По ночам в лесу трубили лоси, и Эрна босиком приходила со своей половины ко мне. Простоволосая, в ситцевой самошитой рубахе с широкими бретельками, старуха, словно привидение, смутно возникала в дверном проеме и невозмутимо осведомлялась:

— Спишь?

— Нет.

— Не бойся, это лоси...

— Я знаю.

— У них сейчас время любви. Ты не бойся, спи. В осенние ночи лес всегда неуютный — ветер шумит в деревьях, лоси трубят. Я-то здесь всю жизнь, привыкла, а в Москве лосей небось нет?

В Москве? Разве что в зоопарке. Боже правый, но ведь у нас на курсе, пожалуй, никто и не поверит, когда я расскажу, что своими ушами слушала призывную песню любви сохатого! Нет, это трудно даже представить: в мою комнату набьется пол общежития, ну, по крайней мере, весь наш седьмой этаж, и я приготовлю кофе, а потом извлеку из чемодана бутылочку рижского бальзама и при свете свечей (непременно свечи для полного эффекта!) расскажу, какую авантюру неожиданно для самой себя провернула нынче на летних каникулах — купила старый хутор под Ригой. Половину гонорара за книгу уже ухлопала на этот дворец с дранковой протекающей крышей, а на вторую половину в будущем году буду перестраивать его по своему вкусу, то есть прорежу большие современные окна, чердак изнутри обошью деревом и переоборудую под гостиную, а на пол набросаю кабаньих шкур — у нас в Риге продаются в охотничьем магазине.

Гости от изумления лишатся речи, и тогда, не давая им прийти в себя, я стану рассказывать про почтовый ящик, прибитый к дереву на перекрестке лесных дорог в километре от хутора, про красных на восходе солнца косуль, которые плывут по грудь в тумане в нескольких шагах от моего окна, про старую Эрну, вдову лесного обходчика, продавшую мне дом и все никак не решающуюся перебраться на окончательное житье к дочке в Ригу, про ночной шорох облетающей за окном листвы, про...

— В Москве можно купить рыбий жир?

Луна освещает Эрнины босые ступни с резко выпирающими косточками. Неожиданный вопрос и словно вдруг попавшие в фокус зрения босые ноги возвращают меня к действительности.

— Врач прописал вам рыбий жир?

— Мне-е? — Ситцевая рубаха на старухе мелко трясется от беззвучного смеха. — Рыбий жир дают детям, чтоб росли лучше, а мне уж время в землю расти. Нет. Я к тому, что, если на зиму уеду в Ригу и твой сад некому сторожить будет, лоси-то ведь совсем яблони обгрызут. А вот сосед из «Кродзиниеков» слыхал, будто деревья от лосей надо рыбьим жиром мазать. Я в автобус села, в райцентр поехала, там в аптеке нет. Может, в Москве есть?

...Так она приходила ко мне бессонными ночами, старая хозяйка хутора, и толковала про рыбий жир, который должен спасти мой (теперь уже мой!) яблоневый сад от оголодавших за зиму лосей, но я слушала песню любви сохатого и представляла себе, как стану рассказывать об этом за чашечкой кофе своим собратьям-литераторам в Москве, и моих эмоций на рыбий жир просто не хватало.

А зимой дежурная вахтерша московского общежития вручила мне конверт, надписанной незнакомым почерком. Письмо было из Риги, от Эрниной дочери. Как домовладелице мне сообщалось, что старая хозяйка умерла от осложнений после гриппа, что все ее вещи и мебель вынесли в клеть, что дом мне оставляют в полном порядке и побелку можно начинать хоть завтра. Еще Эрнина дочка спрашивала, могут ли полежать вещи в клети до лета, потому что в Ригу ей всего не увезти, а там, как потеплеет, оно бы лучше решать — что прямо в костер, а что еще и продать можно.

Первой реакцией на письмо было намерение немедленно ехать в Латвию. Не дом ремонтировать, бог с ним, с домом, но Эрна — как же это она вдруг так? Почему-то вспомнилось, как, подписывая купчую в кабинете нотариуса, старуха по-детски беспомощно улыбалась, суетилась и, когда все документы были оформлены, неожиданно громко спросила: «Теперь мой дом продан?», и как цыкнула на нее дочка и сердито зашептала на ухо, что да, конечно, продан, но она ведь согласна была на продажу, не силой же заставляли. И вот теперь старая Эрна умерла. От осложнений после гриппа. Перечитывая в метро еще и еще раз скупые строчки делового послания, я отчего-то мучилась угрызениями совести, смутное чувство вины перед малознакомой старухой, продавшей мне летом дом, в котором она родилась, и выросла, и потом сама нарожала детей, и состарилась, внушало сейчас, что надо ехать проститься, успеть что-то сказать, объяснить Эрне, и, только сидя уже в аудитории на лекции, я поняла вдруг, что письмо написано после похорон, и с поспешной уверенностью в собственной правоте постаралась себе внушить, что ехать было бы глупо, что летом можно сходить на могилу и вообще что это за странный комплекс вины — я ведь и вправду, не силой дом отобрала, на свои трудовые купила. Эрниному зятю нужны были деньги, и вот старуха с дочерью продавала, а я купила, и что ж тут такого...

На следующее лето, как и было запланировано, я занялась капитальным ремонтом дома. Стружковая плита, шифер, вагонка — все это тоже оказалось совсем не просто, но настоящее боевое крещение строящегося горожанина я получила, лишь столкнувшись с проблемой рабочих рук: располагая наконец всеми необходимыми стройматериалами вместе с полагающимися к ним квитанциями о законном приобретении, я теперь металась между Ригой и злополучным хутором в поисках плотников, кровельщиков и маляров.

Во всех газетах, от центральных республиканских до районных, печатались объявления о том, что те же плотники, кровельщики, маляры требуются, требуются, требуются... И хоть бы одно-единственное объявленьице, что, мол, плотнику требуется работа! Но нужные специалисты без работы не сидели, и я была в отчаянии, и уже всерьез подумывала о том, что придется хутор продавать, так и не вдохновившись лесной тишиной на новый творческий этап, как на пороге моего «за́мка» с протекающей крышей нежданно-негаданно возник спаситель. На спасителе были джинсы местного легпромовского производства и выгоревшая клетчатая рубашка, назвался он Арвидом. Он не отказался от предложенного чая и совсем повеселел при виде припасенной для самых дорогих гостей бутылочки. После его ухода в доме осталось блюдце сплющенных окурков и бесценная информация: в ближнем колхозе Арвид работает косцом в бригаде мелиораторов, то есть выкашивает вырытые канавы, чтобы не заросли кустарником прежде, чем будет полностью закончен дренаж, хотя по основной и давней своей специальности он плотник. Вот и прослышал, что я в поселке искала плотника на ремонт...

Начал с того, что взял отпуск. Режим работы Арвид установил себе сам: вкалывал с утра до ночи. Включая субботы и воскресенья. Треск его мотоцикла в лесу раздавался около пяти утра. Поздоровавшись, Арвид без лишних разговоров принимался за работу и первый перерыв делал только в девять, когда я приглашала его в дом позавтракать. Потом от завтрака до обеда и от обеда до ужина мы усердно стучали каждый своими инструментами: он топором и молотком, я — пишущей машинкой и кастрюльными крышками. Самое же интересное наступало за ужином. Вежливо поковыряв вилкой подгоревшие котлеты или хлебнув ложку-другую пересоленного супа (как правило, мое раздвоение между машинкой и кухней влекло за собой самые грустные кулинарные последствия), Арвид откидывался на табуретке к стене и начинал пересказывать содержание вчерашних газет. Не было дня, чтобы на сон грядущий он не перечитал от корки до корки выписанную прессу, и, поскольку дома жена бесцеремонно заявляла, что сама грамотная, прочтет что надо, а слушать своего дурня не намерена, гость пересказывал прочитанное мне, обильно сдабривая новости собственными комментариями, благо я готова была внимать любой его тираде, лишь бы не лишиться такого в наши дни дефицитного специалиста, как квалифицированный плотник. Но больше всего его почему-то волновали вопросы, связанные с охраной природы. О природе он не только читал все, что попадалось на глаза, но и с завидной точностью запоминал факты, даты, цифры. Он мог озадачить меня неопровержимой логикой, выстроенной на основе собственных наблюдений, а при случае блеснуть и кой-какой эрудицией из области современной биологии:

— Волков теперь принято величать «санитарами леса». Уж какие они санитары, судить не мне, а вот что касается генетики — это точно: большая от волков польза. Ведь сейчас что получается? На охоте убьешь косулю — ни шкуры, ни мяса. По рогам уже видно, что у нее с популяцией не в порядке. А все оттого, что брат с сестрой, под какой елкой сами родились, под той и свадьбу промеж собой справили. Вот кабы волк ту косулю отогнал километров на пятьдесят, да окажись она в другом лесу, да повстречайся там с другим стадом, глядишь, и не захирел бы род. Выходит, для порядка в природе и волк нужен.

Мог заставить меня краснеть, как провинившуюся школьницу.

— Вы-то вроде и культурный человек, а с природой тоже по-варварски обходитесь. Вон яблони в своем саду покрасили масляной краской — будто так и надо.

С запоздалым раскаянием я вспоминала об Эрнином завещании насчет рыбьего жира и путано начинала объяснять плотнику, что яблони обгрызли лоси, что кто-то посоветовал мне весной пораньше, пока по стволу не пошел сок, закрасить раны масляной краской, что якобы так дерево не погибнет, и смотрите, Арвид, правда, ведь яблони не только не засохли, но и уродили богато.

— Вот-вот, уродили! — ядовито перебивал он меня. — Всем вам, дачникам городским, только бы «уродили». Живот набить да на базар свезти.

— Какой базар! Неужели вы думаете, что я бы смогла торговать на рынке яблоками?

— Ну тогда еще хуже, — распалялся он, — свое пусть гниет, слишком мы интеллигентные, чтобы собрать свое да хотя бы на заготпункт сдать. Зачем? Зимой в магазине импортные яблочки будут. Пойдем и купим, мы ведь не нищие.

Густые сумерки за окном переходили в ночную тьму, Арвид снимал с гвоздя кепку, и я выходила с фонариком проводить его до оставленного на тропе мотоцикла. Где-то поблизости в лесу странно лаяла собака.

— Лисица тявкает, — словно читал мои мысли Арвид. — А раненый заяц кричит как ребенок. Не страшно вам одной в лесу?

— Нет. Ради того, чтобы одной быть, я и искала дом не в поселке.

— Яблони ближе к зиме надо еловым лапником упаковать. От лосей не спасет, они и до веток мордой дотянутся, но хоть зайцы не подберутся. Заяц хуже лося, он кольцом ствол обгрызает.

Стоя под звездным июльским небом и слушая нервное тявканье лисицы, я искренне обещала Арвиду, что нынче-то уж непременно подготовлю яблони к зимовке честь по чести, и только где-то в самой глубине души голос совести тихо иронизировал: не сделаешь, осень наступит, и ничего ты опять не сделаешь. Ты умеешь восхищаться природой, но не умеешь ее по-настоящему любить. Любить — это труднее, чем восхищаться. Любила свои яблони Эрна, поэтому и руки к концу жизни были у нее с набухшими венами и в ревматических узлах...

Иногда Арвид приезжал на работу несколько позже обычного, и всякий раз считал своим долгом оправдаться за опоздание:

— Не сердитесь, хозяйка, задержался, как говорится, по семейным обстоятельствам. Пока со всеми своими женщинами распрощался... Ведь у меня их тринадцать душ.

— ?!

— Ну, сами считайте: жена, восемь овец, три курицы и кошка. Каждую на свой манер уважь, с каждой отдельно попрощайся. Одной — получку на стол, другой — молока в блюдце, у третьей репья со шкуры поснимай...

Овцы были виновницами давней вражды плотника с председателем колхоза. В основе конфликта лежал тот достоверный факт, что Арвидово личное стадо облюбовало себе под пастбище футбольный газон. Председатель ужасно гордился выстроенным в поселке стадионом, всеми административными мерами карал гонявших по особому покрытию беговой дорожки на мопедах и велосипедах мальчишек и пуще глаза берег зеленое футбольное поле, для которого специально купил даже импортную косилку и выделил постоянного человека, чтобы раз в две недели тот подстригал газон по всем правилам искусства. И вдруг нате вам — вместо футбольной команды в красивой форме на поле — баранья пастораль! Безобразие повторялось более или менее регулярно: каким-то образом овцам удавалось вырвать на лугу кол с цепью, и веселым галопом они влетали средь бела дня в поселок, безошибочно держа направление прямо на стадион. Окна кабинета председателя выходили на футбольное поле. Завидев своих четвероногих врагов, колхозный голова выбегал из конторы с охотничьей двустволкой и клялся пасмурным небесам, что сейчас этот негодяй будет иметь шашлык из собственных овец.

Надо заметить, что овечьи инциденты, как правило, происходили в Арвидово «дежурство», то есть всякий раз, когда его жена, поселковый фельдшер, уезжала по вызову на дальние хутора, передоверив супругу надзор за домашним скотом. Избавившись, в свою очередь, от благоверной, Арвид быстренько вбивал в ближайшей придорожной канаве кол с цепью и спешил к дружкам в ремонтные мастерские отвести душу и выразить протест против своей невольничьей семейной жизни. Он всегда прибегал на вопли председателя в последнюю минуту, успевая встать между ружьем и своими овцами, и клялся, что это кто-то специально пригнал его стадо на стадион, дабы окончательно рассорить бывшего колхозного плотника с начальством. Но мне Арвид честно рассказывал, как оно все было на самом деле, и с каким-то удивленным восторгом возмущался бараньей природой как таковой:

— Любая другая скотинка пасется по-божески, травку пощиплет — корня не тронет, так что на другой год пастбище опять годится под выгон. А овца ведь, паршивка, с корнем норовит! Оно и понятно, на стадионе не ковыль цветет, какую-то декоративную травку ради форса посеял председатель, вот и трясется теперь над ней.

Случалось и такое, что мой мастер на несколько дней без предупреждения исчезал. Я догадывалась о причинах и не спрашивала у Арвида, где и как провел он эти дни, а плотник то ли из благодарности к моему такту, то ли считая, что физический труд на свежем воздухе — лучшее лекарство от похмелья, махал топором вдвое усерднее обычного. Но однажды он исчез надолго. Я уже всерьез заволновалась, не случилось ли чего худого, но все не решалась наведаться к нему домой, как вдруг в поселковом магазине из разговора двух женщин в очереди узнала, что Арвид высадил кирпичом стекло в квартире председателя и сейчас отбывает в районном городке свои «сутки». Что? Почему? Выяснить обстоятельства дела в магазине значило бы только утолить мещанское любопытство. Все равно сейчас не могу я ему помочь. Ну что ж, будем ждать.

Действительно, через две недели он заглушил в моем дворе мотоцикл и демонстративно-ухарским жестом сорвал с головы кепку. Бритый. Ладно, ничего. По крайней мере сделаем вид, что ничего не случилось:

— Здравствуйте, Арвид! Вы знаете, когда появляться. Сегодня у меня затеяны ваши любимые яблочные оладьи.

— Я теперь, хозяйка, арестант, почти рецидивист. Разве не видите? Не пристало вам сидеть за одним столом с преступником.

— Не будьте о себе такого высокого мнения, Арвид: на пятнадцать суток сажают только за мелкое хулиганство, — засмеялась я.

В конце концов он рассказал. Нет, хозяйка, не думайте, что Арвид считает себя до конца правым, с кирпичом он, конечно, малость погорячился, да и вообще сама по себе мелиорация — дело нужное, кто ж спорит, только ведь к каждому делу надо с умом подходить! Им с председателем обоим еще повезло, что плотник не оказался в самом яблоневом саду, а то бы обитать сейчас председателю в садах иных, а Арвиду — в заведении строгого режима. Словом, рабочие-мелиораторы уже после свершившегося рассказали Арвиду, как днем бригадир велел им рубить молодой яблоневый сад на бывшем хуторе «Римшас», что у опушки леса. Сам дом со всеми постройками уже снесли, фундамент бульдозером сковырнули, а когда дело дошло до усыпанного плодами сада, ни у кого из бригады рука не поднялась. Вот тут-то и примчался на своей «Ниве» председатель и давай орать, что, мол, рабочие еще ответят за саботаж, что он им покажет, как мелиорацию срывать, что по плану на месте этого чертова хутора уже в будущем году клевер должен расти... Только зря он надрывался, ни один человек так и не сдвинулся с места. И вот тогда председатель сам схватил топор и собственноручно срубил первую яблоню. Рубил, а незрелые яблоки последнего урожая сыпались ему на голову. Ну а дальше... Дальше, узнав все подробности, Арвид подобрал подходящий кирпич и вечером пошел к председателеву дому. Выпивши был, конечно, не без этого...

Завершив в Москве учебу, я вернулась в Ригу, город, где родилась и выросла, где работаю теперь в одном из журналов.

Вечерами, борясь со сном перед экраном телевизора, я строю воздушные замки: вот уйду из редакции (вариант: возьму творческий отпуск), уеду на хутор, стану настоящими дровами топить настоящую печку, в саду за окном будут падать в траву мокрые яблоки, и под мерный шум ночного дождя я напишу наконец давным-давно задуманный рассказ о призывной песне сохатого.

Раз в году мне полагается обычный очередной отпуск, и на весь этот летний месяц я уезжаю на хутор. Первым делом, конечно, принимаюсь заготовлять дрова (вот зимой уйду из редакции или, на худой конец, возьму творческий отпуск...). Пилить и колоть купленные в лесничестве бревна приходит все тот же Арвид. Уложив в поленнице последний ряд, он вдруг, как бы между прочим, замечает:

— Да хоть и наш поселок взять. Сельская местность, а нынешние дети, считай, не видели в жизни топящейся печки — в каждом доме газ и центральное отопление. А дети их детей, чего доброго, и про деревья только из книжек узнают.

И еще на этот раз Арвид в своих рассуждениях щеголяет новым в его лексиконе словечком «экология», сообщает, что за весь полевой сезон, пока он косил в канавах траву, не видел ни одной лягушки, и спрашивает не то у меня, не то у кого-то еще, отвечающего за исчезновение этого вида рептилий на планете, чем же теперь будут кормиться цапли и аисты?

Эти его обличительные речи путают мне все карты, и романтичный рассказ о лосиной песне любви опять остается ненаписанным.

Возвратясь в город, я на всякий случай уточняю в словаре: «Экология — наука, изучающая взаимоотношения организмов и окружающей среды».