— Скажи, русский учитель, сколько лун пройдет, когда ты вернешься?

Смуглые, тонкие как у музыканта пальцы Чейвутегина теребят тщательно оструганную четырехгранную палочку с отверстием на конце, в которое продет сыромятный нерпичий ремешок. Пастухи просили его узнать, на сколько лун я ухожу гостить на материк. Им надо знать, когда я вернусь, чтобы женщины могли сшить мне новый кэркэр[1] из тонких шкур ко Дню Молодого Оленя — Выльгыканма́ту[2], или теплую кухлянку к Пыгетти, времени, когда народ чаучу спортивными гонками на оленях отмечает установление крепкого наста. А может быть, я вернусь весной и вместе с пастухами буду танцевать с бубном у костра и грызть молодые панты в честь Благополучного Завершения Отела — праздника Кильвэй? Если мой самолет прилетит с материка весной, пастухи заранее постараются раздобыть на колхозном складе лишние резиновые сапоги. Поэтому скажи, русский учитель...

Но я не знаю, что сказать гонцу из тундры. Скорее всего я уже не вернусь на Чукотку, во всяком случае, в ближайшие несколько лет. Понимаешь, Чейвутегин, меня не приучили с детства спать на снегу в сорокаградусный мороз, если собачью упряжку в пути настигнет пурга. С чуть повышенной температурой меня не пускали в школу через дорогу, а в тундре мне доводилось неделями кочевать с жестоким кашлем, и где же было взяться в стойбище горячему молоку с медом или хотя бы элементарному градуснику! Тот проклятый кашель засел глубоко, и мне теперь предстоит поближе познакомиться с врачами. Поверь, это далеко не самое приятное занятие из всех, какие можно найти себе, вернувшись на материк. И потом, я ведь родилась и выросла в Риге. В этом городе остался стол, за которым я десять лет готовила уроки и написала свои первые плохие стихи, полка с зачитанными до дыр книгами — добрыми лоцманами, сопровождавшими меня из детства в юность, а почти два года назад на перроне рижского вокзала осталась ждать моя терпеливая мама.

Я не могу обещать Чейвутегину, что вернусь, и у меня не хватает мужества сказать, что, возможно, не вернусь. Мы сидим на жестком галечном берегу под белым солнцем тундры и, чтобы скрыть друг от друга боль предстоящей разлуки, бросаем в Берингово море круглые камушки.

— Я сделал тебе календарь на целый год, — говорит Чейвутегин и протягивает мне четырехгранную палочку со множеством зарубок, глубоких и помельче. — На каждой грани одно время года. Вот смотри. Это кыткыт — весна, это элерун — лето, дальше нергер — осень, ну, и на четвертой стороне зима — льэлен. За этот нерпичий ремешок ты повесишь календарь в своем доме и каждое утро будешь зачеркивать одну зарубку. Когда зачеркнешь двадцать пять, между двумя лунами наступит трехдневный юутгыр, а потом начнется новая луна, и если, по-вашему, это будет апрель, то ты будешь знать, что в эту пору у оленихи появляется молоко, а если октябрь, то...

— То по-чукотски это будет яраусын — луна, когда олени-самцы сбрасывают рога.

— Да, русский учитель. Мы в тундре станем ждать твой самолет, и, чтобы ты помнила, что пастухи пишут для тебя в своих тетрадях те слова, которым ты их научила, каждое утро зачеркивай одну зарубку.

— Но ведь теперь, Чейвутегин, у вас будет новый учитель красной яранги. Он будет диктовать пастухам в тетради новые слова.

— Для другого учителя у нас будут другие тетради. Ты кочевала с нами много лун, и пастухи подарили тебе белых оленей и новое имя. Они станут ждать в ярангах свою Нутек Неускеткей, и раз у тебя теперь такое имя, ты должна вернуться.

— Девушка Тундры. Это красивое имя, Чейвутегин, но ведь на материке меня тоже ждут друзья, и зовут меня там иначе.

На снежных вершинах июльских сопок покоится белое солнце тундры. Против обыкновения перевал Колдун сегодня не скрыт туманом и видится совсем близким, в каких-нибудь двух километрах от берега. Надо подняться на перевал и спуститься в долину, и потом по-чукотски неутомимо, без лишних привалов, идти с проводником еще трое суток. Тогда на четвертый день ты дойдешь до летних пастбищ третьей бригады, упадешь на мягкие шкуры в яранге, и старший пастух Рольтынто поприветствует тебя по-чукотски «Еттык?» — «Ты пришла?» — а широкоскулая Тевлянны молча протянет тебе в полог чашку крепчайшего чая, и немудреный этот напиток кочевников незаметно вольет в твои руки и ноги иссякшие силы, и, подкрепившись вяленым мясом, ты встанешь и пойдешь в стадо посмотреть на подросших с весны оленят.

— Я буду скучать на материке по оленятам, Чейвутегин.

— Во время луны имлырым, по-вашему — в мае, все новые оленята уже народятся и научатся прыгать через ручьи, а когда, наигравшись, проголодаются, один олененок приведет сразу нескольких товарищей к матери. Она обнюхает своего маленького и, узнав его среди других, даст сосать всем, кто пришел вместе с ним. Запомни: это в луну имлырым.

В луну имлырым... Господи, до чего странно думать, что на материке я соберу у себя друзей, и в теплой комнате с центральным отоплением мы будем пить кофе при свечах, и я расскажу им про ту страшную, длившуюся несколько суток полярной ночи пургу, когда никто в стойбище не ложился спать, потому что в любой момент яранга могла рухнуть под сильным порывом ветра и придавить спящих людей жердями каркаса. Чтобы не уснуть, мы пили крепкий чай и рассказывали друг другу сказки. А когда сказки кончились, я попросила пастухов, чтобы они растолковали мне чукотский календарь, и старики кивнули одобрительно — эгей! — и перед разговором набили поплотнее махоркой свои большие трубки.

В ту ночь у чадящего костра, скупо тлевшего обмазанными жиром оленьими рогами, пастухи назвали мне по-чукотски одиннадцать лун. Про каждую в отдельности они старательно объяснили по-русски, что в это время важного происходит в жизни народа чаучу. И только двенадцатую луну — льоргыкай, что в общепринятом календаре соответствует февралю, старики никак не могли истолковать и горячо спорили между собой, размахивая потухшими трубками. Они выпили много кружек чая за спором, и тогда Рольтынто наконец повернулся ко мне и по праву старшего высказал общее окончательное мнение: «Луна Холодного Лица. Так, пожалуй, по-вашему будет, в эту луну у нас самая большая пурга дует».

На длинном галечном берегу Берингова моря мы сидим вдвоем с Чейвутегином, посланцем пастухов третьей бригады. Через несколько часов с пирса рыббазы отчалит в Анадырь баржа, на которую еще утром снесено все мое имущество, уместившееся в рюкзаке и небольшом чемодане.

Я не могу обещать Чейвутегину, что вернусь, и у меня не хватает мужества, сказать, что, возможно, не вернусь. О, как многого я еще не знаю о том, что ждет меня в ближайшие годы! Откуда мне знать сейчас, что на материке я напишу повесть, которая будет называться «Луна Холодного Лица», что несколько лет буду тщетно обивать со своей рукописью пороги издательства, что как во сне наступит наконец тот день, когда на сигнальном экземпляре книги редактор поставит штампик «В свет». В свет! Разве можно такое представить себе, Чейвутегин, что когда-то в Риге я буду стоять у кассы книжного магазина и смотреть, как совсем незнакомый человек оплачивает за мою повесть чек? Что книга потом не раз будет переиздаваться в центральных издательствах и переводиться за границей, что...

— Ну, так я пошел.

Чейвутегин поднимается на ноги, неторопливо отряхивает летние брюки из оленьей замши. Он говорит «я пошел», а не «прощай», потому что в чукотском языке нет слова «прощай». И тогда я остаюсь на целый длинный берег одна и, прикрывая ладонью глаза от слепящего полярного солнца, смотрю вслед своему ученику. Я все жду, что он обернется, помашет рукой, но отчетливой черточкой пастух невозмутимо удаляется по тундре в сторону перевала Колдун.

Потому что народ чаучу умеет верить и ждать.