с приданым

Возьмешь чистоганом,

Большую перину

Да красну девчину,

Остановившись с мешком на пороге, Марыська слушала, прислонившись к двери, словно в обмороке. Придя в себя, она швырнула мешок и мотыгу на кучу картошки возле катков, упала на нее и заголосила, ломая руки:

— Антек!.. Мой Антек!.. Мой Антек!..

Несколько месяцев спустя я узнала, что Марыська (она уже не работала больше в усадьбе) заболела тифом и лежит у своей матери, старой Енджейки, которая батрачила у Стасяков. Войдя в избу, я услышала детский плач и стук колыбели. Колыбелька, кое-как сбитая из нескольких досок, стояла рядом с Марыськиной кроватью. На краю ее сидел Антось все в той же грязной рубашонке, которая стала только немного короче, и, отталкиваясь босой ногой от кирпичного пола, качал колыбель, пискливо повторяя:

— Ааа!.. Ааа!..

В избе заметна была крайняя нищета.

Марыська повернулась ко мне.

Лицо у нее осунулось, глаза лихорадочно блестели, на ввалившихся щеках горел яркий румянец.

Взгляд ее блуждал, но она была в сознании.

— Ты что, Марыся, захворала? — спросила я, подходя к ее постели.

Она хотела приподняться и сказать что-то, но не смогла; голова у нее поникла, губы беззвучно шевелились, по разгоряченному лицу внезапно разлилась бледность, и две крупные слезы скатились из-под опущенных ресниц.

— Вот, — промолвила старая Енджейка, — совсем девка никудышная стала. Вроде не так уж она больна, да силы в ней нету. Да и откуда ей взяться, силе-то? Ведь ни попить, ни поесть нечего. Выпьет капельку молока, что у хозяйки выпрошу, вот и все. Была у нее подушка — продали, теперь мешок под голову кладет; шерсти на юбку она себе наткала — тоже пришлось продать, чтобы было хоть на кусок хлеба; когда у человека своей земли нет, так и хлеба взять неоткуда. Две курицы у нас ходили, да и тех отнесли в корчму — люди говорят, будто водка с салом при этой болезни помогает. Рада бы из-под земли грош достать...

Енджейка подперла высохшей рукой подбородок и вздохнула; у Марыськи из-под опущенных ресниц снова выкатились две большие прозрачные слезы и капнули на впалую грудь.

Пока я стояла у постели больной и слушала вздохи Енджейки, взгляд мой случайно упал на стену.

Там, над самой постелью, рядом с иконами висели на гвозде сапоги с новыми подметками и чернеными голенищами, покрывшиеся тонким слоем пыли. Это были сапоги Антека. Они так и остались непроданными.