Слякотная промозглая погода была сродни нашему настроению.

— Всеобщая хандра! — на правах медика поставила диагноз Тамара.

Никто не возразил.

— Равновесие — закон природы, — философски заметил Вадик. — Вчерашнее веселье уравновешивается сегодняшней хандрой.

— Ага, порезвились вчера — дай бог. Башка теперь неделю трещать будет. — Петенька потер виски, отгоняя головную боль.

— Да уж ты расстарался! — Милочка сердито зыркнула в его сторону.

— Не я один. Отнюдь не один!

И снова никто не возразил. Петенька прав. Грешны буквально все. Что было с ними вчера? Групповой гипноз? Легкое помешательство? По крайней мере, что-то необычное, маловразумительное и труднообъяснимое. Время, круто повернув, стремительно метнулось в обратном направлении, властно увлекая за собой нас. Растворились, улетучились два последних десятка лет, ненужной шелухой облетел с нас груз приобретений — наши чины, регалии и звания. Мы снова были мальчиками и девочками — восторженными, влюбленными, полными мечтаний и надежд. Опять холодели, цепенели от радости и страха. Совсем как тогда, двадцать лет назад, в последний свой школьный день...

Когда мы с Тамарой решили собрать свой класс на двадцатилетие окончания школы, особой надежды на успех не питали. Уж если до этого ни разу не собрались, через два десятка лет вряд ли соберешь! И когда добывали адреса, и когда сочиняли приглашения и рассылали их, то делали это в общем-то по принципу: «Попытка не пытка». И вот на тебе — семнадцать «ашников» явились по нашему зову.

Нельзя сказать, что время обошло нас стороной, и мы слегка растерялись, встречая разодетых, крашеных дам и благообразных мужчин то с бородкой, то с брюшком. Язык не поворачивался называть их школьными кличками, которые с годами никак не стареют и прочно живут в нашей памяти. Даже просто имена выговаривались с трудом. Так и подмывало этих солидных людей величать по отчеству. Надо честно признаться — атмосфера вначале была довольно-таки натянутой.

Положение спасла литераторша Людмила Филипповна — нестареющая, как всегда, кукольно изящная, с походкой балерины. Она слегка опоздала на встречу. Мы все уже были в сборе и смущенно приглядывались друг к другу, перекидывались дежурными, ничего не значащими фразами. Она впорхнула, как всегда, стремительно и легко, словно в танце, оглядела нас и... заплакала. Да, наша «железная Людмила», которую никогда ничем нельзя было вывести из себя, про самообладание и выдержку которой ходили легенды, — наша железная Людмила, не таясь, по-детски открыто заплакала. И слезы ее вмиг растопили нашу настороженность. Мы возвратились на двадцать лет назад. Стало просто и хорошо. Спали с нас, отлетели в тартарары годы и чины. Остались мы, «ашники», — оригиналы и архаровцы, надежда и горе учителей и родителей. И с нами — наши учителя — толкачи и тягачи, наши всегдашние обидчики и невосполнимо обиженные нами. Начисто исчезло все, что стояло между нами — взаимные обиды, невыученные уроки и двойки, нотации и слезы. Осталось только хорошее и доброе, чего, оказывается, гораздо больше, чем мы предполагали. А потом было шампанское, вальсы, низкие, до земли, поклоны учителям, наши клятвы им в вечной памяти и любви, были бесконечные воспоминания и слезы, проникновенные высказывания.

Так было вчера. Нам бы разъехаться поутру и сохранить навсегда эту волшебную, нереальную, ненароком выхваченную из ушедшей юности ночь и воскрешать бы ее в памяти в тяжкие, горькие или серые минуты жизни. Но нет, мы собрались сегодня и отправились в поход по городу нашего детства. С рождением нового дня бесследно рассеялся вчерашний колдовской туман, уступив место трезвой реальности. А реальность эта заключалась в том, что город нашего детства — зашарпанный провинциальный городишко, а сами мы — годами и заботами отягощенные мужчины и женщины среднего возраста, впавшие вчера в детство.

Мы старались не глядеть друг другу в глаза, стесняясь вчерашней размягченности, которая так не пристала солидным людям, душевной распахнутости и обнаженности чувств.

— Да, братцы, за все человек должен платить, ничего даром не дается, — подвел итог Вадим.

— Хватит, в конце концов, про долги! — не выдержав, сорвался Витек. — Достаточно того, что вчера это было главной темой, как говорят газетчики, — сверкнул он глазами в мою сторону, — «красной нитью».

— А вас это, конечно, не устраивает? — сказала Милочка.

— Вы угадали, мадам, не устраивает. Видите ли, я с детства одалживаться не люблю. А вчера неожиданно узнал, что весь с ног до головы в долгах. Должен за то, что сидеть правильно научили, «а» от «б» отличать, опять же физику с химией не путать. Я — вечный должник!

— Ах боже мой, сильная личность во гневе за то, что таки выжали из нее миллиграмм человеческих чувств. Холодный мрамор на мгновение потеплел и теперь простить себе этого не может!

Милочкины слова были гораздо глубже, чем могло показаться на первый взгляд. В начале десятого наша классная красавица, отвергнув всех своих поклонников, отдала предпочтение ему, Витьку. И он разомлел от счастья. Но любовь оказалась делом хлопотным, отнимала много времени. В дневнике у Витька место привычных пузатеньких пятерок заняли угловатые четверки, и такая реальная, маячащая впереди золотая медаль стала тускнеть. Вмешалась энергичная мамаша Витька, и на только что вспыхнувшей любви был поставлен крест. Медаль благополучно заняла свое почетное место в семейной коллекции. А у Милочки вконец испортился характер. Видать, с годами он не исправился.

— Ты что, не согласен, что учителя у нас замечательные? — ринулся в спор Вадик. — Ты знаешь, я сам педагог, уж повидал разных на своем веку. Но вот такого, например, как Александр Ефимович, нигде больше нет. Это гений в своем деле.

— Да нет, не возражаю. И учителя у нас замечательные, и Александр Ефимович — гений, и физика в моей жизни — от него. Я и диссертацию свою ему бы посвятил с удовольствием, если бы такие посвящения были приняты. И все-таки за что благодарить? Почему я чей-то должник?

— Как это за что? — не выдержала всегда уравновешенная Тамара. — Да за все. За знания, за любовь к твоей нынешней профессии, да, в конце концов, за то, что он вот такой.

— За знания позвольте благодарить учебники и свою усидчивость. За любовь к физике — еще неизвестно, стоит ли благодарить. Иногда проклинать впору. Ну, а за то, что он такой, — за это, знаете ли, его родителей благодарить надо.

— Циник! — сморщилась Милочка.

— Нет, братцы, правда, вчера малость переборщили. — Петенька явно тяготился начатым спором. — Я не против: надо было потешить стариков. Столько они вкалывают, а благодарностей да премий не получают. Но ведь, с другой стороны, это же их работа, они зарплату за это получают.

— Слава богу, договорились! — я даже слегка задохнулась. — Наконец-то докопались до сути!

— А что, может, излишне откровенно, зато истина, — резюмировал Вадим.

— Ты, конечно, свои благодарствия адресуешь прежде всего Людочке. — Витьку явно хотелось втянуть меня в спор. — А между прочим, большой вопрос — стоит ли благодарить-то. Не будь ее, быть может, не торчала бы ты сейчас в своей районной газетишке, не тщилась бы убедить весь свет, что наш Миргород — лучший в мире город, а его жители — все сплошь гении и вундеркинды. Не слагала бы дифирамбов в честь какого-нибудь передовика Феди за то, что умудряется он завинтить в смену на две гайки больше, чем другие. Не моталась бы на попутках по фермам в поисках гениальной доярки и не расписывала бы в деталях процесс ее удивительно увлекательной работы. А стала бы ты, например, продавщицей. Была бы толстая и красивая. Имела бы шуб по количеству дней в неделю, наряжалась бы исключительно в одни кримплены. А может, — чем черт не шутит — дослужилась бы, как вот Петенька, до завбазой. Машины, ковры, шелка... Аж голова кругом!

Да, Витек всегда умел укусить и укусить больно.

— Ребята, да хватит вам, в самом деле! — В Тамарином голосе уже слышались слезы. — Лучше вот гляньте — первая достопримечательность — детский сад. Когда-нибудь мемориальная доска у входа будет извещать о том, что на заре туманной юности я начинала здесь свой блистательный жизненный путь.

— А почему это только ты? Я, между прочим, начинал его тоже здесь.

— Привет, а меня почему забыли? 

— И мне сие заведение не чужое.

Оказалось, что большинство из нас ходили именно в этот детсад. Да и неудивительно — ведь он в том же районе, что и наша школа.

— А давайте зайдем! — как всегда, легко предложил Петенька. — Так сказать, здравствуй, детство золотое!

— Ого, Петенька стихами заговорил!

— А что, если строго разобраться, и перед этим учреждением мы в вечном долгу. — Витек никак не мог выйти из начатой темы. — Вникните и проникнитесь: именно здесь нас научили вытирать носы, пользоваться по назначению туалетной бумагой, правильно держать вилку. А представьте себе жуткую картину: воспитатели допустили бы оплошку и не внушили бы, что ходить по улице без штанов — не совсем красиво. Нет, поклониться сему святому дому — наш долг.

Витек снял шляпу, раскланялся у входа и первым шагнул в калитку.

— Закоренелый циник! — вздохнула Милочка и пошла следом. Нам ничего не оставалось, как следовать за ними.

От крыльца навстречу нам двигалась странная несуразная фигура: маленькая, плоская, как девочка-подросток, в непомерно длинном платье, в старушечьем платке, с хозяйственной сумкой в руке.

— Рано идете, родительское собрание в семь часов, — строго сказало это странное создание, поравнявшись с нами, и мы узнали тетю Асю. Из каких глубин всплыло в памяти имя, как и почему сохранилось до сего дня — загадка. Но только все мы хором дружно сказали: «Здравствуйте, тетя Ася!» Она остановилась, внимательно оглядела нас и спросила: «Какого году?» Мы не сразу сообразили, но, подумав, прибавили к двадцати послешкольным годам десять школьных и сообщили:

— Тридцать лет уж, как отсюда.

— Господи, давнишние-то какие! — всплеснула руками тетя Ася и, как хозяйка, застигнутая врасплох, заволновалась, засуетилась: — Ну пойдемте, пойдемте! — Она повернула назад, и мы двинулись за нею.

Тетя Ася не то чтобы была лилипуткой. Но должно быть, в десятилетнем возрасте кто-то злой перешагнул через нее, а она не прокрутилась на левой пятке, не плюнула трижды через левое плечо и оттого перестала расти. Была она узка, плоска, всегда коротко стрижена. И если бы не ее длинные платья да не платок, повязанный на лоб, ее можно было принять за девочку-переростка из старшей группы.

Однако сил в тете Асе было на пятерых. Насколько я помню, всю грязную работу в саду делала она: мыла полы, сушила на улице наши матрацы, выносила горшки, стирала халаты, чистила на кухне картошку. Сама никогда не болея, еще умудрялась подменять заболевших работников.

Впрочем, однажды я видела ее нездоровой. В средней, кажется, группе — значит, году в сорок четвертом, — случилось мне быть дежурной по столовой. Пришла я перед обедом на кухню за ложками. Тетя Ася сидела на слишком высоком для нее стуле и мазала маслом хлеб. Перед ней на столе уже возвышалась гора кусков, рябых от вмазанного в дырочки масла. Тому бутерброду военных лет не страшно было упасть намазанной стороной на платье — от него даже не осталось бы масляного пятна. Я не успела еще, как было положено, сказать, из какой группы и сколько ложек мне причитается, как увидела, что тетя Ася стала вдруг клониться в сторону. Она зашарила по воздуху руками, как за спасение, судорожно ухватилась за хлебную пирамиду, но та рассыпалась и следом за тетей Асей рухнула на пол. Не знаю, на мой ли крик или на грохот от падения, из-за печи выскочила повариха тетя Шура — высоченная, сухопарая, жилистая. Она подхватила упавшую на руки, уложила ее на лавку, ногой скинув оттуда пустое ведро, крикнула: «Валька, звони в «скорую» — Аське плохо!» — и стала брызгать тете Асе на лицо и грудь водой.

Когда приехал врач, тетя Ася, вся серо-зеленая, уже открыла глаза и виновато улыбалась.

— Ничего страшного, — сказал старенький седенький доктор, — просто голодный обморок. — И добавил: — Это даже больше нервное — легко ли голодному человеку глядеть на такое богатство! — Он повел глазами в сторону хлебной горы на столе, громко проглотил слюну и спешно вышел.

Уже после обеда тетя Ася как ни в чем не бывало носила полные ведра и мыла хлоркой горшки.

У тети Аси, кроме ее малого роста, была еще одна примечательность — разноцветные глаза: один — незамутненно голубой, а другой — желто-зеленый. За это мы просто обожали тетю Асю, завидовали ей, и все девчонки мечтали о таких необыкновенных глазах.

Тетя Ася завела нас в корпус, велела всем разуться, снять плащи и повела в музыкальный зал, который в это время был пуст.

Странно, что эта средних размеров комната казалась когда-то необъятной и таинственной. Таинственность придавал огромный, теперь уже потускневший, а тогда ослепительно блестевший черный рояль. Много чудесных мгновений подарил нам этот музыкальный зал! Здесь становились мы по очереди артистами и зрителями, пожинали первые в своей жизни аплодисменты и аплодировали восторженно сами. Здесь впервые ощутили непередаваемую сладость хорового пения; здесь нас поставили парами, и мы познали волшебные чары вальса; здесь впервые — да и вообще единственный раз в жизни — оказалась я в роли «примы». В старшей уже группе на первомайском утреннике пели мы популярную тогда песню «Есть на севере хороший городок». И на словах: «Письмоносец к ней в окошко постучит, письмецо мое заветное вручит» — я выскакивала в круг с настоящей почтальонской сумкой через плечо, размахивая большим голубым треугольником. Эх, с каким жаром подхватывали все следующие за этими слова:

Принимай-ка весточку с дальней стороны,

С поля битвы жаркого, с мировой войны!

Как рано познали мы истинное значение этих слов! Как умели тогда ждать писем и радоваться им!

— А помните ту елку? — спросил Петенька.

И хотя елки у нас бывали каждый Новый год, все мы сразу вспомнили именно ту. Была она необычайно пушиста и пахуча, вершиной норовила пробить потолок, и игрушек на ней было несметное количество. Но дело вовсе не в этом. Было в том новогоднем празднике нечто совсем особенное. Теперь я знаю — то была последняя военная елка, все это понимали, знали наверняка, что наступающий год станет победным. И настроение оттого у всех было втройне праздничное.

Наша воспитательница Анастасия Федоровна, и без того неугомонная, тут просто летала на крыльях. Не умея делать что-нибудь иначе, чем «изумительно» и «великолепно» (это были ее любимые словечки), она здесь превзошла самое себя. Она напридумывала всего столько, что замучила нас, наших родителей, воспитателей и нянечек. Во дворе из снега соорудили настоящее сказочное звериное царство. Окна в зале расписали чудесными узорами. Всюду развесили склеенные из бумаги ажурные разноцветные гирлянды.

И все же это было не основное. Главное нас ждало у елки. Что это был за праздник! Все мы оказались в карнавальных костюмах. У меня до сих пор хранится обломанная фотокарточка, на которой под елкой сидят три вислоухих зайца. Один из них смотрит на меня моими собственными глазами.

Сколько в этот раз было хороводов, танцев, сказочных сценок! В Снегурочке мы сразу узнали нашу Анастасию Федоровну. Была она в расшитом серебром, очень красивом, но каком-то слишком уж широком одеянии. Но и Дед Мороз был под стать ей — огромный, с настоящей, неприклеенной бородой (мы сразу это определили, нас не проведешь). А сколько он знал стихов, как веселился вместе с нами, словно был наша ровня. Нет, никогда — ни до, ни после — такого Деда Мороза я не встречала. Правда, в разгар веселья прополз по залу слух, что это не Дед Мороз вовсе, а переодетая Баба Яга, поскольку имеется у него настоящая костяная нога. И точно, из-под белого халата порой беззастенчиво выглядывала еще не потемневшая, новенькая деревяшка и предательски стучала о пол. Но в ответ на тот нелепый слух пошла по кругу весть, что наш Дед Мороз — фронтовик. И тогда зауважали мы его еще сильнее и обступили еще теснее. А когда он подбросил одного из нас к потолку, к нему со всех сторон потянулись наши руки. И он, нарушив стройный сценарий утренника, без разговоров брал каждого в охапку и бросал вверх. Мы все, отвыкшие от отцовских рук, млели и визжали от восторга. А Дед Мороз под конец, вроде слегка ошалев, принялся подбрасывать всех подряд — воспитателей, нянечек, наших мам.

— Настенька тогда, почитай, под елкой себе и дочку нашла, — сказала тетя Ася.

— Как под елкой? Какую дочку? — не поняли мы.

— О господи, вот истинно дети малые, несмышленые. Ведь ей же в роддом пора было идти. Неделю лишку проходила. Никому уступить ту елку не хотела. «Потерплю», — говорит. И ведь точно, дотерпела. А уж под конец утренника выскочила из зала и шепчет: «Все, сейчас рожать буду!» А у нас уже коняга запряженная стояла, мы ее мигом домчали. Только привезли, через полчаса готово — дочка! Ну, мы назад. Так Гриша от радости ровно ума лишился, чуть не позадушил нас всех.

— Какой Гриша?

— Да муж ее, Дед Мороз-то.

— Так это муж ее?

— А кто бы еще на муки такие пошел? Ведь она, верите, его измучила совсем — все учила да репетировала. А он только-только на деревяшке своей стоять научился.

Меня притягивал и слегка страшил рояль. С ним были связаны особые воспоминания. С самого первого дня, как я помню себя здесь, эта махина всегда вот так притягивала и страшила. Я с содраганием ждала всякий раз минуты, когда она раскрывала свой зев, оскаливала сверкающие черно-белые зубы и вдруг начинала петь неожиданным для нее мягким и нежным голосом.

Я старательно запоминала каждую новую выученную песню и потом часами где-нибудь в уголке, закрыв глаза, воображала рояль и пыталась угадать, куда надо ткнуть пальцем, чтобы получить нужный звук. У меня всегда получалось безотказно. Я мысленно нажимала на какую-нибудь клавишу, и тут же начинала звучать другая нота. В конце концов я убедила себя, что смогу сыграть все, что захочу. Необходимо было проверить это на практике. Однако сделать это было совсем не просто. В музыкальный зал мы входили строем и так же строем под марш выходили. Кроме маленьких стульчиков у стен да рояля, в зале ничего не было.

И все же я решилась. Однажды в конце музыкального занятия, когда нам велено было строиться, чтобы идти к себе в группу, я, воспользовавшись мгновенной суматохой, нырнула под рояль, пролезла под его необъятным брюхом, забилась в угол, к которому рояль подходил неплотно, и замерла, обняв его толстую черную холодную ногу. Все ушли. Екатерина Михайловна опустила крышку, встала и тоже вышла. Я услышала, как в замке повернулся ключ, и все стихло. Немного еще подождав, я вышла из укрытия, открыла крышку и забралась на высокую круглую табуретку.

Рояль белозубо и широко улыбался мне. Для начала я нажала только на один длинный белый зуб. Нажала совсем чуть-чуть. И вдруг в ответ услышала страшный звериный рев. Отдернула руку, боясь укуса, и посидела тихонечко, затаившись. Потом осторожно тронула открытую роялью пасть далеко от прежнего места, и она отозвалась писклявым, таким жалобным звуком, что захотелось заплакать. Я, кажется, начинала понимать, в чем дело. Нацелившись на середину и выбрав для игры только что разученный, еще звучавший у меня в ушах танец, я уверенно принялась играть. Каким сатанинским храпом и визгом отозвался мне рояль! Я обомлела, отняла руки. Решив, что просто плохо еще знаю новую мелодию, остановилась на той, проще которой не было и нет, — «В лесу родилась елочка». Для верности я запела ее вслух. Но пела-то я одно, а рояль, издеваясь надо мной, выл что-то невообразимое. И тогда, поняв, что он не подчинился мне, я заревела обиженно и горько.

Я не услышала, как открылась дверь, как подошла ко мне Екатерина Михайловна. Пришла в себя от ее ласкового голоса уже у нее на руках. Она все поняла, не посмеялась, не обругала. Долго втолковывала мне, что музыка — дело серьезное, что, прежде чем сыграть что-то, надо много и старательно заниматься. Когда я немного успокоилась, она спросила, хочу ли я научиться играть. И, получив мой радостный утвердительный ответ, велела после полдника ждать ее.

Она пришла за мной, когда мы еще были за столом, подождала, когда мы закончим есть, и увела к себе домой. В громадной, круглой и очень холодной комнате стоял точно такой же рояль, две кровати, отгороженные полосатой занавеской, и нескончаемо длинный стол. Стены были заставлены полками с книгами.

Увы, систематические занятия музыкальной грамотой оказались не для меня. Мне становилось смертельно скучно, и звуки, сплетенные в гаммы, теряли всю свою прелесть. Скоро и я, и Екатерина Михайловна поняли, что музыканта из меня не выйдет. Но в дом этот не ходить я уже не могла. Их было трое: сама Екатерина Михайловна, ее муж Николай Иванович, их дочь Ирина, которая заканчивала медучилище, мечтала скорее попасть на фронт и категорически не желала заниматься музыкой, приводя этим в отчаяние свою мать.

— К чему мне твои гаммы? — недоумевала Ира. — Я и без них что угодно сыграю.

Она действительно мгновенно подбирала и тут же играла любую мелодию.

— Это не музыка, это шарлатанство! — горячилась Екатерина Михайловна.

— Ищи Моцарта на стороне, — спокойно отвечала дочь и углублялась в свои медицинские учебники.

И мать искала. Дом всегда наводняла ребятня: бывшие, нынешние и будущие ее ученики. Екатерина Михайловна набрасывалась на каждый вновь ею отысканный талант столь жадно и вдохновенно, что ее натиска почти никто не выдерживал. Те, кто не проходили по конкурсу в Моцарты, не изгонялись, оставались в этом доме на правах то ли друзей, то ли родственников. Там всегда кто-то разучивал гаммы и этюды, кто-то зубрил уроки, кто-то спал. Иногда все вместе играли, и тогда начинались такие прятки, догоняшки или «третий лишний», что прибегали соседи. Здесь можно было все. Нельзя было только без спросу брать с полок книги.

Я не знаю, где и кем работал Николай Иванович. Но умел он буквально все. Екатерину Михайловну я помню только у рояля с очередным учеником. А Николай Иванович делал тысячи дел. Он ходил на рынок, в магазин, готовил. Помимо этого он настраивал рояль, наверное, все имеющиеся в городе пианино, помогал Ирининым друзьям делать чертежи, перешивал брюки, ловко выстругивал ложки, варил суп из крапивы и варенье из щавеля и сахарина, лечил от всего. Когда у меня после очередного приступа малярии губы и подбородок обметало так, что нижняя половина лица превратилась в сплошную корку, Николай Иванович, поворчав, почему я не пришла раньше, принялся меня поить каким-то зельем и чем-то мазать. Через пару дней я уже была как огурчик. На рояле Николай Иванович прекрасно играл две вещи: «Чижик-пыжик» и «Собачий вальс». С его легкой руки только эти два бессмертных произведения я играю и сегодня.

Лет пять назад провожала я в последний путь своего коллегу. После горьких минут прощания решила побродить по кладбищу. Среди частокола крестов и памятников сразу бросался в глаза огромный, как для распятия, крест. Мощный, из нетемнеющего дерева, обмытый недавним дождем, он глядел на унылый кладбищенский мир вызывающе весело. Я подошла и прочитала: «Немцева Екатерина Михайловна». Увидев рядом не замеченный мной раньше, укрытый развесистой березой такой же гигантский крест, я уже заранее знала, какую увижу надпись, и не ошиблась: «Немцев Николай Иванович». На обоих крестах после черточки, вмещающей всю человеческую жизнь, стоял один и тот же год. Разными были только месяцы. Первой ушла Екатерина Михайловна. Николай Иванович, не умея вынести разлуки, поспешил за нею...

Я очнулась, еще раз оглядела рояль, прислушалась, не скажет ли он чего. Рояль молчал. Подошла к друзьям и поняла, что за своими личными воспоминаниями упустила многое из наших общих. Сейчас говорили о другой воспитательнице — Антонине Петровне. Напарница Анастасии Федоровны, она была не в пример ей тихой, незаметной. Играть с нами, развлекать нас она явно не умела. Мы знали, что Антонина Петровна со своей дочкой Майкой приехали в наш город из Ленинграда. Слышали мы и то, что они там страшно голодали. Но нам, детсадовцам далекого тылового города, детям военнослужащих, евшим в войну нешикарно, но, однако, настоящего голода не познавшим, ленинградская блокада тогда была понятна не особенно. Мы дивились на Майку — на ее непомерную, будто налитую водой толщину и беспредельный аппетит. Есть она хотела всегда и могла съесть сколько угодно. Мы должны были ходить за ней всюду и следить, чтобы она не ела чего не положено. Майка ела листья, цветы, отвалившиеся от стен куски извести, древесные уголья из печки, найденные на улице окурки. Однажды мы прихватили ее на том, что доедала пойманную панамой бабочку. С ней было совсем неинтересно, потому что играла она только в еду.

И с Антониной Петровной было ни капельки не интересно. Если она не утыкалась в книгу (а читала она за столом, на прогулке, во время дежурства ночью), то еще хуже — уставится в одну точку и вроде спит с открытыми глазами. С Анастасией Федоровной они явно не ладили. Это не ускользнуло даже от нас. Теперь-то я понимаю, что, сама энергия, задор и выдумка, Анастасия Федоровна никак не могла примириться с таким безразличием к работе да и вообще к жизни.

— Ну, в какие игры вы играли? — встречала нас с прогулки в городской сад Анастасия Федоровна.

— Ни в какие. Сегодня мы просто наблюдали природу, — докладывали мы.

— Странно — и в прошлый раз вы просто наблюдали природу, и, насколько я помню, в позапрошлый тоже, — сердито говорила Анастасия Федоровна.

— Природа для того и существует, чтобы любоваться ею вечно, — отвечала ей Антонина Петровна.

— Тетя Ася, а чего это она все как сонная ходила? — спросил Петенька.

— Уснешь тут небось, когда на ее руках двое деток от голоду померли. Да и с третьей-то неизвестно, как потом дело обернулось. Вскорости после войны уехала она с дочкой в Ленинград, и ничего больше про них мы не слышали.

У меня сохранилось одно яркое воспоминание, связанное с Антониной Петровной. Были мы с ней как-то на своей любимой прогулке в городском саду. Пришло время полдника. Булочки Антонина Петровна принесла в перекинутом через плечо мешке. Был среди нас мальчишка, прозванный нами «Чудичко на блюдечке». И уж такое это было несуразное создание! Косноязычный, картавый, неповоротливый. И везде-то он был последним. Впрочем, Чудичко никогда и не старался опередить кого-нибудь хоть в чем-то. Последнее место всегда законно принадлежало ему. И в тот раз он, как обычно, замыкал очередь за булочками. Не знаю уж, или просчитались, когда складывали булочки, или на прогулку нас вышло больше, чем предполагалось, только остался наш «Чудичко на блюдечке» ни с чем. Антонина Петровна даже вывернула мешок наизнанку — нет булочки.

— Дети, — сказала она нам как-то очень по-взрослому, — вот Вене не хватило булочки. Что будем делать?

Она спросила и отвернулась, чтобы не видеть, как ее Майка, давясь, спешно запихивает свою булку целиком в рот. Чудичко не плакал, не кричал, не топал ногами. Он стоял, жалобно сморщив нос. Внутри у меня что-то шевельнулось, защемило, я испугалась, что он сейчас заплачет, и совсем было решила отдать ему свою булочку, но она была такой мягкой, пахучей и аппетитной, что душа моя разрывалась надвое. Пока я терзалась, из-за моей спины шагнул вперед маленький, вечно сопливый Толян, разломил свою булку пополам и протянул половинку обделенному. И здесь Антонина Петровна удивила нас. Всегда холодная, невозмутимая, она подняла Толяна на руки, расцеловала его и заплакала. Я помню, как меня ожгла обида, что не мне пришло в ум такое простое и такое мудрое решение, что не меня расцеловала воспитательница и не мне улыбнулся сквозь слезы «Чудичко на блюдечке».

С тех пор я боюсь опоздать со своей помощью.

Заговорили о нашей заведующей — Анне Васильевне. Я вспомнила бледную строгую женщину, постоянно кашлявшую в прижатый ко рту платок. Жила она в красивом флигеле детсада. Но кажется, туда и не ходила. Садик наш был круглосуточный. Воспитатели и няни работали посменно, а Анна Васильевна — бессменно, подменяя невышедших: заболевших, получивших похоронки, сидящих дома с собственным больным ребенком. Потом ее в садике не стало. Мы видели, что она целыми днями сидела на крыльце своего флигелька, закутавшись в шаль и глядя в одну точку. А однажды у флигеля собралось много народу, там играла музыка, туда ушли все воспитатели и няни. С нами осталась одна только тетя Ася, которая, не скрываясь, плакала, повернувшись лицом к окну. С того дня мы ни разу больше не видели Анну Васильевну.

— Аннушка ведь фронтовичка была, — пояснила нам тетя Ася. — На войне где-то в болотах простудилась, оттуда с туберкулезом пришла. Сначала в закрытой форме был, думали — вылечится. Да к лечению ведь питание еще надо. Другой бы — рвач какой — на ее месте как сыр в масле катался. А она, голубушка, за все время крошки лишней не съела. Сама от детей ушла, чтобы не заразить. Да вскорости и померла. Все как есть детсаду отписала — и дом свой, и мебель, и книги.

И правда, мы вспомнили, как через некоторое время в свежепобеленный и заново окрашенный флигель переезжала детсадовская младшая группа.

— Это вот — тоже от нее, — показала тетя Ася на огромный фикус в углу зала.

Меня полоснула мысль: вот как устроено в мире — уж сколько лет человека нет, а цветок, посаженный им, все живет.

Снова, в который уже раз, заговорили об Анастасии Федоровне. Вспомнили, какие необыкновенно забавные игры она придумывала. Лично я больше всего любила играть «в мешок». Анастасия Федоровна приносила полный мешок игрушек. Мы по очереди подходили к нему, запускали в него руку и вытаскивали, что пошлет судьба. А потом должны были сочинить и рассказать об этой игрушке собственную историю. Помню, мне несколько раз подряд попадалась все одна и та же лиса. Кажется, я рассказала о лисе больше, чем она сама могла бы поведать о себе, а она все, как назло, лезла ко мне в руки.

— Ну подумай еще, ну постарайся, — просила, нет — умоляла меня Анастасия Федоровна.

Я видела, как у нее на переносице выступала капелька пота, лоб пересекала поперечная морщина, губы напряженно шевелились. Она изо всех сил помогала мне думать. Когда я выдавала на-гора очередную невероятную лисью историю, Анастасия Федоровна вся расслаблялась, как после тяжелой физической работы, и каждый раз говорила: «Будешь писателем!» Не сбылись ее пророчества. То ли лиса, которую я достала из своего жизненного мешка, обвела меня вокруг пальца, то ли просто не было рядом со мной человека, который бы так же, как когда-то моя первая в жизни воспитательница, беззаветно и самозабвенно, просто талантливо помогал бы мне думать и сочинять.

Еще была игра в письма. Игра не по-детски серьезная. Все мы садились писать своим родным. А так как буквы нам были еще неведомы, свои письма мы рисовали. Рисунки наши чаще всего отправлялись в конвертах с номерами полевой почты. Если же на адресата приходила похоронка или бумага «без вести», Анастасия Федоровна велела нам не верить этому и все равно писать. «Это ошибка, — убеждала она, — ужасная ошибка!» Неотправленные письма складывались в особый конверт, дожидаясь там, когда «ужасная ошибка раскроется». И ведь случалось — дожидались своего часа. Так было, кстати, с Витьком. На его отца-летчика пришла похоронка. А через полгода он собственноручно прислал письмо, что был сбит, ранен, партизанил, а теперь вот опять в строевой и снова на самолете. Ушли тогда все писанные Витьком за последние полгода письма. Правда, потом снова была похоронка. И после уж, сколько ни писал Витек писем, так и остались они неотправленными.

Мои письма отцу тоже не дождались своего часа. А вот другой конверт, с надписью «На Украину», полетел-таки по назначению. На Украине остались у нас все родственники. Долго они были «под немцем», и все это время мы ничего не знали о них. И вот пришло письмо оттуда — первая весточка с освобожденного Днепра. Много грустного было в том письме: бабушка в оккупации умерла, дядя в партизанах погиб, тетю с двумя детьми увезли в неметчину. Настрадались и изголодались, натерпелись страху. Дважды подчистую сжигали их станицу, и оставались они с детьми на пепелище. Теперь вот освободились и снова начинают строиться. Анастасия Федоровна в тот день достала мне конверт с моими прежними рисунками и велела добавить туда еще один, новый. Помню, что рисовала я не традиционный дом с двумя окошками, крыльцом на отлете и большой, всегда дымящей трубой, а елку. От толстого, как пирамида, ствола отходили ровные, словно под гребенку подстриженные ветки, на которых висели шары, грибы, куклы. До сих пор не знаю, почему тогда, в разгар лета, я стала вдруг рисовать Новый год.

...Тетя Ася глянула на часы и встала. Мы поднялись следом за ней.

— Тут скоро родительское собрание будет, — сказала она, — да и вы уж, поди, устали.

Мы тоже посмотрели на часы и даже не поверили: неужто уже три с лишним часа пролетело!

Витек молча снял шляпу, поклонился низко испуганной, ставшей еще меньше тете Асе и поцеловал ей руку.

Потом мы начали прощаться. Как-то само собой выходило, что не стоит больше никуда идти в городе нашего детства. Разве улицы могли добавить что-нибудь к тому, что мы увидели и поняли в скромной комнате с громким названием «музыкальный зал»?