Love story[1]

Телека не могла больше спать.

— Я просто уверена, что она болтает в дверях...

Высунулась с балкона. Тишина улицы надвинулась на нее.

— Тогда, значит, она заперлась в ванной. Именно потому, что знает, как мне это неприятно.

По-настоящему разозлившись, она крикнула:

— Лупе! Лупе! Лупе-е-е!

Хуже всего было то, что она не могла думать ни о чем другом, ничто так не мучило ее, как отношения с Лупе, шарканье шлепанцев которой она тут же услышала в кухне.

— Лупе, где вы были?

— Наверху, сеньора.

— Что вы там делали все это время, позвольте вас спросить?

— Мылась.

Черные волосы, поддерживаемые красной гребенкой, скользили по мокрой спине, по талии, ягодицам и бедрам, длиннющие волосы, спутанные после мытья, тяжелая копна, подобная конской гриве.

— Разве вы не сказали, чтобы я поскорее приняла ванну?

— Но не в часы работы.

Купальщица посмотрела на нее, и Телека увидела, как вспыхнули упреком ее глаза.

— Приготовьте мне завтрак.

— Ага.

— Нужно отвечать: «Да, сеньора».

— Гм.

— Скажите: «Да, сеньора», — почти закричала Телека.

Женщина молчала, потом как бы решилась:

— Да, сеньора.

Телека вышла из кухни, хлопнув дверью. В спальне она не находила себе места, хватала безделушки, передвигала, переставляла их, подходила к двери, отходила от нее, металась, словно пума в клетке. Она не находила предлога, чтобы вернуться в кухню и посмотреть, что делает Лупе, увидеть ее лицо, гладкое, как речная галька, снова начать разговор, найти нужные слова. «Подожду еще пять минут.» Прошла в ванную и стала яростно расчесывать волосы. Зазвенел телефон. Она возблагодарила небо за этот звонок. Лупе не торопилась снять трубку, прошаркала к телефону, не спеша подошла и постучала в дверь.

— Вас.

Сердце Телеки забилось сильнее.

— Нужно говорить: «Сеньора, вас просят к телефону», и, кроме того, ты слишком долго не снимала трубку.

Она совсем не хотела говорить ей это, думала лишь показать спокойное достоинство, когда легкая улыбка играет на губах, готовых приветливо раскрыться. А с волос Лупе все падали капли. Телека оттолкнула ее.

— Кто у телефона? А, это ты, Артурито. Очень рада. Как ты себя чувствуешь? Хорошо? Ну, а я так себе. Что-то нервничаю, не знаю, в чем дело, должно быть, домашние неурядицы, видишь ли, эти люди ничего не понимают, даже если ты идешь им навстречу, просто невозможно; ничего не могу придумать, да, да, знаю, что есть и другие темы для разговора, но что поделать, это именно то, чем я живу сейчас и о чем говорю. Да хотя бы для того, чтобы отвести душу. В «Леди Балтимор»? В пять? Да, ясно. Как это мило! Bye, bye![2] Спасибо.

Телека направилась к кухне. «Как это можно, чтобы какая-то дурацкая индианка так раздражала меня? Ну как это можно? Просто несправедливо! Во всем виновато мое одиночество...»

— Лупе, завтрак.

— Да, сеньора.

По крайней мере сказала «да, сеньора». Лупе принесла чай, вареное яйцо, поджаренный хлеб, белоснежную чашечку, мелко наколотый сахар в сахарнице белого фарфора. Апельсиновый сок Телека выпила еще раньше.

— А газета? Не принесли?

— Пойду посмотрю.

— Разве я не говорила тебе, что утром прежде всего ты должна спуститься за газетой и положить ее на стол, там, где я завтракаю. Должно быть, она уже намокла.

Служанка вернулась с газетой «Универсаль». Лицо ее было бесстрастно, не лицо, а маска.

— Лупе, варенье. Почему ты не ставишь апельсиновое варенье на стол? Варенье и масло.

— Ведь еще месяц тому назад сеньора запретила мне это, потому что боялась пополнеть...

— Но сейчас я не на диете.

— Ладно.

— Так не говорят: «Ладно». Сколько раз я должна повторять, как нужно говорить: «Да, сеньора».

Телека попыталась сосредоточиться на заголовках; поняла, что все это ей было ни к чему, ничто не интересовало ее, кроме Лупе. Знать, что думает Лупе, следовать за ней по пятам, останавливаться рядом с нею у раковины для мытья посуды, смотреть на ее круглые, полные руки, руки, напоминающие две яблоневые ветви с листьями на концах — как забавно сморщивались кончики ее пальцев от воды, — слышать ее молодой голос, сочный, как и ее руки. В глубине души Лупе чувствовала свою власть над хозяйкой, потому что хмурила брови и позволяла себе недовольно и высокомерно кривить рот. Покончив с завтраком, Телека отправилась на кухню:

— Я пойду приму ванну.

Лупе молчала.

— Прислушивайся к телефону и к дверному звонку.

— Ага.

Телека почувствовала, как напряглись ее нервы; она смогла бы поднять руку на своего противника, схватить эту мокрую гриву, падающую на спину индианки, индианки, индианки. И вместе с тем ей приятно было бы видеть, как та улыбается, как блестят ее глаза, смотреть на ее полные гладкие щеки — зеркалом сияет только что вымытая смуглая кожа, слышать ее певучий голос, каким она спрашивала в первые дни: «Все хорошо, сеньора?» Все хорошо, все хорошо, все хорошо... Ничего хорошего не было.

Телека совершила утреннее омовение, думая о Лупе, представляя себе, каким будет ее лицо в час дня, примет ли оно дружеское выражение, мелькнет ли искра расположения в ее глазах; возможно, Лупе станет любезнее, когда хозяйка соберется уходить. Обдумывала мелочи: «Я ухожу, Лупе, не забудь, что сегодня я обедаю не дома, а у сестер Гуэмес, я тебя вчера предупреждала». — «Да, сеньора, хорошо, а я уж тем временем серебро почищу; всего вам хорошего, сеньора». Иногда Лупе говорила: «Пусть все будет у вас славненько», и Телека все еще вспоминала об этом с благодарностью. Лупе держалась у нее дольше всех. Из-за одиночества Телека придавала величайшее значение часам, проводимым с другими людьми, присутствию живого человека в доме. Обычно она называла ее на «ты», но когда немного сердилась, переходила на «вы», чтобы подчеркнуть дистанцию между ними. «Когда я буду уходить, я небрежно посоветую ей взять радио на кухню, пусть не скучает», — подумала Телека. «Да что со мной происходит? Я придаю ей слишком большое значение, словно у меня в жизни только и есть что Лупе. Совсем расходились нервы. Интересно, что думает обо мне Лупе? Любит ли меня? Такая замкнутая! Какой-то колобок бесчувственный!»

Уже на пороге Телека поправила шляпу и сказала тоном, который ей хотелось бы считать веселым:

— Лупе! Я ухожу, увидимся в пять.

Единственным ответом ей были гудки машин на проспекте Инсурхентес. Тогда Телека закричала, и тон ее на этот раз оказался куда менее любезным:

— Лупе! Я уже ухожу, и чтоб чай был готов к пяти, да не поцарапайте серебро. Запомните хорошенько: жидкость и фланель, никакого сакате и мыла, как вы это сделали в прошлый раз.

Молчание поглотило ее распоряжения.

— Лупе! Вы слышали меня, Лупе?

— Да уж.

Ответ прозвучал мрачно, донесшись не то из кухни, не то из гладильной, или из платяного шкафа, или черт знает откуда, из густой тьмы, в которой двигалась эта глупая, несносная индианка, — не знаю, зачем я волнуюсь из-за этого животного! — и Телека вышла решительным шагом. «Мне нужно быть с людьми моего круга и не лелеять бессмысленное желание сделать лучше того, кого бесполезно воспитывать.» Она направилась к дому сестер Гуэмес, платье вилось вокруг ног, но на первом же повороте она чуть было не вернулась. «Я же не сказала ей, чтобы она включила радио на кухне» — и вспомнила это «да уж», тягучее, грязное, и подумала, как великий педагог: «Ей это будет полезно. Она соскучится по мне, определенно соскучится. Так ужасно быть одной в доме». Она представила, что она сама, как в былые годы, одиноко сидит на кухне, где нет никого, кому можно было бы преподать хорошие манеры, объяснить во время приготовления чая, когда следует засыпать его в воду, начинающую бурно кипеть в чашечке; как она сидит в ожидании звонков, готовая поговорить с любым, кто позвонит, с первым попавшимся бродячим торговцем, разносчиком газет, да, да, подобно последней служанке из их квартала; вспомнила и те записки, которые писала для самой себя острым почерком ученицы школы Сердца Иисусова и приклеивала их на самых видных местах — в кухне, коридоре — не потому, что это было так уж необходимо, а для того, чтобы не быть одной: «Просьба закрывать двери», «Осторожно — газ», «Проверить ключи перед уходом», «Платить за свет — в первую пятницу каждого месяца», «Любое усилие — уже успех». И крупным шрифтом — номера телефонов, которые соединяли ее с внешним миром. Тоска сжимала ей грудь, она готова была кричать: «На помощь, задыхаюсь!» — или бежать, как бежала она сейчас к дому сестер Гуэмес, куда она влетела, задыхаясь, чирикая, словно воробей, прячущийся на самой вершине крыши. «Добрый день! Как дела? Какие вы хорошенькие сегодня!» Сестры Гуэмес посмотрели на нее, удивленные порывом своей подруги. Ложь, какие там хорошенькие, только помела им и не хватает!

Прежде всего Телека попросила разрешения позвонить по телефону:

— Дело в том, что я забыла дать одно поручение Лупе.

— Мы сегодня начинаем с суфле, Телекита, не задерживайся!

— Как вкусно! Какая прелесть! Я такая голодная, сейчас же вернусь.

Она сняла трубку. Послышался гудок, в воздухе звучали долгие, безответные сигналы. Не спешит к телефону эта ленивая индианка! Телека снова в раздражении набрала номер. На третий раз повезло:

— Лупе?

— Ага.

— Разве я не говорила тебе, что... Впрочем, послушай, нужно почистить еще и трофей моего отца за игру в мяч, ты ведь его еще не чистила, и он совершенно не смотрится.

— Что почистить?

— Трофей.

— Что-о? 

— Ты что, не понимаешь меня? Трофей за игру в мяч, серебряный кубок высокий, у него ручки в виде лебедей... Я забыла сказать тебе об этом.

— Самый высокий кубок в гостиной?

— Ну конечно же, Лупе, — она чуть было не сказала «Лупита», по сдержалась.

— Я не знаю, хватит ли жидкости.

— Почему же ты не купила?

— Вы же мне не оставили...

Она готова была болтать с Лупе часами, но сестры Гуэмес уже звали ее: «Телека, Телека». Как приятно было говорить с Лупе в телефонную трубку, словно сделанную по ее руке, и не видеть этого угрюмого, каменного, почти непроницаемого лица. Телека привыкла звонить домой и давать указания, убеждаясь, что Лупе там. Она упорно держала трубку, пока та не подходила, и тогда она упрекала ее: «Где ты была? Кто тебе позволил выходить? Ты не маленькая, чтобы постоянно оставлять дом пустым! Вот все вы, — она обращалась к огромному каравану, наступающему на нее в пустыне, каравану служанок, к целой веренице женщин с заплетенными косами и в передниках, — все вы такие, вы безответственны, неуклюжи, глупы, в вас нет ни самолюбия, ни честолюбия, вы не хотите проснуться от летаргического сна!» Она вспомнила, что никогда ни один мускул лица не дрогнул у Лупе.

— Послушай, Лупе, если позвонит сеньор Артурито, ты скажи ему, что я пошла обедать к сестрам Гуэмес.

— Разве вы не говорили с ним утром?

— Говорила, но об этом забыла сказать.

— А-а-а... — недоверчиво протянула Лупе.

— Ты открыла окно в ванной? Вывеси полотенца на солнце, пока дождь не пошел, вечно ты забываешь об этом.

Телека просто возненавидела сестер Гуэмес за то, что они прервали этот диалог, но не могла не подчиниться: «Хорошо, я позвоню тебе позже, узнать, что там происходит» и услышала какой-то шепот, похожий на «ага», и прерывистый зуммер. «Бездомная грязнуля, повесила трубку раньше меня, не дождалась, пока я скажу «до свидания». Ну, ты мне ответишь за это, я позвоню после кофе.»

Одержимые люди обладают редкой способностью подключать всех к центру спирали, закручивают ее все туже, сжимают с каждым оборотом, пока она из круга не превратится в одну сверлящую точку. За столом Телека постаралась, чтобы разговор сосредоточился на служанках; конечно же, говорили по-французски, дабы их не поняла распрекрасная Хосефина.

— Почему так глупы слуги?

— Потому что если бы они не были таковыми, они не были бы слугами.

— Дело в том, что эта раса — настоящие животные. Во Франции, Англии, Испании прислуга совсем другая. Они умеют обходиться с людьми, понимают, с кем говорят, обладают чувством ответственности, это совсем другой уровень. А эти твари, у которых нет... у которых ни кола ни двора, даже благодарности не испытывают за то добро, что ты им делаешь.

— Я думаю, все дело в солнце; оно так напекло им головы, что солнечный удар так и не прошел у них.

— Или в конкисте.

— Да, из-за конкисты они все потеряли, даже стыд.

— Это уж такая раса, им совершенно не хватает серого вещества.

Телека безостановочно говорила вплоть до кофе. Это был ее способ находиться рядом с Лупе, крутиться вокруг нее, не расставаться с нею. Одна из сестер Гуэмес, толстая и любезная, желая прервать эти излияния, предложила следующее:

— Почему бы нам сейчас же не сыграть партию в бриджик? Чашки мы возьмем с собой.

Все согласились. В пять часов Телека воскликнула:

— У меня же свидание с Артуро в «Леди Балтимор»! Ужасно! Никогда вовремя не могу прийти! Подумай я об этом раньше, можно было бы перенести встречу. Как это неосторожно с моей стороны, ведь я знала, что обедаю с вами!

В действительности ее просто тревожило то, что она не звонит Лупе. Теперь она не сможет уже сделать это: когда? откуда? Да и Артурито нельзя оставить одного за столиком в чайной.

— Жаль, что нет нашего шофера, он бы тебя подвез, Телека.

— Ничего, я обожаю шоферов такси.

За чашкой чая Артурито пустился в пространные рассуждения о конкисте по Берналю Диасу дель Кастильо, взяв за отправную точку комментарии Телеки. Но не этого она хотела. Никто не мог дать ей того, что она искала, никто, кроме Лупе. Хоть бы Артурито перестал разглагольствовать и она смогла бы уйти! Но Артурито, влюбленный в историю, занялся уже анализом закона о североамериканской расовой сегрегации. Телека почувствовала боли в желудке. Артурито протянул руку к ожерелью Телеки:

— Знаешь, этот янтарь на цепочке стоит десять рабов.

— Из-за гусеницы внутри?

— Именно; впрочем, из-за гусеницы цена могла бы составить пятнадцать рабов.

— Ах, Артурито, давай уйдем!

И не дожидаясь его, совершенно бестактно, Телека поднялась с места. Было что-то в Телеке от стремительного мальчика, что приводило в замешательство и привлекало к ней Артуро. То, как она поднималась по лестнице через две ступеньки, ее длинные ноги, которые не шли, а мчались галопом, отсутствие бедер, пристальный взгляд золотистых глаз... почему ей в детстве не объяснили, что нельзя так смотреть на людей? Ее откровеннейшая улыбка до ушей, когда видны все зубы — большие, белые, крепкие, как зерна маиса, вызревшие под солнцем и на ветру. Кроме того, одним глазом Телека подмигивала. «Это происходит непроизвольно», — отвечала она, когда ей делали замечание.

— А у меня свидание в «Светлячке». Играем в бридж. По пути я могу подвезти тебя в такси, Телека.

— Спасибо, Артурито. Ты играешь с Ново и с Вильяуррутиа? А кто четвертый?

— Торрес Бодет. Ты еще не читала «Les faux-monnayeurs»[3].

— Я же тебе говорила, что страшно нервничаю и не могу сосредоточиться ни на чем.

— Если бы ты прочитала эту вещь, нервы оставили бы тебя в покое. Послушай, — сказал Артурито, высунувшись в форточку, — уже совсем темно. В Мексике темнеет мгновенно. Или ничего не случается и скука нас душит, как могильная плита, или происходит катаклизм и все гибнет, что за страна, боже!

— Это же твоя страна...

Артурито насмешливо улыбнулся:

— Как противоречива ты, Телека. И как не идет тебе этот патриотизм, ведь ты только и говоришь о том, чтобы уехать в Испанию.

— Но пока я защищаю все темное.

— Черные дыры?

Телека не ответила. Она чувствовала себя странно солидарной с Лупе. Она могла топтать ее, но перед другими страстно защищать все, что связано с индейцами: землю, леса, фасоль, маис, горячие камни.

— Видишь, ей даже в голову не пришло зажечь свет в подъезде.

Артурито вышел из машины и подал ей руку, мягкую руку с ярко-розовыми ногтями, длинными и хрупкими, как ногти новорожденного. Низко склонился поцеловать перчатку Телеки.

— Очаровательная Телекита...

— Она и улицу оставила без освещения!

Артурито поиграл пальцами, и ногти засверкали как светлячки.

— Вот и свет, вот и свет.

— Пожалуйста, пойми, Артурито. За тебя все решает мать, ты даже не знаешь, как трудно приходится с этим людом.

Губы Артурито, тоже розовые, капризно изогнулись, выражая скуку. Он улыбнулся, и они стали тонкими и жестокими. Тем не менее в обычном состоянии это были полные губы, такие полные, что это бросалось в глаза.

— Телекита, прошу тебя, прочитай это; завтра я позвоню тебе, мне интересно твое мнение.

Телека резко сунула ключ в дверь. Успела заметить, как Артурито набалдашником своей трости коснулся плеча шофера, и машина рванула.

Телека вприпрыжку поднялась по лестнице. «Лупе! Лупе! Ничего не случилось»? Она оказалась уже на третьем этаже. «Лупе!» Прошла гладильную, кухню. «Куда запропастилась эта индианка? Должно быть, храпит в своей комнате». «Лупе! Мне не звонили?» Остановилась на площадке черной лестницы. «Лупе! Лу-у-пе-е-е-е!» Телека никогда не входила в свои комнаты с черной лестницы. Это было одним из ее правил. «Наверно, она в библиотеке натирает пол, сомневаюсь, но, в конце концов...» Пошла туда, всерьез надеясь найти ее. Полки заблестели, когда она открыла дверь, и Телека взглядом скользнула за лучом света: во мраке они окрашивались в тона Вермеера, ребра их словно повисали в воздухе, разрезая его; их острые углы сверкали, округлость ручек кресла отливала черным, шелковым, электрическим, подобно изогнутой спине кота. Время шлифует, время формирует, время поглощает. «Пахнет затхлым. Не только что ее нет здесь сейчас, но она давно уже не заглядывала сюда, хотя я и наказывала сделать это. Какая свинья.» Она снова поднялась по лестнице. «Лупе, Лупе», — промчалась она по комнатам. «Лупе!» Остановилась под лестницей и закричала, приставив ладони ко рту: «Лупе!» Еще никогда служанка не позволяла себе так долго медлить с ответом. «Отвратительная девка. Противная индианка!» Снова Телека решила подняться. Каблуки едва касались железных ступенек, она словно летела по воздуху. Наверху услышала звук капающей из бака воды. Простыни не висели. Она вошла в комнату для прислуги, на дверях которой не было даже щеколды. Запах ног, пота и спертого воздуха охватил ее, заставил открыть рот, чтобы не задохнуться. Комната была пуста. Тогда Телека попыталась успокоиться: «Должно быть, ушла за хлебом... Да как же? В этот час? Никогда, никогда она не уходит в это время. Кроме того, ей запрещено оставлять дом пустым. Я выгоню ее, решено, ее присутствие только раздражает меня!»

Она обошла пустую комнату. Поискала картонные коробки, в которых Лупе держала свои вещи. Ничего. Открыла шкаф — пусто. Порыв ветра ударил в окно. На нем не было занавесок. Тогда Телека вынуждена была сдаться перед очевидностью. «Она ушла.» Телека спустилась по лестнице, не сознавая, что она делает, и пошла прямо в свою комнату. Ключ, да, ключ. Нет, она не унесла ничего. Драгоценности лежали на месте. Несколько минут она простояла с опущенными руками посередине спальни, не зная, что делать. В доме не было слышно ни звука. Ноги подкосились от страха. Возбужденная бегом, волнением, она попыталась ободрить себя: «Ладно, не так уж это и плохо. В любом случае я бы уволила ее. Я всегда упрекала себя. У меня духу не хватало. Мне давно надоел ее плоский нос... Предательница. Нет худа без добра, или как там говорится? Предательница! Прекрасно, что так случилось».

Прежде всего она сняла шляпу, включила свет у кровати, задернула шторы одну за другой. Разлился розоватый свет. Богатые дома всегда сияют розовым светом. В состоянии, близком к эйфории, она пошла на кухню поискать кувшин с водой, стакан. «Вот теперь я и почитаю «Les faux-monnayeurs». Во всяком случае, я и не думала ужинать, тогда не все ли мне равно?» Она побывала на кухне, вернулась, прошлась по гостиной, пересекла столовую — каблуки звучали как кастаньеты — наверх, налево, направо, еще поворот. «Я похожа на учительницу испанских танцев», — сказала она себе с нежностью, вынесла две вазы с цветами в коридор. «Свинья, вода уже зеленая, она даже не поменяла ее. Лупе! Лупе! Да я просто с ума схожу... Какое удовольствие доставила она мне, смотавшись, да, да, именно смотавшись, как они говорят, хотя это и звучит мерзко.» Она повесила пальто, или по крайней мере попыталась это сделать у платяного шкафа. «Лупе, а где же крючки? Не хватает деревянного для моего пальто... Да я просто в бреду, вздор несу, постоянно разговариваю с этой тварью, завтра я оденусь в красное, блестящее, этот цвет больше всего мне идет... а туфли почистила эта идиотка? Лупе! Лупе!»

Измученная, она растянулась на ковре, закрыв лицо руками. Только теперь она ощутила, что щеки у нее мокрые. Неужели она все время плакала? Она подавила рыдание. «Лупита!.. Самое лучшее, что я могу сделать, это лечь в постель, принять успокаивающее, а завтра поискать другую прислугу.» Телека обычно не чувствовала своего тела — оно было такое легкое, но сейчас у нее горело внутри, жгло, отдавалось болью. Телека протянула руки, чтобы стянуть вниз изумительное тяжелое камчатное покрывало, которое раньше лежало на кровати ее родителей; она потянула его осторожно, медленно и — вдруг — там, на белоснежном полотне, около вручную вышитых А и S, которые перекрещивались под семейным гербом, она увидела экскременты, огромную кучу, расходившуюся концентрическими кругами, ужасающей радугой, зеленой, коричневой, зеленоватой, желтоватой, пепельной, горячей.

В полной тишине распространялось зловоние.

Спустя несколько лет, когда Телека рассказала эту историю Артурито — больше она никому не осмелилась поведать об этом, Артуро ответил ей, что все это неправдоподобно: индейцы никогда не были вульгарны, это вполне приличные люди, и они совсем не интересуются скатолом. Нет, они никогда не сделали бы ничего подобного; нет ни малейшего сомнения в том, что это не в правилах их поведения, любой антрополог или любознательный человек, занимающийся изучением характеров индейцев, мог бы подтвердить это суждение. Может быть, Лупе впустила в дом какого-нибудь разносчика, нищего, которого породил город, пьяницу — вот они оба и затеяли эту злую шутку, что в конце концов, если взглянуть беспристрастно, можно считать ребячеством. Но Телека, упрямица, ворчунья, нахмурив брови и как-то сжавшись, настаивала:

— Нет, нет, нет. Это — сама Лупе.