— Чего хочешь к чаю, Котик?

— Все равно!

— Но все-таки?.. Скажи!

— Чего-нибудь попроще!

— Может быть, ветчинки?

— Гм, но тогда надо покупать полфунта.

—   Зачем? Мне не нужно. У меня осталось жаркое от обеда.

— Да?.. Но ветчина — очень уж большой расход. Нет, не надо. Съем булочку с маслом, этого будет вполне достаточно. Мы должны экономить, до конца месяца еще далеко....

Молодая женщина с обожанием взглянула на мужа. Ее Котик из экономии готов уморить себя голодом, если бы она позволила. Правда, жалованье самое ничтожное, наградных никаких, а с ее приданого только пять процентов... Так, по крайней мере, говорит Котик. А что Котик говорит, то свято. Жена должна во всем верить мужу. Так внушали ей с детства.

Меж тем Котик прочитал своего «Курьера» и, зевая, встал с кресла. Котик — крупный, рослый мужчина, широкий в плечах, с широким лбом и таким же широким затылком. От него так и веет здоровьем и силой. Он великолепно сложен, упитан. Лицо его отливает всеми оттенками розового цвета. Мягкие, светлые волосы, старательно приглаженные, закрывают небольшую лысину. Правильно очерченные чувственные губы влажны, как от свежих поцелуев или от только что проглоченных устриц. Сонные глаза с томно опущенными веками не то кротко, не то злобно глядят из-под светлых ресниц. Выхоленная белая рука с длинными пальцами гладит старательно расчесанную бороду, которая еще издали благоухает афинской водой. Светлый летний костюм, здоровый цвет лица, наконец, вся его стройная, нисколько не ссутулившаяся фигура отнюдь не обличают в нем обыкновенного чиновника, заплесневевшего в душной атмосфере своей сырой конторы.

Котик действительно служит в конторе, однако он из тех помощников бухгалтера, которые в своих железнодорожных конторах предпочитают спать на клеенчатых диванчиках или загадывать своим сослуживцам двусмысленные загадки, за что получают жалованье и даже наградные.

Сегодня Котик возвратился из конторы ранее обычного. Он с удовольствием съел скромный обед, который им самим был заказан, часика два поспал на своей любимой софе в могильной тишине квартиры, а сейчас, одевшись, читает газету и ждет чая, который подаст ему жена.

Позже он пойдет пройтись немного, а жена останется дома. Завтра у нее стирка, надо сосчитать белье. Впрочем, Котик всегда выходит один. Жена останется дома, она уже привыкла к этому. Сейчас она готовит чай, двигаясь, как тень, в своих бедных стоптанных туфельках, такая худенькая, жалкая, увядшая раньше времени. Ей только двадцать пять лет, но этого никак не скажешь, глядя на ее впалую грудь, на желтые круги под глазами и тонкий, заострившийся нос. По виду своему она напоминает тех вечно болеющих женщин, которые на сон грядущий обкладываются компрессами и мелассу поглощают целыми стаканами.

Вот и сейчас, снимая чашки с буфетных полок и вытирая их белоснежным полотенцем, она морщится от боли, подавляя стон, который рвется у нее из груди.

Врач говорит, что все ее болезни от истощения, он прописал ей бульоны, старое вино, сырое мясо... Даже велел ехать на воды. Но врачу легко говорить! Откуда же ей взять средства на такие роскошные вещи, когда Котик с величайшим трудом едва обеспечивает ту скромную сумму, которая необходима на содержание дома?!

А потом, когда не хватает... О! не дай бог! Котик не прибавит ни гроша, хоть бы пришлось умереть с голоду. Он пойдет гулять без обеда, без чаю, но не прибавит ни гроша, не даст ничего даже в счет будущего месяца.

Наверное, не может!

Она за это на него не сердится. Будь у него деньги, он бы дал. Ведь у Котика ангельское сердце... Недавно он купил ей кожаную брошку за два злотых; как-то даже позволил ей... натереть волосы афинской водой... О, будь у него деньги, он, конечно, прибавил бы... Один раз он даже дал ей в этом честное слово, хотя она вовсе не требовала такого доказательства, она верит ему во всем.

Но разве можно допустить, чтобы Котик пил чай с сухим хлебом? Надо обязательно послать за ветчиной, даже если он будет сердиться. Она отлично понимает, что Котик должен хорошо питаться, ведь он почти целый дель работает! А известно, что работа в конторе сильно разрушает здоровье, иногда даже до чахотки доводит.

Нет! Бог не может быть столь немилосердным, он не отнимет у нее Котика — не поразит его такой страшной болезнью! Да! Да! Надо, чтобы муженек лучше питался. Надо непременно послать за ветчиной.

Она бежит к комоду, открывает ящик, вынимает последний рубль и на минуту застывает в тревоге: а как быть с завтрашним обедом?

Да что там! Как-нибудь обойдется! И, слегка покашливая, улыбающаяся, она выходит на кухню.

Стоявший у окна мужчина обернулся и, скрипя сапогами, направился в другой конец комнаты. Достав из кармана жилета ключик, он открыл небольшой шкаф, из-под аккуратно сложенного платья достал бумажник, открыл его и поспешно сосчитал шелестевшие в нем ассигнации. Там было около пятидесяти рублей. Затем он спрятал бумажник в карман, вынул тонкий носовой платочек с балеринками по уголкам вместо монограммы, переменил булавку в галстуке и, закрыв шкафик, подошел к туалету. Здесь он старательно расчесал свои жидкие волосы, легонько прижимая их к розовой коже, а потом, вынув из ящика коробку пудры, слегка припудрился и старательно вытер брови, ресницы и усы. Пудра оседала на легком пушке, покрывавшем щеки Котика, образуя на его лице нечто вроде прозрачной пелены... Затем легким, привычным движением Котик подрисовал карандашом брови и ресницы и, отойдя от зеркала, стал придавать своему лицу всевозможные обольстительные выражения.

Несколькими минутами раньше тихо отворилась дверь кухни, и в комнату неслышно вошла жена. В руке она держала ветчину, завернутую в бумагу. Прижимая к груди бумажный пакетик, она остановилась, с немым обожанием глядя на мужа. Он казался ей в эту минуту так хорош, так элегантен, настолько выше ее и благовоспитанностью, и умом, и красотой, что она все стояла, заглядевшись на свое божество, которое в этот момент завивало себе усы маленькими раскаленными щипцами.

Он, случайно взглянув на нее, заметил восторг, светившийся в ее выцветших глазах.

— Гм, видишь, какой у тебя муж, — произнес он самодовольно.

Она не ответила, только улыбнулась. Гордость распирала ее. Она даже выпрямилась, словно желая казаться выше...

— Можешь меня поцеловать, — прибавил муж снисходительно, — только сюда, в шею...

Этот статный блондин вытянул свою толстую шею и зажмурил глаза, ласково улыбаясь.

Она быстро подошла к нему, смущенная, неловкая, непривычная к ласкам, а очутившись рядом с ним, маленькая, тщедушная, смутилась еще больше. В зеркале она увидела свое отражение рядом с фигурой мужа, — тот всё еще стоял с зажмуренными глазами — и вдруг устыдилась своего истощенного вида, своего скромного халатика и замерла в нерешительности, все еще прижимая бумагу с ветчиной к впалой груди.

Он наконец потерял терпение.

— Ну, пользуйся же моей добротой...

Она стала на цыпочки и, вся зардевшись, поцеловала лацкан его светлого пиджака. Сильный запах духов, исходивший от одежды мужа, окончательно опьянил ее. Потрясенная, вернулась она к столу, поставила тарелку и стала раскладывать на ней ветчину, с трудом удерживая вилку в дрожащих руках.

Она была очень счастлива в эту минуту. Слезы застилали ей глаза, сердце сильно билось.

Тем временем Котик наполнил свой изящный портсигар папиросами, сорвал цветок из маленького горшочка незабудок, стоявшего перед образом богоматери, вложил его себе в бутоньерку и сел за стол.

Жена подала ему чашку чая с булочкой, намазанной маслом. Затем, все еще смущенная, с улыбкой на увядших губах, она подвинула ему тарелочку с ветчиной.

— Ветчина? — Он с удивлением повел своими подрисованными бровями.

— Да, Котик, прошу тебя, ешь! — отвечала она несмело.

— Роскошь! Излишество! — прибавил он, кладя себе на тарелку самый большой розовый кусок ветчины. — Однако помни, если тебе не хватит до конца месяца, я не прибавлю ни гроша! Ни гроша!

Она запротестовала:

— Не бойся, Котик, хватит! Ешь, пожалуйста, прошу тебя!

Она хлопотала вокруг него, подвигая ему сахар, масло, сметану. Он не замечал ее услужливости, привыкнув, по-видимому, к заботливости и рабской почтительности, которой она окружала его. Ел Котик медленно, не торопясь, отодвигая тарелку с грацией и манерами актрисы, которую газеты назвали бы «изысканной». Наконец, не поднимая головы, он спросил:

— А ты?

— О, у меня есть другая еда, — отвечала женщина.

И снова наступило молчание.

Как жаждала она начать со своим Котиком какой-нибудь более длинный разговор! Только о чем? О чем может говорить она, всецело погрязшая в мелких заботах своего жалкого хозяйства, начиная с чайника мелассы — и кончая пучком редиски? Она инстинктивно чувствовала, что такие темы недостойны ее элегантного Котика, который в этот момент так деликатно, так красиво помешивал ложечкой свой чай...

И вдруг в голове этой женщины родилась дерзкая мысль: а что, если бы Котик захотел посвятить ей целый сегодняшний вечер, ей одной! Что, если бы Котик остался сегодня дома!

При одной мысли об этом ее бросило в жар... Какой чудесный был бы это вечер! Боже, как была бы она счастлива!..

Правда, ей нужно собрать грязное белье, но это можно отложить до завтра... И сидит она, склонившись над своим стаканом, и ломает свою бедную голову над тем, как бы сделаться милой и разговорчивой...

Ее взгляд привлекает газета, упавшая на пол.

— Что там в газете? — спрашивает она неуверенным голосом.

— Сама прочтешь, — отвечает муж.

И снова наступает молчание.

Почти в отчаянии она водит взором вокруг. Между ними так мало общего, что все ее усилия тщетны.

Наконец Котик встает, старательно вытирает усы и еще раз подходит к зеркалу. Она хорошо знает, что это означает. Через минуту Котик уйдет, а она... она останется одна! На целый вечер, на целый долгий, тоскливый вечер.

Конечно, она к этому уже привыкла. Но сегодня ей особенно грустно. Ведь сегодня годовщина их свадьбы. Он забыл, наверное... Но она-то не забыла и хочет ему напомнить об этом. Ведь такой день — почти праздник... Но он уже взял шляпу, тросточку и, тихонько насвистывая, натягивает перчатки. Жена подходит к нему, глотая слезы.

— Уходишь? — спрашивает она, умоляюще, как побитая собака, глядя на него.

— Конечно!..

Она нерешительно переступает с ноги на ногу, руки ее машинально теребят складки халата.

— Останься дома, — просит она робко.

Он с удивлением поворачивает голову:

— Зачем?

Одним этим вопросом он пригвождает ее к месту.

И действительно! Зачем такой стройный, красивый, умный мужчина будет сидеть в этих трех клетушках, окна которых выходят на пустынный двор?..

А она?! Ах, она — другое дело!

Но как ей хочется задержать его... ну хоть на минуточку!

— А... что приготовить тебе завтра на обед? — торопливо спрашивает она, втягивая голову в плечи.

— Что хочешь, лишь бы подешевле, — отвечает Котик, отворяя наружную дверь. — Лучше всего борщик, потому что я, возможно, поздно вернусь...

Она ничего не отвечает и остается посреди комнаты, печальная, уничтоженная... Последние лучи заходящего солнца освещают жалкую фигуру покинутой и обманутой женщины.

Вдруг она срывается с места и бежит к окну.

Он будет переходить двор, она еще увидит его, может быть, он повернет к ней голову, улыбнется ей...

Нет!

Он прошел по двору смелым и решительным шагом, помахивая тросточкой и продолжая насвистывать. Две служанки, которые стояли у колонки, переглянувшись, проводили его многозначительной улыбкой. Он скрылся в темных воротах, совсем не думая о том, что на втором этаже, из-за белых заштопанных занавесок за ним следят полные любви и слез глаза измученной, больной женщины; а ее увядшие сухие губы шепчут с гордостью и неизъяснимым чувством:

— Котик! Котик!

* * *

Так сидела она у окна около получаса. Это были единственные минуты в течение дня, когда она предавалась праздности. Она вдыхала гнилой воздух двора и всматривалась в клочок голубого неба, который резко вырисовывался между уступами крыш. В это время она обычно подсчитывала расходы истекшего дня и определяла бюджет на следующий день.

Но все ее мысли сейчас были заняты только одним предметом.

Предметом этим был, конечно, Котик.

В первую же минуту их знакомства этот рослый блондин очаровал ее и покорил ее девичье сердце. Когда он сделал ей предложение (а вернее, должным образом оценил ее скромное приданое), она не верила своему счастью. Отходя от алтаря, она уже смотрела на него покорным, обожающим взглядом собаки, которую в первый раз вывели на поводке. Она отдалась ему с покорностью и благодарностью, закрывая руками пылающее лицо и шепча слова молитвы.

Он величественно, как добрый сказочный принц, принял драгоценный дар ее невинности и пять тысяч рублей, которые она, будучи сиротой, хранила в сберкассе.

С тех пор Юзя об этих деньгах ничего не знала. Они принадлежали Котику, он распоряжался ими, как хотел. Фату невесты она сменила на клеенчатый передник и начала тянуть бесконечную канитель домашнего хозяйства. Постепенно Котик все чаще стал отлучаться из дому. Возвращался он из загородных пивнушек поздно ночью, часто навеселе и на другой день слонялся из угла в угол, страдая от похмелья.

Она любила его верно, с той собачьей привязанностью женщины, для которой первый обнявший ее мужчина становится единственным предметом обожания. Котик был непогрешим, он был самым хорошим, самым милым, самым красивым... Каждый новый костюм Котика был для нее настоящим праздником. Разрумянившись, дрожа от волнения, она ходила вокруг него и все восхищалась: какой же ее Котик красивый и стройный! А она... Где уж! Ей не нужны наряды. Было бы чем тело прикрыть. К тому же она ни разу никуда не выходила с Котиком — разве можно! В ее туалете постоянно чего-нибудь не хватает: то шляпы, то ботинок, то перчаток. Впрочем, у нее и времени-то нет и здоровья. Вот уже почти четыре года, с момента рождения мертвенькой девочки, ей постоянно нездоровится. Доктор сказал, что это малокровие, но она не назвала доктору и десятой доли того, что у нее болит. Зачем? Лекарства дороги, а она и так едва сводит концы с концами...

Правда, Котик не привередлив: ест, что ему подадут, — даже поощряет ее бережливость. Она не раз дивилась про себя, как мало ест этот рослый, большой мужчина, и беспокоилась, что домашнее питание ему не нравится. Боже мой! Ведь она делает все возможное! Они со служанкой питаются чем придется, для Котика же варят бульон из лучшего мяса, масло она тоже покупает для него отдельно... И, несмотря на это, он ест так мало! Ах, не захворал бы от отсутствия аппетита... Завтра надо будет зажарить ему пару цыплят и приготовить немного салату... Правда, последний рубль вышел, но у Юзи есть еще два колечка из вещей, оставшихся ей от родителей. Она заложит их и таким образом дотянет до конца месяца.

Боже мой! Сколько ее вещей покоится в закладе!.. И серебряные ложечки, и браслетки покойной матери, и медальон с жемчужиной, даже... крестик попал туда, маленький серебряный кошелечек, золотые часики, цепочка! Все! Все! Так, вечерами, когда муж уходил «пройтись немного», как он говорил, она постепенно вынесла из дому все эти вещи. А возвращался он поздно ночью, напевая какие-то незнакомые ей песенки. Сначала ей тяжело было расставаться с этими вещицами, но потом она привыкла...

— Ведь это для Котика!..

Она безумно любила его, как может любить женщина болезненная, запертая в четырех стенах. Когда она слышала его шаги на лестнице, сердце ее сильно билось. Пока он не возвращался, она никогда не ложилась, а только раздевалась и босая, в одной сорочке, сидела у окна, глядя в черную пасть ворот, не покажется ли там вдруг элегантная фигура мужа. Если его долго не было, она считала минуты и в большой тревоге, прижимая руки к груди, шептала:

— Боже мой! Пусть он уже вернется!

Можно было подумать, что это страстная любовница ждет своего избранника на первое любовное свидание. Увы! Каким далеким от страсти было чувство, которое вызывало молитву на запекшихся от волнения устах этой женщины, молитву чистую, почти детскую:

— Пусть... Котик вернется!..

А ведь возвращение Котика не сулило ей ни любовных утех, ни минут страстного упоения.

Котик входил спокойно, не спеша заводил часы, закуривал папиросу, менял обувь, выставляя сапоги за дверь, затем вынимал из галстука изящную булавку и прятал ее в футляр. Все это он делал со свойственной ему грацией, не взглянув даже на жену, которая из-под опущенных век следила за его движениями, вся в трепетном ожидании доброго слова, теплого взгляда...

Ничего! Ничего!

Котик засыпал, улыбаясь впечатлениям проведенного вечера, каким-то воспоминаниям, при мысли о которых он блаженно потягивался.

А она глаз с него не сводила. Маленькая лампадка, горевшая перед иконой божьей матери, освещала розовое лицо мужа, его чувственные губы, крепкую шею, окаймленную воротом ночной сорочки с украинской вышивкой. Инстинкт самки подсказывал ей, что не о ней, не о ее покорности и не о ее поблекшем лице думает муж в эту минуту. Но она так верила ему, так сильно полагалась на его «супружескую верность», что мысль об измене никогда не приходила ей в голову.

Он, должно быть, думает о наградных, а может быть... может быть, и о ней! Ведь еще вчера, уходя, он сказал:

— Для кого же я так много работаю, если не для тебя?

Бедный, дорогой Котик! Она бы жизнь свою отдала за него!

Так тихонько лежала она, цепенея в одной позе, не смея шевельнуться, чтобы не разбудить Котика, который в эту минуту улыбался так, как может улыбаться только вполне удовлетворенный мужчина.

* * *

Карета наконец тронулась.

Но Лена была в этот день не в духе. Напрасно сидевший рядом с ней мужчина улыбался, стараясь поправить на ней шляпку из пунцового тюля — настоящее чудо, слетевшее с пурпурного облачка; напрасно, сняв с нее перчатки, он аккуратно сложил их и засунул между подушками экипажа; напрасно хвалил ее новую накидку, на которую пошло великое множество кружев, — она сидела все такая же хмурая, сдвинув брови, с лицом, искаженным гневом.

— Почему ты так поздно приехал? — спросила она наконец, поворачиваясь к своему спутнику.

— Не мог! Поверь! — оправдывался тот.

— Почему?

— Потому... потому... что у нас были гости, — с напускной небрежностью ответил он, разглядывая свои ногти.

Он явно лгал, но она этого не заметила.

— Кто был? — настаивала она, уже немного смягченная. — Женщины?

— О, всего несколько!.. Кузина Эстерхази с дочкой, знаешь, с той графиней?

Она поспешно подтвердила:

— Да! Да! Ты уже говорил мне о ней. А из мужчин?

— Постоянные четверговые гости.

— Значит, это был журфикс?[1]

— Да, файв о’клок[2].

Он обронил английское слово, которое когда-то услышал со сцены и запомнил. Слово это он употреблял по мере надобности, так как оно всегда производило должный эффект. На этот раз он тоже достиг цели. Сидевшую рядом с ним женщину это слово, казалось, сразило. Но она быстро нашлась:

— Не знаю, удобно ли это, — сказала она, — я предпочитаю ресепсьон матиналь[3], — и торжествующе посмотрела на него.

Он пожал плечами.

— Может быть. Но тогда целый день нарушен.

Он наклонился к явно сдавшейся уже женщине и нежно прошептал:

— Ну, как? Простишь мне это опоздание? Поверь, только светские обязанности могли задержать твоего Котика! Веришь мне? Ну... Лена!

И он осторожно обнял ее, откидываясь назад, так как карета сворачивала в очень узкую улицу, а на тротуарах было много прохожих.

Лена великодушно встряхнула головой. Хорошо, она прощает его, но при условии, что это будет в последний раз... Разве он не знает, что и она несет светские обязанности, которые до некоторой степени связывают ее. Если у него есть жена, у которой открытый дом, то ведь и у нее есть муж, который требует от нее известных уступок светским обычаям, а она...

Да, да, он признает, она права! Он воспламенен близостью этой женщины, пышный бюст и блестящие глаза которой действуют на него, как обжигающий напиток. Осторожно, нежно ищет он ее руку, утопающую в волнах кружев, и, найдя ее, целует долго, отдельно каждый пальчик с загнутыми, как у ястреба, ноготками.

Она поддается этой ласке, как женщина, привыкшая к подобным проявлениям сдерживаемой страсти, однако осторожно прикрывает лицо свободной рукой в те минуты, когда карета слишком приближается к тротуару. Делает она это весьма непринужденно и вообще чувствует себя вполне свободно в этой тесной атмосфере кареты, в которой среди складок потертой обивки, казалось, дремлют улыбки, поцелуи, шепоты тайных измен.

— Куда мы поедем сегодня? — спрашивает Котик.

— Куда хочешь, — отвечает Лена, — только не к Марцелину...

— Ты права, там кормят неважно.

— О да! Его бордо пить просто невозможно.

И они продолжают ломать комедию. А ведь познакомились они случайно, под сенью дерев Саксонского сада и почти ничего не знают друг о друге...

В ее жилах течет кровь семитки, постоянно недовольной жизнью. В черных глазах и пышных формах этой тридцатилетней женщины таилась жажда недозволенных наслаждений и запретных чувств. Однако перед ним она играла роль «дамы», изысканной и элегантной, стремилась удивить его кружевами, взятыми напрокат, и французским языком, почерпнутым из «Бесед» мадам Боккель. Он со своей стороны изо всех сил старался выглядеть в глазах этой женщины человеком богатым, содержащим дом на широкую ногу. Он ослеплял ее булавками в галстуках, дорогими духами, светлыми костюмами и тем, что казался завсегдатаем отдельных кабинетов в ресторанах, где они часто засиживались далеко за полночь и откуда уходили разочарованные, с желанием новой встречи, чтобы снова порисоваться друг перед другом изысканными манерами и... порывами страсти.

Карета въехала на Мокотовскую улицу и медленно свернула налево. Тут им преградили дорогу ломовые извозчики, и кучер был вынужден остановить лошадей. Котик высунул голову из окна кареты.

— Что случилось? Почему ты стоишь? — крикнул он и вдруг откинулся в глубь экипажа.

Его спутница невольно взглянула в открытое окно кареты. На тротуаре, в группе босых ребятишек, ждавших, пока освободится улица, стояла бедно одетая женщина в темном платье и поношенной шляпке. С выражением недоумения на поблекшем лице она всматривалась в окно кареты, и с ее полураскрытых уст, казалось, сорвался подавленный возглас.

Лена обернулась и быстро спросила:

— Почему эта женщина как-то странно смотрит на нас? Может быть, ты знаком с ней?

Мужчина не шелохнулся. Он сидел, забившись в самый угол кареты, ничтожный, жалкий, в том гнусном страхе, который обычно охватывает мужчин при виде женщины, которую они обманывают.

— Сиди спокойно! — произнес он. — Это... портниха моей жены!..

Карета наконец тронулась, забрызгав грязью стоявшую на тротуаре женщину.

А она долго еще смотрела вслед карете, недоумевающая, встревоженная, тихонько повторяя:

— Котик? Котик?

* * *

Лампада перед иконой божьей матери почти догорела, но никто и не думал долить масла.

В спальне стояла глубокая тишина. Обе супружеские кровати были пусты, хотя часы на кухне уже пробили два.

Юзя, босая и в одном белье, съежившись, сидела у окна, ожидая возвращения мужа. Она была очень взволнована, огорчена, печальна. Заложив колечко и возвращаясь домой, она вдруг увидела в карете рядом с какой-то красивой женщиной мужчину, так сильно похожего на Котика!

Но как же это ее Котик очутился вдруг в карете в это время дня да еще с дамой?.. А может быть, то жена директора, может, она встретила его и предложила подвезти?..

Что только не приходило ей в голову в ответ на обступившие ее вопросы, но при этом ей не давала покоя какая-то неясная, недоступная ее пониманию мысль. Нет, она решительно ничего не могла понять! О том, что муж ей изменяет, она и подумать не могла. Ее Котик! Разве можно!.. Она была слишком чиста, невинна, по-детски доверчива. Изменять? Да, это существует — в книгах, на сцене, — но чтобы в жизни?!

Вернувшись домой, она посчитала белье, заштопала носки, проверила счет, поданный служанкой, распорядилась относительно завтрашнего обеда, а затем, приготовив на ночь постели, села у окна в ожидании мужа.

Наступила ночь. Темная, ветреная, холодная. Ворота заперли, и теперь снизу, с тускло освещенного двора поднимались удушливые испарения вылитых за день помоев.

Она открыла форточку и прильнула к ней своей бедной, измученной головой. В лицо ей пахнуло смрадом. Но она этого не чувствовала, ведь ей приходилось дышать этим воздухом целыми ночами. Склонив голову, она все смотрела вниз, в темную пропасть двора.

Она ждала.

Но он не возвращался. В эту минуту он наслаждался ароматом распустившейся сирени в загородном саду и теплыми губами любовницы, с которых собирал капли вина и сладкого компота.

Ветер развевал жидкие волосы сидевшей у форточки женщины и знобил ей плечи. Она еще сильнее съежилась, подобрав под себя худые ноги. Ей хотелось есть. Она оглянулась на буфет, едва различимый в полумраке, там было жаркое, оставшееся от обеда. Но Котик заказал борщ на завтрашний обед, из жаркого будут ушки... нельзя трогать, нельзя!..

Юзя свернулась в клубочек и низко опустила голову. Почему ей так грустно? Так грустно, как еще никогда не было... С чего бы это? Ведь он каждый день возвращается так поздно, а она ждет его... и зимой и летом, съежившись у окна, полная невыразимого желания увидеть его...

Городские часы пробили половину третьего.

По лицу Юзи катятся крупные жаркие слезы, вместо сердца у нее в груди открытая рана... рана эта горит, жжет, как раскаленный уголь, ноет... А увядшие губы шепчут:

— Господи! Пусть Котик вернется!..

Ее Котик!