Ване очень скучно. Он тоскливо слоняется по большим комнатам старого помещичьего дома и решительно не знает, куда себя девать. Вместе с тёплым весенним ветром в окна врывается неистовый птичий гомон и, откуда-то издали, ликующий ребячий визг и хохот. Это за парком купаются в реке деревенские ребята. Счастливые!..

Ваня очень смутно помнит, как и он давно-давно, когда был ещё совсем маленький, гонял с другими мальчишками босиком по деревенской улице и убегал на реку купаться... Теперь ему строго запрещено водиться с деревенскими ребятами. Он теперь «барчук»... Своих детей у дяди Кузьмы нет, вот он и взял к себе родного племянника, круглого сироту. Хочет вырастить из него себе помощника, а потом и наследника своих богатств.

Скучно Ване... Даже в парк убежать нельзя! Учитель Пётр Петрович, которого каждый день привозят к нему из города, нажаловался дяде Кузьме, что Ваня не приготовил уроков. Дядя накричал на Ваню и велел сидеть весь день в мезонине, где была Ванина комната, и заниматься. К счастью, дядя сразу уехал на свой завод, и Ваня с сердцем забросил учебники под стол и пошёл слоняться по комнатам... Как бы хотелось дочитать «Тома Сойера», но все книги, кроме учебников, в наказание заперты в кабинете...

В доме тихо. Тётя Адель Львовна, жена дяди Кузьмы, закрылась у себя. У неё, наверное, как всегда, болит голова после утренней ссоры с дядей Кузьмой.

А ссоры эти Ваня уже знает наизусть. Ведь почти каждый день одно и то же!

Вот и сегодня за завтраком... Адель Львовна снова пристала к дяде Кузьме, переедем да переедем жить в город! — а дядя Кузьма и слышать не хочет! Ему надо жить поближе к своему заводу.

Адель Львовна всё вспоминает девятьсот пятый год.

— Вы ждёте, чтобы нас сожгли! — начала она и сегодня. — Ненавидят они нас, боюсь я их!..

Дядя сердито засмеялся.

— Скажите, какие нежности! Чего их бояться? Все они у меня вот где сидят! — он выкинул вперёд правую руку и сжал в кулак короткие, крепкие пальцы. — Все окрестные мужики на меня работают! Пикнуть не смеют! Притихли после усмирения в девятьсот седьмом году, запомнили, как бунтовать... Я сам из мужиков в богатые купцы выбился, я за своё добро и постоять сумею!

— Мужик вы были, мужиком и остались! — и у Адели Львовны задрожал голос. — Только мужик и мог такое придумать: в старинном родовом имении вырубить чудесный лес и на его месте винокуренный завод построить. Дикость!

— За долги вашего папаши пошло бы это ваше родовое имение, если бы этот мужик на вас не женился! — уже кричал дядя. — И ходили бы вы по миру с вашей дворянской спесью! Спасибо мне скажите, что от голода вас спас!

— Какая я несчастная! Для такой ли жизни я Смольный институт кончала! — и Адель Львовна расплакалась, а дядя что-то ещё кричал — Ваня уже не слушал — и уехал на завод.

И вот бродит Ваня по пустому дому... Чем бы заняться? Об учебниках и думать неохота! Ладно, вечером успеется!..

Ваня тоскливо оглядывается кругом. Ага, на отрывном календаре под большой цифрой «1910» стоит «июнь 16». А сегодня уже семнадцатое! Ваня подходит и срывает листок. Может быть, на обратной стороне что-нибудь интересное?..

«Лучший рецепт земляничного варенья», — читает он вполголоса, сердито комкает бумажку и бросает её в окно.

В соседней комнате раздались голоса и шаги. Неужели дядя уже вернулся?! Нет, слава богу, не дядя. В дверь вошли двое: старый лакей Тихон и высокая молодая женщина в платочке и простеньком платье.

— Тётенька у себя? — спросил Тихон, проходя мимо мальчика.

— Должно быть, у себя, — ответил Ваня. — А кого это ты привёл, Тихон?

Тихон ничего не сказал, а женщина взглянула на Ваню, улыбнулась и приветливо поклонилась:

— Здравствуйте, барчук!

Ваня молча кивнул головой и пошёл за ними.

Адель Львовна лежала на кушетке с книгой в руках. Её густые, длинные волосы были распущены.

— Здравствуйте, барыня, — тихо сказала пришедшая и низко поклонилась.

— Здравствуй! Ты кто такая?

— В горничные к вам пришла наниматься, барыня, — ответил за пришедшую Тихон и вышел из комнаты.

Адель Львовна внимательно оглядела женщину с ног до головы.

— Как тебя зовут?

— Машей.

— А ты откуда?

— Из города, барыня. Мне там говорили, что у вас недавно старушка горничная померла. А я места ищу.

— А ты что умеешь?

Женщина улыбнулась.

— Работу горничной всякую знаю, барыня. Я пять лет в Питере у хороших господ жила. У графов Уваровых.

— О! — удивилась Адель Львовна. — А почему же ушла от них?

— Они, барыня, за границу уехали. Хотят там детей учить.

— Рекомендация есть?

— Как же, барыня. Пожалуйста!

Маша протянула барыне конверт. Ваня подошёл ближе и заглянул через её плечо. На небольшом листе плотной голубоватой бумаги, под оттиснутой наверху золотой короной, крупным, чётким почерком было написано:

«Мария Сорокина служила у меня горничной с 1905-го по 1910-й год. Рекомендую её, как девушку честную, строгую, умелую и почтительную». И подпись: «Граф П. Уваров», с широким и затейливым росчерком.

Адель Львовна снова оглядела пришедшую с головы до ног. Смотрел на неё и Ваня. Ему очень хотелось, чтобы взяли эту Машу, но сказать этого он не смел. У Маши были спокойные серые глаза, но, когда она улыбалась, они становились такими ясными и тёплыми, что и Ване сразу стало тепло на душе. Улыбками этот старый барский дом не был богат.

С минуту длилось молчание, как будто все изучали друг друга. И вдруг Маша снова улыбнулась и сказала:

— Я, барыня, и причёсывать умею. Графиня парикмахера не звали, всегда я их причёсывала. Даже на балы.

— Правда? — оживилась Адель Львовна.

Но за раскрытой дверью вдруг раздались тяжёлые шаги хозяина. Адель Львовна сразу вся как-то сжалась, а Ваня присел на корточки и притаился за её спиной.

Дядя Кузьма вошёл в комнату и остановился, широко расставив короткие ноги и засунув руки в карманы брюк.

Маша почтительно поклонилась:

— Здравствуйте, барин.

— Кто такая? — бросил он, обращаясь к жене и не отвечая на приветствие.

— Горничной нанимается, — сухо ответила жена.

Харчев хмуро посмотрел на Машу.

— Грамотная?

— Чуть-чуть грамотная, барин, — совсем тихо ответила Маша и опустила глаза. Улыбка исчезла с её лица.

— Не подойдёт! — отрезал Харчев. — Терпеть не могу грамотной прислуги! Зазнаётся больно!

— Ну вот! — Адель Львовна от возмущения даже сбросила ноги с кушетки и села, тем самым обнаружив Ваню.

— Это что такое? Почему ты тут?! Марш наверх! — закричал на него Харчев.

Ваня бросился из комнаты.

Он вбежал к себе, подобрал с пола учебники, сел за стол, раскрыл грамматику на первой попавшейся странице и, подперев голову руками, уставился в неё глазами. Пусть дядя входит, — Ваня занимается!

Но мысли Вани были внизу, в будуаре тётки. Что там?.. Ясно: тётка хочет взять Машу, а дядя назло будет отказывать. Кто одолеет на этот раз?..

Минут через десять он услышал скрип ступенек и непривычно весёлый голос Адели Львовны:

— А наверху слева — комната барчука, а направо — твоя каморка. Там у нас и покойная Даша жила, там и умерла. Не будешь бояться, что привидится?

— Нет, барыня, я не робкая, — ответил голос Маши. — И я буду очень стараться, чтобы барин был доволен!

Ваня даже подскочил на стуле. Взяли Машу!

* * *

За обеденным столом в этот день прислуживала уже новая горничная. Ваня украдкой наблюдал за ней. Та ли это Маша? В чёрном платье, в белом накрахмаленном переднике и такой же наколке на гладко зачёсанных волосах, прямая, строгая, со скромно опущенными глазами, она бесшумно входила в столовую, внося одно за другим блюда, и так же бесшумно уходила. Дядя сидел хмурый и ни разу не взглянул на неё. Тётка не могла скрыть торжествующей улыбки, на этот раз она победила! Обед прошёл в глубоком молчании.

Вернувшись к себе, Ваня зевнул и потянулся. Ох, а уроки приготовить всё-таки придётся... Иначе он и завтра не узнает, что же случилось с Томом и Геком на кладбище.

Проклятая задача никак не хотела выходить. Ваня с сердцем сдвинул тетрадку и задачник в сторону и принялся списывать упражнение на сомнительные гласные.

В комнату вошла Маша.

— Барыня велели мне постель вам постелить на ночь, — сказала она.

— Стели. — Ваня продолжал писать.

— Уроки готовите, барчук?

— Мгм.

Маша подошла и заглянула в тетрадку через его плечо.

— А «старик»-то через «а», а не через «о» пишется, — прошептала она на ухо Ване, ведь «старый», а не «сторый»; не правда ли?

Ваня с удивлением посмотрел на неё. Это была снова та, утренняя, не столовая Маша. Глаза её улыбались ему тепло и весело.

— И в слове «вертеться» у вас ошибка. Какая, а?

Ваня подумал и вставил мягкий знак.

— Слушай, Маша, — прошептал он, — ты же сказала дяде, что чуть-чуть грамотная... А ты же совсем грамотная!

— Ну, какое там совсем! — засмеялась Маша. — К графским детям учителя ходили, ну и я маленько подучилась.

— Маша! — Ваня весь повернулся к ней на стуле. — Может, ты и задачи решать умеешь? Такую трудную задали, ужас!

— Ну, что вы! — Маша махнула рукой и начала стелить постель.

— Маша! — умоляюще зашептал Ваня, когда она пошла к двери. — Ты, наверное, умеешь и задачи решать!.. Я никому не скажу! Хочешь перекрещусь? Перед иконой! Вот тебе крест, никто не узнает никогда, никогда! — Он встал и истово перекрестился на икону.

— Давайте вместе разберемся!

Она села рядом с Ваней и, наморщив лоб и шевеля губами, стала про себя читать задачу.

— И правда, трудная!

— Я же говорил! Ну, брось!

— Ничего не люблю бросать, раз уж начала, — упрямо сказала Маша. — Давайте думать!

— Ну и думай!

— А что, если первым делом узнать, сколько было кулей овса?

— Как же ты это узнаешь?.. Нет, постой... Можно узнать, сколько купец продал...

— А и верно!.. Только не пойму, как же узнать-то?

— Вот бестолковая! Вычесть вот это число из этого.

— Ой, правильно! Не догадалась!.. А дальше-то как?

Через десять минут задача была решена. Ваня очень удивился: совсем, оказывается, не трудная!

* * *

На другой день, после урока с Петром Петровичем, Ваня получил «Тома Сойера» обратно и до самого обеда читал его не отрываясь. За обедом снова прислуживала строгая, суровая и подтянутая Маша. А вечером, когда уроки были снова приготовлены вместе, Ваня сидел на столе, болтал ногами и с увлечением рассказывал новой горничной о Томе Сойере. Маша слушала внимательно, в самых интересных местах всплёскивала руками и удивлялась. Такой слушательнице и рассказывать хочется без конца.

— Понимаешь, Маша, ведь вот счастливый мальчишка! Бегал куда хотел, дружил с кем хотел!.. А какие у него приключения были!.. И тайны какие у него были!.. А я вот живу, живу, и никаких у меня приключений и тайн никаких!..

Маша засмеялась.

— Подумайте! «Живу, живу»! Какой длинный век уже прожит!

— Не смейся, Маша! Конечно же, очень скучно жить без приключений!.. Хоть прочитаешь про приключения... А знаешь, какие я ещё книжки люблю? Про сыщиков! Я недавно у тёти нашёл книжки про сыщика Шерлока Холмса. Ух, интересно! Когда вырасту, непременно стану сыщиком! Вот уж у кого и приключений, и тайн!..

— Сыщиком быть, так надо уметь всё-всё примечать, — сказала Маша.

— А я, думаешь, не умею?! — Ваня соскочил со стола. — Ого! Я только молчу, а всё вижу!

— Что же вы про меня видите? — спросила Маша.

— Вижу, что ты двойная.

— Как это двойная?

— А так: одна в столовой, а совсем другая здесь.

— Так ведь и вы, барчук, двойной, — лукаво улыбнулась Маша. — Один в столовой, а совсем другой в мезонине.

Ваня расхохотался.

— А ведь верно! Конечно, и я двойной!.. — он вдруг вздохнул и прибавил: — Это потому, что у меня дядя с тёткой такие...

— Какие «такие»?

— Мне бы вместо них двоих такую тётю Полли, как у Тома Сойера, — грустно произнёс он.

— Не надо их осуждать, — строго сказала Маша, — да и спать пора, завтра мне вставать рано.

— Ну-у, Маша! — протянул Ваня. Не становись в мезонине «столовой Машей».

И они оба засмеялись.

* * *

Когда Маша на другой день зашла прибрать Ванину комнату, она спросила:

— Барчук, а родных отца и мать вы помните?

— Мать нет... Отца чуть-чуть помню.

— Вот оно что...

Маша присела на краешек стула и заглянула снизу в опущенное лицо Вани.

— А отец ваш кто был? Тоже купец? Или помещик?

Ваня отрицательно покачал головой и взглянул на Машу. Она смотрела на него без улыбки, так серьёзно и понимающе, что он, совершенно неожиданно для самого себя, сказал шёпотом:

— Да нет... Деревенские они... Были бы они живы, вот я был бы рад! Жил бы с ними в деревне, — там весело!.. — и вдруг, спохватившись, испуганно прибавил: —Ты только дяде не говори, что я так сказал!

— Никому не скажу, — тоже прошептала Маша. — Отчего же они умерли?

— Мать, — когда я родился. А отца ёлкой придавило, когда у дяди для завода лес валили.

Маша чуть приподняла брови.

— Он, что же? У родного брата в работниках был?

— Ну да... Мы же бедные были.

Маша резким движением поднялась со стула.

— Смотри, Ваня, не забывай отца!

И она быстро вышла из комнаты.

А Ваня стоял растерянный, ошеломлённый — и улыбался.

Шли дни, недели, месяцы. Строго размеренная жизнь однообразно текла в доме Харчевых. Но для Вани она сейчас шла совсем, совсем по-новому. Правда, никаких «приключений», о которых он мечтал, так с ним и не случалось, но «тайна» в его жизни появилась. Этой тайной была его всё крепнущая дружба с Машей.

Ваня, сколько себя помнил, рос одиноко. Дядю своего он не любил и боялся. Адель Львовна следила только за тем, чтобы он был хорошо одет и вёл себя «прилично», а больше ей дела до него не было. Она была занята только собой. Старые слуги жалели «сироту», но говорить с ними было не о чем.

Товарищей у него не было. Играть с деревенскими ребятами строго запрещала тётка, — ещё наберётся от них грубости и всяких «неприличий»! Соседи-помещики гнушались знакомством с «серым купчиной» Харчевым. Скучно жилось Ване.

Выручали книги. За кабинетом дяди, в просторной и светлой комнате, сохранилась библиотека покойного отца Адели Львовны. Большая часть книг была на иностранных языках, но много было и на русском. И с того дня, как Ваня напал на маленький, незаметный шкафчик в углу библиотеки с сочинениями Майн-Рида, Жюля Верна и Марка Твена, уроки с Петром Петровичем пошли из рук вон плохо.

И тут-то в его жизнь вошла «двойная» Маша.

Как-то само собой получилось, что внизу Ваня был для Маши «барчук» и «вы», а в мезонине «Ваня» и «ты». И мальчик, никогда не знавший материнской ласки, всей душой потянулся к тихой и приветливой Маше. И была для него особенная прелесть в том, что об этой дружбе никто не знал.

Весь день Маша бесшумно возилась внизу. Убирала комнаты, подавала на стол, что-то крахмалила и гладила. В течение дня они несколько раз встречались с Ваней. Строгая, спокойная, она почтительно, без улыбки, уступала ему дорогу, подавала ему кушанье, выполняла его мелкие приказания. И Ваня как будто не замечал её. Но вечером, закончив дневные дела, она уходила в мезонин, и они вместе готовили уроки, причём Маша проявляла необыкновенную любознательность и не успокаивалась до тех пор, пока они оба не знали заданный урок одинаково хорошо. Ваня часто сердился, отказывался заниматься, но Маша была неумолима:

— Кои-то веки смогу чему-то научиться, а ты не даёшь! Ну, не хочешь, — не надо, только тогда и книжек мне своих не рассказывай, слушать не стану!

Этого Ваня не мог допустить. Рассказывать Маше всё, что он прочёл, пока она работала внизу, стало для него потребностью. Они вместе горячо обсуждали события и поведение героев книг, часто спорили, и это было так интересно!.. Приходилось уступить и снова садиться за учебник.

Адель Львовна не могла нахвалиться новой горничной, но и она скрывала это от мужа. И она, и Ваня знали: дядя будет рад придраться к любому поводу, чтобы назло жене прогнать Машу, и они оба за неё боялись. Но повода не находилось.

А Пётр Петрович удивлялся: его ученик стал хорошо учиться!

Как-то у Харчевых обедала гостья, жена богатого купца, тоже бывшая институтка. Когда Маша, обнеся всех вторым блюдом, вышла из столовой, гостья эта посмотрела ей вслед и вполголоса спросила:

— Где вы достали такую горничную? Прекрасно выдрессирована!

«Точно про собаку», — возмущённо подумал Ваня.

— Графская выучка, — буркнул дядя сердито.

— Вы говорили, она вас и причёсывает, Адель Львовна? — продолжала гостья.

— Да. А что, хорошо?

— Прелестно! Как у лучшего парикмахера! Вот золотые руки!

— Нам нужны здоровые бабы-работяги, а не графские финтифлюшки! — отрезал Харчев.

Адель Львовна покраснела и зло глянула на мужа, а гостья вдруг необычайно оживилась.

— Кузьма Кузьмич! Адель Львовна! Если она вам не подходит, уступите её мне! Вы ей какое жалованье платите? Я готова дать ей вдвое...

У Вани захолонуло сердце, он поперхнулся и низко опустил голову.

— Мы прислугами не торгуем, сударыня, — грубо оборвал гостью Харчев, нам она самим нужна, заплатить вдвое и у нас хватит.

— Кузьма Кузьмич! — укоризненно крикнула Адель Львовна, — но в её голосе Ваня уловил и нотку радости.

— Но позвольте! — обиженно заговорила гостья. Вы же сами сказали... — она сразу умолкла: в столовую с большим блюдом пирожных на вытянутых руках входила Маша.

Наступило неловкое молчание. Ваня поднял голову. Сердце его ликовало, он понял: теперь Маша спасена!..

Когда она вечером вошла в его комнату, Ваня сразу рассказал ей разговор за обедом. Маша пожала плечами.

— Маша, как она смеет говорить, что ты дрессированная!..

— Что делать, Ваня... Они — господа, а мы — слуги...

— Так ты же не собака и не лошадь! Ты же человек!

Маша быстро глянула на него.

— Ты же такой же человек, как она, только гораздо, гораздо лучше! — с жаром воскликнул Ваня. — Ты лучше их всех!

Маша усмехнулась.

— Знаешь, — медленно заговорила она, — она и меня в коридоре поймала и шепчет: «Переходи, Маша, ко мне, я тебе втрое платить буду»...

— Маша!.. И неужели ты... — Ваня не договорил, поражённый.

— Нет, Ваня, нет, маленький мой дружок, и не уйду от тебя, — взволнованно зашептала Маша, привязалась я к тебе, мальчик... — она задумалась и тихо прибавила, как бы говоря сама с собой: — Спокойнее мне у вас... и город близко, а там тётя моя... ведь одна у меня она от всей родни-то осталась.

Ваня вздохнул с облегчением.

* * *

А время бежало и бежало, и казалось, ничто не меняется в мрачном харчевском доме. Всё так же ездил хозяин ежедневно на свой завод и возвращался иногда чем-то очень довольный, а иногда туча тучей, и тогда весь дом притихал. Так же читала Адель Львовна бесконечные французские романы и жаловалась на сердце и на нервы. К Маше она очень привязалась и видела в ней ту «служанку-наперсницу», какие встречались почти во всех французских романах. Маша терпеливо выслушивала жалобы барыни и заботливо ухаживала за ней во время сердечных припадков, которые повторялись всё чаще.

Старые слуги — лакей Тихон, кухарка, судомойка, встретившие вначале Машу враждебно, как чужое и чуждое в этом доме существо, теперь души в ней не чаяли, — Маша была к ним почтительна и внимательна и часто в своей работе по дому обращалась к ним за советом. Старые люди это любят и ценят.

Ваня рос, мужал и развивался не по возрасту. Учился он хорошо и по-прежнему читал много и жадно. Но если бы ему кто-нибудь сказал, что читает он сейчас совсем иначе, чем раньше, Ваня бы очень удивился, — сам он этого не замечал. А между тем это было именно так. Раньше он «глотал» книги, стараясь скорей-скорей узнать, — что же случилось дальше? Но когда он начинал, увлекаясь и захлёбываясь, рассказывать о прочитанном Маше, она часто озадачивала его каким-нибудь неожиданным вопросом.

— Ваня, я не поняла, — а почему же он так сделал?

— «Почему, почему»! А откуда я знаю, — почему?

— Так неужто ж об этом в книжке не написано? Стало быть, глупый человек книжку писал...

Или:

— Вот чудно́-то! А как же она в этот дом попала?

Ваня смущался.

— А я там немного пропустил... Там целых две страницы сплошные... понимаешь, совсем без разговоров... неинтересно!

— Как же неинтересно? — Маша всплёскивала руками. — А я хочу знать, как эта девушка в тот дом попала. И слушать дальше не стану, — прочитай мне те две страницы!

И мало-помалу Ваня приучился читать медленнее, внимательнее, вдумываясь во все подробности прочитанного.

Маша имела два выходных дня в месяц, через воскресенье. Она уходила со двора рано утром и возвращалась только к вечеру.

— Маша, а куда ты ходишь по воскресеньям? — спросил Ваня как-то.

— Ты же знаешь, — в город. У меня там тётя, — ответила Маша, не поднимая головы от шитья.

— И ты весь день сидишь у тёти?

— Конечно. Она старенькая, часто хворает; мне её жалко.

— И ты ходишь только в город, Маша?

Маша подняла на него глаза и встретила внимательный, пытливый взгляд.

— Ты что это, — засмеялась она, — уже в сыщики начинаешь готовиться?

— Да нет, я просто так... — пробормотал Ваня.

Но Маша подошла к нему, запустила руку в его волосы и подняла его голову. Ваня смотрел на неё совсем растерянно.

— Что случилось, мальчик? О чём ты? — спросила она ласково.

— А ты... скажешь мне правду?..

— Скажу. О чём ты?

— Маша! Мне всегда очень скучно без тебя... И я всегда жду у окна, когда ты придёшь... И вот я заметил... Ведь дорога из города идёт слева, а ты каждый раз — каждый раз! — приходишь справа... Значит, не из города?

— Ну, сыщик, он сыщик и есть! — снова засмеялась Маша. — Верно, справа прихожу. Потому что из города всегда иду на завод, а потом уж домой.

— А зачем тебе на завод?

— На заводе, в старом бараке, тётин крестничек живёт, рабочий. Тётя ему каждый раз гостинец посылает. А мне три версты крюку сделать не трудно.

— А-а... — разочарованно протянул Ваня.

— Эх ты, сыщик! — смеялась Маша. — Слушай, а что же ты теперь читать будешь? Кончились книги-то в том шкафу. Хочешь, я тебе книжек принесу?

— Ты? Откуда?

— А я прошлое воскресенье у тёти свою корзину разобрала. Она у меня неразобранная стояла, как я из Питера приехала. А там три книжки. Маленькие графы оставили, когда уезжали, а я подобрала.

— А интересные?

— А кто же их знает! Мне читать и там было некогда.

— Принеси!

* * *

«Хижина дяди Тома»… «Андрей Кожухов»... «Овод»... Когда последняя из этих книжек была прочитана Ваней, подробно рассказана Маше и вместе обсуждена, Маша задумчиво сказала:

— Какие[u1]  похожие книжки-то!..

— Похожие?.. — удивился Ваня. — Потому что все с приключениями, думаешь?

— Нет. А во всех — про одно.

— Что ты! Совсем про разное!

— Про одно! — упрямо повторила Маша. — Про неправду людскую... Про несправедливость... Да про людей, что правды добиваются... По-моему, похожие, а по-твоему, — как?

Ваня крепко задумался. И он сам не понимал, почему, но чувствовал себя всё более и более чужим в дядином доме.

* * *

Ване пошёл уже пятнадцатый год, когда он тяжело заболел корью. В сильном жару, приходя в сознание, он всегда видел около своего изголовья Машу, заботливую, встревоженную. А как-то очнувшись, он услышал над собой взволнованный голос дяди Кузьмы:

— Как хотите, доктор, а вылечите парня. Денег не пожалею. Поймите, ведь коли помрёт, — мне беда! Родственников больше у меня нет, а помощник в деле вот как нужен! На то Ваньку и растил. Что же, прикажете чужого в дом брать? Этак оберут меня, как липку. Ваньку мне вылечите, в долгу не останусь...

Иногда днём, когда Маша бывала занята внизу, около Вани сидела Адель Львовна с книгой. Ваня открывал глаза, глядел на неё минуту и снова впадал в забытьё. А потом, вновь придя в себя, видел вместо тётки Машу с шитьём или с вязаньем в руках.

— Маша... — шептал он радостно, — это ты тут?

— Я, мой мальчик! Лежи, лежи спокойно, доктор не велел говорить с тобой.

— А ты не уходи...

Выздоровление шло медленно. Жар уже спадал, и сознание полностью вернулось к Ване. Но был он ещё очень слаб.

Однажды он проснулся ночью и открыл глаза. Маша сидела в кресле у стола и читала. Перед ней горела свеча, загороженная от его кровати ширмой, и бросала яркий свет на Машино лицо. Ваня в первый раз увидел её читающей и стал с любопытством наблюдать за ней. Было ясно, что книга интересная, — глаза Маши быстро скользили по строчкам, она то слегка улыбалась, то удивлённо приподнимала брови, то становилась серьёзной. Ваня снова закрыл глаза, но ему не спалось. Должно быть, опять начинался жар, — его лихорадило, кружилась голова, а мысли бежали в голове стремительно, обгоняя одна другую, и он никак не мог поймать какую-то одну, какую-то главную, очень важную...

Он услышал, как Маша перевернула страницу и зашевелилась в кресле, видимо удобнее усаживаясь. Ваня открыл глаза. Да, Maшa пересела. Она уже не держала книгу на коленях, а поставила её перед собой на столе, продолжая читать с увлечением. Свечка освещала теперь не только лицо Маши, но и обложку книги в твёрдом красном переплёте. Да это же... это же та самая книга, которую днём читала у него Адель Львовна и оставила на столе! Французский роман!..

Ваня чуть не вскрикнул и снова зажмурился. Нет, это, верно, сон... или снова бред... не может же этого быть! Но когда он вновь открыл глаза, Маша всё так же, с явным интересом, быстро читала французскую книгу!

Мысли каким-то буйным вихрем понеслись в голове. Да, да, вот этого он только что и не мог поймать... Он же всё время думал о Маше... Да, да, он же давно догадывается: у Маши есть тайна от него... И вот новая загадка! «Маша, Маша, кто же ты? Ты же мне стала как мать... такая близкая, такая дорогая... никого же у меня нет, кроме тебя, а ты... зачем же ты таишься от меня?! Почему, как я ни просил, ты никогда не возьмёшь меня с собой в город, к твоей тёте? Почему ты иногда из города приходишь весёлая, а иногда такая, будто там что случилось? Неправда, не тётя у тебя там, кто-то другой... И неправда, будто ты «чуть-чуть» грамотная! Теперь я понимаю: это ты нарочно со мной уроки готовила! Чтобы я учился! Говоришь, что плохо пишешь, уроки готовишь со мной только устные. Неправда! Я один раз случайно увидел... дверь была неплотно закрыта... ты быстро писала что-то в своей каморке. Я ничего не сказал тебе... и ни разу не сказал, что догадываюсь: ты что-то скрываешь от меня... Почему? Почему я молчу? A-а, знаю почему! Боюсь, ты снова скажешь, «сыщик»! Нет, Маша, я тогда был глупый, маленький... Я больше не хочу быть сыщиком! И... и не тебя же, Маша, я стал бы выслеживать. Маша, Маша, неужели ты думаешь, что я мог бы тебя выдать?»     

Эта последняя мысль точно огнём обожгла его. Сердце на мгновение замерло, а потом забилось так, что трудно стало дышать. Ваня закрыл глаза и глухо застонал. В тот же миг Маша оказалась у его постели.     

— Ваня, мальчик, что с тобой? Тебе нехорошо? — прошептала она встревоженно. Ваня молчал и прерывисто дышал. Маша опустилась на колени у его изголовья и положила ему руку на голову. Рука была холодная, и это было приятно. Сразу стало как-то спокойнее. Но Ваня не открывал глаз и молчал.

— Боже мой, — прошептала Маша, — опять весь горит... Снова жар... Ваня, ты спишь? Слышишь меня? — еле слышно спросила она. — Боже мой, неужели снова без памяти?

Ваня открыл глаза. Он увидел совсем близко бледное лицо Маши с широко раскрытыми, испуганными глазами.

— Кто ты такая? — в упор спросил он.

— Ваня, да ты что? — Маша побледнела ещё больше. — Не узнаёшь! Бредишь... Смотри, это же Маша, твоя Маша...

— Вижу, Маша. — Ваня говорил почти спокойно. — А всё-таки — кто ты такая? Ты же знаешь, — молчать я умею!

Последняя краска сбежала с Машиного лица. Казалось, она перестала дышать. С минуту они молча, очень близко смотрели в глаза друг другу. Потом Маша глубоко передохнула и ласково провела чуть дрожащей рукой по Ваниному лбу и щеке.

— Вот что, мальчик, — очень твёрдо заговорила она, — сейчас не время и не место для таких разговоров. Ты тяжело болен, и тебе нужен полный покой. Не смей сейчас думать ни о чём, слышишь? Но знай, — придёт время, и я тебе всё расскажу о себе.

— Всё? — переспросил Ваня.

— Всё, Ваня, обещаю. Но ты не торопи меня и ни о чём раньше времени не спрашивай. А теперь успокойся и изволь спать.

— Посиди около меня. Маша. Положи мне руку на голову. Она холодная, это хорошо... — прошептал Ваня.

— Может быть, холодный компресс?

— Нет, нет! Только твою руку, Маша...

— Ладно, мой мальчик, спи!

Ваня заснул сразу.

* * *

Когда Ваня встал с постели, оказалось, что за болезнь он вытянулся так, что был уже одного роста с Машей. Это очень забавляло его, и он то и дело заставлял её мериться с собой.

Забавляло это и Адель Львовну: наконец, нашлось интересное для неё дело, — Ване все костюмы стали малы, надо шить новые! В доме появился портной и куча заграничных журналов; а это ли не увлекательно? Ваня очень уставал от примерок, но спорить не смел. Дядя Кузьма начал было возмущаться, но махнул рукой; ему было не до того, — на заводе разворачивались какие-то большие дела.

Однажды за обедом он сказал:

— Ну, Ванька, пора тебе с заводом ознакомиться. Подрастёшь, — мы, брат, с тобой такие дела развернём! Для первого раза поедешь со мной на завод на молебен. Посмотришь, как дядя для тебя старается, — всё же после меня тебе, дураку, достанется. Радуйся, что у меня родного сына нет; а я от тебя ни разу даже «спасибо» не слыхал за всё моё добро!

— Спасибо, дядя, — робко прошептал Ваня и опустил глаза.

— То-то! Расширяю я завод. Не хватает мне в деревне рабочих, из города ещё привезу. Вот для них барак и строю. В пятницу праздник, освящать будем, на молебен поедешь со мной.

— Хорошо, дядя, — сказал Ваня, хотя ему совсем не хотелось ехать.

После обеда, когда Маша причёсывала Адель Львовну, та сердито говорила стоявшему перед ней Ване:

— Ну вот, «молодой хозяин», поедешь свою собственность смотреть. А я уж тут никто. Обо мне и речи нет! Одеваю, учу уму-разуму, — а что я от этого мальчишки вижу? Весь в дядюшку! Мужики, они мужиками и останутся, как ни учи! Господи, какая я несчастная!

Ваня стоял, до крови закусив губу и опустив глаза. А Маша тихо сказала:

— Вы меня простите, барыня, если я спрошу... Вы же знали, за кого замуж идёте?

— А что мне было делать?! — Адель Львовна резко повернулась к Маше, и волосы её рассыпались из Машиных рук. — Как ты не понимаешь?! Впрочем, где тебе понять! Умер отец, и оказалось долгов у него больше, чем стоит и это имение и дом в городе. Что же, мне по миру идти? Кузьма Кузьмич и дом и имение выкупил. Теперь всё его, а не моё. Разве я этого ожидала... А что бы ты делала на моём месте? Ну, чего молчишь? А, Маша! Что?

— Работать бы стала, барыня, а за немилого бы не пошла, — спокойно ответила Маша, снова принимаясь за причёску.

— Ну вот! — раздражённо сказала Адель Львовна. — Я же говорю, где тебе, мужичке, это понять! Ты не привыкла жить в роскоши, а я... Причёсывай!

— Извините, барыня, если не так сказала, — с едва уловимой усмешкой прошептала Маша.

— А ты чего здесь торчишь, «молодой хозяин»? — со слезами в голосе заговорила Адель Львовна. — Как вы оба мне надоели! — И она расплакалась.

* * *

В пятницу утром, когда Ваня уже собирался спуститься вниз, чтобы ехать с дядей на завод, в его комнату быстро вошла Маша.

— Ваня, — заговорила она спеша, — я тоже просилась на молебен. Не отпустили... Ваня, исполнишь мою просьбу?

— Конечно! А что?

— Будешь завод осматривать, зайди в старый барак... только чтобы дядя не знал... Найди там рабочего Семёна Петрова; это тётин крестник. Спроси его, не знает ли он, как здоровье моей тёти... Сделаешь, Ваня?

— Непременно! Как-нибудь да удеру от дяди!

— Ох, не хватились бы там! — и Маша быстро выскользнула из комнаты.

Ваня глядел ей вслед. Впервые видел он Машу такой встревоженной; да, тётя... что за тётя? В последнее воскресенье Маша вернулась какая-то странная... Во что бы то ни стало надо попасть в старый барак!

— Ванька! Гогов? Ещё ждать тебя! — раздался снизу сердитый голос дяди.

— Иду, дядя Кузьма!

* * *

Они вернулись с молебна прямо к обеду. И так неохотно отвечали оба на расспросы Адели Львовны, что она перестала спрашивать и только переводила взгляд с раздражённо-мрачного лица мужа на побледневшее лицо Вани. Ваня сидел, опустив глаза, и почти ничего не ел. Маша, как всегда, прислуживала с непроницаемым видом.

Вставая из-за стола, дядя Кузьма сказал жене:

— Мне, сударыня, с вами поговорить требуется. Чему вы мальчишку учите? Идём в кабинет.

Адель Львовна испуганно пошла за ним. А Ваня бросился в мезонин, и сейчас же вслед за ним прибежала Маша.

— Ну? Нашёл? Узнал?

— Нашёл. Велено тебе передать: похоже, что тётя заболевает. Ей вырвали два зуба. Остальные зубы под угрозой. Надо увезти её лечить в Москву. В воскресенье непременно навести её.

Лицо Маши побелело, как бумага.

— Ты... точно передаёшь?

— Слово в слово, Маша! Теперь ты мне должна сказать, что это за тётя! Должна! — с силой прошептал Ваня.

— Постой!.. Сначала расскажи мне всё по порядку! Всё, всё, как было! Как приехали, как ты его нашёл?

— А потом ты мне скажешь!

— Потом!.. Говори по порядку!

— Ну, приехали. Барак этот вроде большого сарая. Нары в три этажа. Народу полно. Молебен был, потом батюшка речь говорил... про дядюшку моего. «Благодетель»... «Отец родной рабочим»... Я не знал, куда деваться. Во время речи и удрал в старый барак.

— Ну! Ну!

— Вошёл я туда, — чуть сразу обратно не выскочил. Духота, вонь... Затошнило меня. Тоже нары в три этажа, тряпьё какое-то на нарах. Маша, как возможно так жить?! Детишки полуголые по полу ползают. Честное слово, у нас в свинушнике куда чище! Вот вхожу я — сразу замолчали все... А потом как обступили меня бабы, как начали о чём-то просить! Все зараз! Кричат мне в уши. Я только и слышу: «Попросите дяденьку... скажите дяденьке...» Что-то про штрафы. А я совсем растерялся, стою как дурак. И вдруг пьяный старик. Растолкал баб. «Дуры, — кричит, — кого просите! Вырастет, таким же зверем, как дядька, будет!.. Всех их на одну осину надо!» И бабы туда же... Я стою, не знаю, что делать. Страшно мне стало... А тут подошёл парень, старика рукой отодвинул... улыбнулся. А я его и спросил про Семёна. А он говорит: «Это я и есть. Не знаете ли, барчук, — говорит, — не пришла ли и Маша на молебен?» «Нет, — говорю, — велела про тётю свою спросить». Boт он отвёл меня в сторону да это самое и сказал. Ты ему про меня говорила? Потом взял за руку и вывел из барака. А дядя меня уже ищет домой ехать...

Ваня замолчал. Молчала и Маша.

— Маша, — горячо заговорил он снова, — никогда, никогда не стану я хозяином всего этого! Я так и дяде сказал, когда домой ехали.

— А он что?

— Мне сразу, как сели в коляску, влетело. «Оскандалил меня перед всеми, — говорит, — все тебя видели, а как идти к кресту прикладываться, так и пропал молодой хозяин!» А я тут ему и сказал, что не стану хозяином. Он как начал кричать! И всё на тётку сваливает, — будто это её влияние. «Дворянской спесью, — говорит, — тебя заразила! Я, — говорит, из вас обоих эту дурь выбью!» А я уж молчу: боюсь, на тебя бы не подумал. Пусть уж на неё. И при чём тут влияние? Что, я сам не вижу?

— Маша! Где ты, Машка? — раздался снизу голос Харчева. — Иди к барыне, — заболела она!

Маша и Ваня вскочили и бросились из комнаты.

— Довёл её снова до припадка! — прошептал Ваня, когда они сбегали по лестнице.

* * *

Адель Львовна слегла с сердечным припадком. Маша не отходила от неё и осталась с ней и на ночь.

Этот вечер Ваня провёл один. Он не зажигал огня, не готовил уроков, не читал. Он думал. Он впервые почувствовал, что детство кончается, что было оно безрадостным, и, если бы не Маша... ему сейчас даже трудно было представить себе, как бы он жил без Маши. Он думал и о будущем. Он не мог ещё ни на чём остановиться, — как оно сложится? Но одно он уже решил твёрдо, — его жизнь должна быть какая-то совсем другая, чем жизнь дяди, чем жизнь тётки. А какая?

Заснул он только под утро.

* * *

Ваня с детства привык к тому, что к дяде часто ездит становой пристав — начальник местной полиции. Он знал, что они запираются всегда в кабинете и ведут там какие-то длинные разговоры. Но ему было решительно всё равно, какие у дяди дела с полицией. Иногда он видел, как подобострастно лебезит перед дядей становой, и ему это казалось смешным и противным.

Но в это утро приезд станового был необычным; и какая-то смутная, неосознанная догадка мелькнула в мозгу Вани.

Дело было так. Дядя собрался ехать на завод. У крыльца уже стояла его коляска. Как только дверь из прихожей в сени, скрипнув, закрылась за ним, Ваня пошёл в библиотеку выбрать книгу для чтения. И в это время к крыльцу подкатил шарабан станового. Становой соскочил с него и подбежал к хозяину, уже садившемуся в коляску.

Окно библиотеки было открыто, и Ваня услышал, как становой вполголоса сказал дяде Кузьме:

— Погодите, ваше степенство. Дело есть. Важное...

Что-то было во всей его повадке совсем не похожее на обычное подобострастие. Наоборот, голос звучал почти строго.

— Что ещё? — недовольно спросил дядя. — Ладно, пошли в кабинет.

Они стали вместе подниматься на крыльцо.

Выход из библиотеки был только через кабинет. Она отделялась от кабинета не дверью, а широкой аркой. Возле самой арки, в углу, стоял круглый стол, покрытый старинной турецкой шалью, красивыми складками ниспадавшей до самого пола. На столе кипами лежали старые журналы.

В один короткий миг скользнул Ваня под стол и удобно уселся у стенки, обхватив руками колени, скрытый со всех сторон складками пёстрой шали.

Он услышал, как они вошли в кабинет и как щёлкнул в двери ключ. Дядя прошёл в библиотеку, видимо чтобы убедиться, что там никого нет, и вернулся.

— Говори, — в чём дело? — сурово спросил он.

— Дело серьёзное, — сказал становой. — Никто здесь не услышит?

— Да ты что, в первый раз у меня? Кому тут слушать?

— Нехорошее дело получается, — начал становой. — Мне вчера по вашей милости от начальства выговор был. В уезд к его высокородию господину исправнику вызывали...

— А я при чём?

— Большие неприятности могут быть, ваше степенство. Если бы дело не дошло до исправника, мы бы с вами тут всё шито-крыто и обстряпали. А теперь, уж извините, ничего сделать не могу, исправнику всё известно!

— Да брось ты петлять вокруг да около, чёрт! — рассвирепел дядя Кузьма и топнул ногой. — Говори прямо, что случилось.

Становой понизил голос:

— Я только вас предупредить: коли у вас что незаконное есть, уберите... Приказано мне обыск во всём вашем доме произвести.

Кресло с грохотом отлетело в сторону.

— Что-о? В моём доме обыск?! Да ты в уме?!

— Потише, ваше степенство! Услышать могут, а это ни к чему-с! Не в ваших интересах-с. Потому что вам по всей строгости закона отвечать придётся.

— Мне?! За что?!

Ване было слышно, как шумно дышит дядя.

— Дело государственной важности. Не имею права говорить-с, — официальным тоном сказал становой и прошёлся по комнате.

— Права? Хм! — Ваня услышал шуршание новеньких кредитных бумажек. — Хватит тебе за «право»?

Шаги станового затихли.

— Маловато-с, ваше степенство. Я же рискую... Если кто узнает...

— Вот чёрт жадный! Ну, на ещё да говори скорей, в чём дело.

Снова зашуршали деньги, — видимо, уже в руках станового.

— Извольте сесть, ваше степенство, и не перебивать, — строго сказал становой вполголоса. — Вас могут обвинить в укрывательстве важных государственных преступников.

— Что?! Что?!

— Не перебивайте! В вашем доме скрывается опасная преступница, бежавшая из рук правосудия, Ирина Волгина.

— Что за чушь! Никакой Ирины...

— Погодите-с: Ирина Волгина, живущая по чужому паспорту, под именем Марии Сорокиной...

— Машка, что ли? Горничная Машка? (Ваня зажал рот рукой, чтобы не вскрикнуть громко.) Вздор! У неё рекомендация от графа Уварова.

Становой хмыкнул.

— Эти господа вам рекомендацию хоть от китайского императора соорудят, будьте покойны! Ни у какого графа она не жила, она за границей несколько лет скрывалась.

— Кто же она? — громким шёпотом спросил дядя, совсем ошеломлённый.

— Крамольница, ваше степенство. Опасная революционерка, сбежавшая от наказания ещё в девятьсот пятом году. Сейчас всё дознано.

— Говори всё, что знаешь.

— А ей, ясно, лучше места и не найти, где скрываться! — начал становой. — У его степенства, богатого заводчика в доме! Кто дом такой персоны в чём заподозрит? Это первое. А второе: и город близко, и завод под боком, есть где народ мутить. А третье... уж чего греха таить, умеет ваше степенство из рабочих жилы тянуть... А от этого народ что порох. Чиркни спичкой, — вспыхнет…

— Ну-ну! Ты не очень-то! Дело говори!

— Извольте-с слушать! Этот год весь уезд социалисты прокламациями засыпают. И на вашем заводе...

— А чего ж твои молодцы смотрят? Мало я им, дармоедам, денег переплатил?

— Мои молодцы с ног сбиваются, нечего их хаять. Вспомните, сколько крамольников мы на вашем заводе выловили в девятьсот пятом году да на каторгу отправили! Извольте вспомнить, всех тогда убрали! Лет шесть после того всё тихо-мирно было. Прятались! А нынешний год снова зашеборшили... прокламации и всё такое!.. Да будьте спокойны, ваше степенство, и эти от нас не уйдут!

— Ну и ну! Рассказывай!

— Выслежено: на вашем заводе появляются прокламации регулярно, по понедельникам. С утра по всем цехам понасыпано. И краска типографская свежая совсем. Ясно, где-то тут тайная типография близко. Выслежено: по всем воскресеньям приходит на завод женщина. В старый барак. В корзинке — сверху посмотреть — яблоки, да булочки, да пряники. Проследили: ваша прислуга...

— Ну и что? Может, у ней там родственники. Носит гостинцы...

— Гостинцы? Хороши гостинцы. Тут к нам недавно нового агента из Петербурга прислали, из охранного отделения. Опытного, по особо важным делам. Он её и опознал.

— Как так?!

— А так. Встретил в воскресенье на улице, узнал. Пошёл следом. Она со своими гостинцами — на завод, в старый барак, а он за ней. Спросил у людей, — кто такая пошла? Говорят, — хозяина прислуга. А он-то вместо того, чтобы ко мне прийти да по-хорошему всё шито-крыто сделать, — через мою голову да прямо в город. Так и так, мол, скрывает заводчик у себя в имении опасную преступницу. Исправник разъярился, меня вызвал, накричал. Как, мол, я не уследил... А я говорю: «Его степенство кое-кого в прислуги не возьмут...»

— Чёрт знает что! — испуганно прошептал дядя Кузьма. — Да кто она такая? Чего натворила?

— В охранном отделении всё про неё известно. Дочка сельского учителя. Гимназию кончила, в Москве на женских курсах училась. За студента замуж вышла. И оба они у полиции на примете были, — этот самый агент к ним и приставлен был следить. Социалисты оба, большевики, царю враги. А в девятьсот пятом году, в декабре, как вооружённое восстание было, и в ихней квартире восставшие засели. На Пресне. Полиция ворвалась, — оказали вооружённое сопротивление. Мужа её ранили. А она в суматохе скрылась. Как сквозь землю провалилась! А потом уж охранке стало известно, что под чужим паспортом за границу удрала.

— А муж?

— А муж в тюремной больнице и помер. Шут её знает, когда она в Россию вернулась. Да, как видите, не унялась, снова за прежнее! Есть подозрение, что прокламации она и составляет. А прокламации, ваше степенство, самого возмутительного содержания. Вот не угодно ли послушать, у меня с собой одна. «Товарищи, — начал медленно читать становой, — царь и помещики думают, что раздавили революцию в 1905 году, но она жива, товарищи! Рабочий класс снова поднимает голову и зовёт с собой и крестьян! Долой кровавое царское правительство! Долой капиталистов и помещиков!» Как вам нравится, а?

— Чёрт знает что!..

— То-то и оно, ваше степенство! А как вы теперь докажете, что не знали, кто она такая? А за укрывательство государственной преступницы по головке не погладят.

— Да я что, враг себе, что ли? Откуда я мог знать?.. Да я её и брать не хотел, жена настояла. Причёсывать, видишь ли, умеет!

— Ваше степенство, — перебил его становой, — время дорого, я и так у вас засиделся.

— Что же делать-то, а?..

— Слушайте внимательно!.. — становой понизил голос. — Нынче ночью в тайной типографии засаду устроим...

— Нашли?

— Нашли. Питерский охранник и нашёл. В подвале дома. На главной улице. Нюх у подлеца, как у собаки. Пока что только двоих крамольников удалось взять. Завтра воскресенье. По воскресеньям, ясно, они прокламации и печатают. А от вас одно требуется: завтра Машку в город не пускайте. Её ждать будут. Ясно?..

— Как же я её не пущу? Завтра её день. Ещё догадается...

— Нет, ваше степенство, нельзя, чтобы догадалась. Придумайте, что хотите, а меня не выдайте! Помните: я ничего вам не говорил! Дальше-с! Дело уже не в моих руках, а действуем по распоряжению исправника. Не знаю, может, уже нынче ночью к вам с обыском и арестовать её пошлёт, а вернее, что завтра... Работы у нас сейчас — хоть завались... А чтоб вам неприятностей не было, дело обернём так, будто вы мне заявили, что у вас ценные вещи пропали, и будто я при обыске их нашёл у неё...

— Во-во-во! Ловко придумал!

— ...и арестуем её как воровку. Ясно? Всё равно судить её будут не здесь. Велено под конвоем в Петербург доставить.

— А что ей будет за это?

— Ясно, что. За вооружённое сопротивление полиции — виселица.

— И правильно!.. Поделом!

— Ваше степенство, — заговорил становой, — исправник, сами знаете, к вам с полным почтением. Насчёт воровства это мы с ним вместе придумали. А охраннику, чтоб вас не шельмовал, заплатить придётся.

— Плати! Кому нужно и сколько нужно, плати! Всё отдам, лишь бы моё честное купецкое имя перед царём не замарали... Уф!..

— Будьте покойны, ваше степенство, всё в порядке будет. А теперь поеду, задержался. Кабинетик-то вы заприте. Может, она у вас тут между книг что спрятала.

— Ладно, пошли. И мне на завод пора. Ну и дела-а...

Они вышли. Щёлкнул ключ в двери.

* * *

... Уже замолкли вдали бубенцы дядиной тройки, а Ваня всё ещё сидел под столом в каком-то оцепенении. Он никак не мог прийти в себя, разобраться в хаосе мыслей. Так вот она — Машина тайна!.. «Тётя»... «Два зуба у тёти вырвали»... Ясно: двоих арестовали... «Тётя» — тайная типография...

И вдруг сразу, как молния, всё существо Вани захватило одно: спасти Машу! Спасти во что бы то ни стало!

Он вылез из-под стола и невольно вздрогнул, увидя себя в большом зеркале, висевшем напротив. Он не узнал себя в смертельно-бледном мальчике с потемневшими испуганными глазами. Он весь дрожал.

— Нет!.. Нет, так нельзя!.. — прошептал он, огромным усилием воли стараясь успокоиться. Он сел в глубокое кресло и закрыл глаза. — Маша... Маша... Неужели я допущу, чтобы тебя повесили?! Никогда!.. Надо что-то сделать!.. Сейчас же, немедленно!.. Но что?!

Прежде всего успокоиться. Взять себя в руки. И думать, думать. Выход один — Маше надо бежать... Как это устроить?.. Сейчас Маша у больной... Вызвать её, предупредить... Бежать надо, конечно, ночью... Нет, нет, ведь уже этой ночью может нагрянуть полиция! Надо уйти до ночи. В сумерки. Сейчас смеркается уже рано. Да, но куда она пойдёт?! Конечно, её уже выслеживают в городе. И как незаметно уйти из дому?

Первое дело: предупредить Машу. Они вместе придумают, как уйти.

Ваня бросился в кабинет, но тут вспомнил, что дверь заперта. Ну, это не страшно, он вылезет в окно, — не впервой.

Перед одним из окон кабинета рос густой кустарник. Вот в него он и спрыгнет. Он подошёл к окну и увидел: по дорожке, за кустом, идёт кто-то мимо дома. Ваня спрятался за портьеру и украдкой выглянул. Да, по дорожке медленно проходил незнакомый человек... Страшная догадка мелькнула в его голове: в парке чужой человек!.. Может быть, их несколько!.. «Молодцы» станового! Шпионят за Машей... И вдруг он вспомнил. Только на днях прочёл он в каком-то рассказе, как одна девушка... Да, теперь он знает, как спасти Машу!.. Пока ничего не надо ей говорить, он сам подготовит побег. Ваня подождал, пока незнакомец прошёл за кусты шиповника, и выпрыгнул из окна. Потом обежал дом кругом и стремглав бросился в свою комнату в мезонине.

Ваня распахнул двери шкафа, в котором висели его новые костюмы. Он лихорадочно раздвигал вешалки. Ага, вот он — сшитый по заграничному модному журналу костюм. Это была просторная куртка в крупную светло-серую с коричневым клетку и такие же брюки с застёжками на две пуговицы под коленками. К ним полагались длинные светлые — в тон — чулки. Переодевание заняло несколько минут. Надев на голову светлую шляпу и схватив в руку тросточку, Ваня быстро сбежал с лестницы и в прихожей вдруг столкнулся с Тихоном.

— Куда собрались, барчук? Нарядный какой! — удивился старый лакей.

— Только в парк, Тихон! Погода чудесная, уроков сегодня нет, решил на радостях в обновке погулять!

— Ну-ну! Ишь, красавчик какой! — И Тихон зашаркал ногами в свою комнату.

Ваня выбежал в парк и быстро зашагал по дорожке в том направлении, куда ушёл незнакомец. Он шёл бодрой походкой, очень громко насвистывая мотив модной в то время песенки «Стрелочек» и на ходу сбивая тросточкой головки трав и цветов. На одной из боковых дорожек он увидел незнакомца. Это был молодой парень, одетый, как мастеровой.

Нe подходя к нему, Ваня издали крикнул:

— Ты кто? Не к дяде? Он на заводе.

— Здравствуйте, молодой барин, — человек снял картуз и поклонился, подходя ближе. — Так точно, к его степенству. Не нужно ли вам садовника, — ишь, как у вас парк запущен.

— Наверное, нужно, — сказал Ваня, — поговори с дядей, он к обеду приедет. — И, повернувшись на каблуках, он пошёл к главной аллее, снова принимаясь за «Стрелочка».

Он избе́гал весь парк, зорко заглядывая во все его уголки, где можно было спрятаться. Ему показалось, что кто-то есть в старой, полуразвалившейся и заросшей сорняком теплице и следит за ним. Может быть, только показалось, но на всякий случай надо было задержаться и тут. Вблизи рос раскидистый дуб. Ваня подскочил, схватился за нижний сук и несколько раз подтянулся на мускулах, громко считая:

— Раз, два... три...

«Гляди, гляди, — думал он, — запоминай, каков барчук».

Из парка он побежал во двор. Поговорил возле конюшни с конюхом Василием, покрасовался перед окном кухни, откуда выглядывали восхищённые кухарка и судомойка.

— Что? Хороша обновка? — крикнул он им, и они закивали головами.

И вся прогулка сопровождалась громким насвистыванием «Стрелочка». Он так увлёкся своим «показом», что почти забыл о цели своей затеи. Но, когда он вернулся в свою комнату, его снова охватила нестерпимая тревога. Вызвать от тёти Машу, сейчас рассказать ей? Как же она тогда сможет прислуживать за обедом?.. Дядя по её виду догадается, что дело неладно, и запрёт её... Обед в пять часов, когда ещё светло... Нет, пусть узнает перед самым побегом.

Ваня переоделся в свой обычный костюм и бросился на кровать, зарывшись лицом в подушки. Он совсем не думал о том, что, вероятно, навсегда потеряет Машу и останется снова одиноким, и не с кем будет слова сказать. Одна мысль гвоздила его, — удастся ли Маше уйти? Он старательно продумывал план побега. Только тут он впервые по-настоящему понял, кем стала для него Маша.

Перед обедом он зашёл к тётке. Адель Львовна лежала усталая, побледневшая. У окна сидела Маша и что-то шила. Сердце у Вани замерло; он боялся взглянуть на неё.

— Тётя, вам лучше? — спросил он почтительно.

Адель Львовна тяжело вздохнула.

— Не лучше, Ваня. Это я вчера очень расстроилась. Твой дядя такого мне наговорил!.. Такого!..

— Не надо, барыня, вспоминать, — мягко сказала Маша и, подойдя к кровати, поправила подушки, — ну, повздорили, и прошло всё.

— Правда, тётя, не надо вспоминать, — сказал и Ваня. — Вам бы поспать, тётя!

— Да, да... Мне сейчас Маша покушать принесёт, а потом я авось засну... Ночь не спала...

— Сейчас, барыня, — и Маша вышла из комнаты.

— Тётя, — тихо сказал Ваня, когда дверь за Машей закрылась, — отпустили бы вы после обеда и Машу поспать. Она всю ночь за вами ухаживала...

— Ишь ты! Заступник нашёлся! — усмехнулась Адель Львовна. — Пусть идёт спать, на что она мне!

* * *

Дядя и племянник пообедали в глубоком молчании. Оба были очень бледны. Ваня насильно заставлял себя есть, хотя кусок не лез в горло. Нет, надо, чтобы не видели, как он волнуется. Вставая из-за стола, дядя резко сказал:

— Завтра, Маша, в город не пойдёшь. Барыня больна, и я не могу тебя пустить.

Пo лицу Маши пробежала тень.

— Барин, барыне лучше. . . Они поправляются. . . А у меня тётя очень...

— Пойдёшь в понедельник, — перебил хозяин, с усмешкой посмотрев на Машу, и веско повторил: — В понедельник!

И быстро ушёл в кабинет.

Маша растерянно глядела ему вслед.

— Маша, — шепнул Ваня, проходя мимо неё, — тётя позволила тебе спать лечь. Загляни к ней и иди наверх. Важные новости.

Маша молча кивнула головой.

Через несколько минут она вошла в комнату Вани.

— Спит тётя, — сказала она. — Что за новости у тебя?

— Маша... через час наступят сумерки... тебе надо уходить, бежать отсюда... Маша, слушай... — и спеша, сбиваясь, еле переводя дух, Ваня рассказал ей всё.

Маша заговорила не сразу.

Она как-то вся выпрямилась и смотрела куда-то, точно не видя Вани.

— Да! — сказала она, и Ваню поразило её внешнее спокойствие. — Да, бежать надо... только в город, предупредить товарищей...

— Нет, Маша!.. Тебя схватят!.. У нас в саду полно шпионов.

— Всё равно! Может быть, прорвусь!

— Постой! — Ваня крепко держал её за руку и заговорил вдруг сильно и властно, как взрослый. — Нельзя идти, ещё светло. Ты уйдёшь в сумерки. Я всё подготовил. Ты наденешь мой новый светлый костюм. Мы одного роста. Я в нём нарочно бегал сегодня по парку и по двору. Они все меня видели. Свистеть умеешь? Я насвистывал «Стрелочка», размахивал тростью. И ты так пройдёшь через парк. Они в темноте примут тебя за меня. Я всё обдумал. Ты выйдешь из парка не на дорогу, а в овраг. Пойдёшь оврагом. Там уже будет темно. Там сбросишь светлый костюм. Под него наденешь мой чёрный. И не ходи в город, Маша!.. Иди прямо на пристань. В одиннадцать пойдёт пароход вниз. Сядешь на него и уедешь.

Маша провела рукой по лбу и села.

— Постой. Дай мне прийти в себя. Дай обдумать.

Молчание длилось долго. Маша сидела с закрытыми глазами, Ваня ждал.

— Спасибо, Ваня, — заговорила она, наконец, и Ваню снова удивила её выдержка, — она говорила почти спокойно. — Попробую сделать так, как ты придумал. Да, в город мне идти нельзя. Если меня схватят, я не смогу спасти товарищей. Да, я пойду на пристань. Там есть свои люди, они дадут знать в город. Но ты-то, ты-то как?

— А что я? Я как будто ничего не знал.

— А костюм? — Она усмехнулась. — Впрочем, меня всё равно объявят воровкой. Ну, я украла костюм...

— А ну его, костюм! Ты его засунь в овраге куда-нибудь в хвою, чтоб не нашли... Маша! Начинает смеркаться...

— Да, пора, Ваня! — Она легко вскочила на ноги, вся прямая, вся стремительная, с высоко поднятой головой. Это была опять совсем новая Маша. Быстрым движением она выхватила шпильки из причёски, и тяжёлая коса упала ей на спину.

Она повернулась спиной к Ване.

— Возьми ножницы. Режь! Покороче.

Полчаса спустя в Ваниной комнате в сгустившихся сумерках стояли, взявшись за руки, два мальчика одинакового роста.

— Маша! Неужели я никак не узнаю, спаслась ли ты?

Маша на минуту задумалась.

— Вот что! Если я уцелею, я пришлю на имя Адели Львовны открытку, как будто от её институтской подруги, с совсем неразборчивой подписью. Она будет недоумевать и гадать: от кого это? А ты поймёшь. А теперь прощай, Ваня... Спасибо за всё! Я тебя никогда не забуду, мальчик мой! Если я уцелею, мы в жизни ещё встретимся, я верю в это.

— Маша! Я обещаю тебе, — я никогда не буду таким, как они!.. Я хочу быть, как ты!

— И в это я верю, мальчик. Пора! Спустись, посмотри, свободен ли путь... А потом подумай, не надо ли и тебе уйти отсюда... Не место тебе в этом доме!

Ваня бесшумно, сев на перила, соскользнул с лестницы. Внизу было тихо, только из кабинета доносилось щёлканье костяшек счётов. В прихожей тускло горела керосиновая лампа. Ваня на всякий случай прикрутил фитиль.

— Иди, — громко шепнул он. На лестнице они в последний раз сжали друг другу руки, — и вот раздался знакомый скрип выходной двери...

Ваня вбежал в свою комнату и встал у окна, скрываясь за занавеской. Из парка доносился, удаляясь, весёлый свист...

— Я хочу вам рассказать... рассказать... рассказать... — машинально вторил ему шёпотом Ваня словами песни.

Когда свист затих вдали, он с трудом оторвался от окна и остановился посреди тёмной комнаты. Он сейчас не чувствовал ничего, кроме безграничной усталости. Потом он подошёл к своей кровати и, как сноп, свалился на неё.

Его разбудил гудок парохода. Он поднял голову. Три раза... Значит, первый и второй гудки он проспал... Сейчас пароход отчаливает... «Маша, Маша, увозит ли он тебя?!»

И голова его снова упала на подушку.

* * *

Прошло недели три. Ваня жил как во сне. Вялый, безучастный ко всему, он не замечал ничего, что происходило вокруг. Уже отшумела буря, разразившаяся в доме после таинственного исчезновения Маши, и, как отголоски этой бури, всё ещё велись разговоры о воровке, сбежавшей с кучей драгоценностей и двумя костюмами барчука. Он даже не замечал, что после злополучной поездки на молебен дядя дуется на него и присматривается к нему. Безучастно отвечал он и на расспросы следователя, приезжавшего в дом. Да, он вечером выходил в парк. Да, в светлом клетчатом костюме. А потом? А потом пришёл домой и лёг спать. А костюм? Костюм повесил в шкаф. И ничего больше не слышал? Нет, он спал и ничего не слышал. А что он знает о горничной Маше? Горничная как горничная, а что он о ней может знать?

И оживлялся он только на несколько минут в сутки, когда конюх Василий привозил почту. Он первый брал из рук Василия чёрную кожаную сумку, доставал из неё письма и газеты и тщательно разбирал их. Открытки не было и не было. И Ваня с тревогой ждал следующего дня.

Но вот однажды среди конвертов, газет и пакетов мелькнуло что-то пёстрое... Открытка с иностранной маркой и видом города Кракова. Ваня оглянулся. Он был в кабинете один. Он сунул открытку в карман и, бросив неразобранную почту на столе, побежал к себе.

«Дорогая Адель! Я случайно узнала твой адрес и решила послать тебе привет. Вспоминаешь ли ты милое институтское время? Ах, как я часто вспоминаю эти незабываемые дни! Я решила предпринять путешествие и поехать за границу. Будь здорова и счастлива! Помни обещания, которые мы давали друг другу, расставаясь! Целую тебя. Твоя подруга...» Дальше следовала совершенно неразборчивая подпись.

Ваня стоял посреди своей комнаты и перечитывал, перечитывал открытку без конца. И постепенно охватывала его буйная, ликующая радость и, наконец, захлестнула его целиком.

Маша жива!.. Маша спасена!.. Никто её там не достанет! Ни дядя, ни становой, ни исправник, ни сам царь не схватит её! Ване хотелось смеяться, петь, кричать от радости...

Адели Львовне недоумевать не пришлось, — об открытке она и не узнала.

* * *

Ещё мрачней, ещё неуютней стал барский дом после бегства Маши. Дядя Кузьма совсем озверел, и его беседы в кабинете с полицией становились всё чаще и всё продолжительнее. Теперь уж Ваня знал, о чём там говорится!.. Адель Львовна, которой дядя Кузьма не мог простить, что она заставила его взять горничную Машу, почти помешалась от страха, — в минуту раздражения муж ей сказал, что Маша была вовсе не воровкой, а чем-то гораздо более грозным.

И Ване всё больше становился ненавистен этот дом, и всё чаще вспоминал он слова, сказанные Машей при прощании.

И вот однажды рано утром, войдя в кабинет, хозяин нашёл на столе такую записку.

«Прощайте, дядя и Адель Львовна! Я ухожу от вас совсем. Вы часто говорили, дядя, что я «своя кровь». Наверное, у меня какая-то другая кровь, а только я не хочу быть ни купцом, ни заводчиком. Спасибо вам за всё, что вы делали для меня. Особенно за то, что научили грамоте. Я ухожу к тёте Фросе, буду помогать ей работать в крестьянстве. Ваня».

Сразу, прочитав, хозяин онемел от изумления и гнева. Потом долго бушевал, хотел посылать верхового вдогонку, хотел заявить в полицию. Потом притих и задумался. А за обедом говорил насмерть перепуганной этим вторым бегством жене:

— Ну и чёрт с ним! Как волка ни корми, он в лес смотрит. Всё равно толку из него не было бы. То ли он дурак, то ли сумасшедший, от такого счастья отказываться!.. Ну и пусть подыхает с голоду вместе с Фроськой!

Жена сразу заговорила о переезде в город, — и началась обычная ссора.

Но Ваня её уже не слышал. Он шагал уже далеко по осенней трудной дороге. Мимоходом он зашёл на завод, разыскал там «тётиного крестника» и порадовал его вестью о Маше. А Семён сказал ему:

— А я думаю к весне в Москву податься. Хочешь, возьму с собой? У меня там товарищи хорошие.

— Хочу! — обрадовался Ваня. — Тогда дай мне знать.

Ваня шагал и шагал. Он очень устал и проголодался, но глаза его сияли. Он был свободен, и он шёл домой!

А впереди... Впереди Москва... новые друзья... Впереди — жизнь, полная борьбы за то великое дело, любить которое его научила скромная горничная Маша!..

Послесловие

В ясный морозный день в феврале тысяча девятьсот восемнадцатого года у перрона Николаевского вокзала в Петрограде стоял воинский эшелон, готовый к отправке на фронт — к Пскову. Там, в жестоких боях с наступавшими полчищами немцев, рождалась молодая Красная Армия. Вдоль эшелона пробегали с чайниками и котелками красноармейцы, спеша к своим вагонам, поезд вот-вот тронется.

У одного из вагонов стояли, крепко взявшись за руки, высокая женщина с сильной проседью в тёмных волосах и молодой парень в солдатской шинели. Они сияющими глазами смотрели друг на друга.

— Ох, бежала, даже задохлась! — еле переводя дух, говорила женщина. — До чего же рада, что хоть в последний момент успела захватить тебя, Ваня! Хоть на минутку увидела, какой ты стал. Взрослый совсем!

— А я-то как рад! Я все эти годы столько думал о те... простите, о вас... Я, конечно, думал, как о Маше, но вы же...

— Я уже давно не Маша, а Ирина Павловна, — перебила она весело.

— Ирина Павловна! Какое счастье, что вы здесь! — Парень с силой тряхнул её руку. Когда же вы вернулись из-за границы?

— Сразу после Октябрьского переворота. Только вчера приехала в Петроград. Была там, в наших тогдашних местах, узнала, что ты здесь. А дядька-то твой за границу удрал, — засмеялась она. — Ох, сколько нам друг другу рассказать надо!

— По вагонам! По вагонам! — раздалась команда.

— Вернусь с фронта, обо всём поговорим, Ирина Павловна! Ведь вы теперь будете в Петрограде?

— Да, да! Здесь, на партийной работе. Адрес запомнил? Напиши с фронта!

— Буду писать!

Ещё одно горячее рукопожатие — и парень вскочил на подножку вагона. Поезд тронулся.

— Скажи хоть главное, кем ты стал? — Женщина шла рядом с вагоном.

— Слесарем работаю на военном заводе. А сейчас — видите — на фронт еду!

Вагон быстро удалялся.

— Молодец, Ваня! Возвращайся с победой! — крикнула Ирина Павловна и долго стояла, глядела вслед уходящему поезду, радостно улыбаясь сквозь слёзы.

— Это тебя мать провожала? — спросил Ваню рослый рабочий в кожаной куртке, когда они вместе пробирались по битком набитому вагону к своим местам.

— Нет... не мать... — Ваня взволнованно прибавил: — А не меньше чем мать! Она из меня человека сделала.