1

В распахнутом пальто, в шляпке с вуалью, покосившейся на высокой прическе, Сашунька стремительно влетела в вестибюль, быстро сориентировалась, прислонила к стенке возле аквариума складной, туго набитый чемодан, у которого еще в Польше наполовину отказала «молния», заняла очередь к столу дежурной, и, выпросив у кого-то ручку, быстро заполнила все необходимые бланки.

Пансионат «Сокол» размешался в трех корпусах, где было, наверное, не меньше тысячи двухместных номеров. Однако Сашунька попала в трехместный, хотя и осталось их не больше десяти.

— Умные люди приезжают с утра, к завтраку, — в ответ на ее возмущение заявила дежурная, — а сейчас уже почти три, пора обедать.

Но пообедать не пришлось: двери столовой оказались закрыты, и сквозь волнистые декоративные стекла просматривались два нечетких силуэта, неспешно скользящих по залу от столика к столику. Убирали посуду.

В пансионате Сашунька оказалась случайно, по «горящей» путевке. Она не любила отдыхать без мужа, но с ним в последнее время творилось что-то неладное. Вот пусть поскучает недельки две — может, опомнится. Домой Павел не спешил: то совещание в типографии, то местная командировка в пригородный филиал, то юбилей у кого-то. Хочешь — верь, не хочешь — не верь. Повод при желании всегда можно найти. И вот еще моду взял: заявится после десяти и, не раздеваясь, в чем есть, только обувь скинет, бухнется на диван лицом к стене — и так до утра. Ни за что не добудишься, не заставишь раздеться. Упрямый как осел. А если и ляжет в двуспальную супружескую постель, то чмокнет в щеку и, закрыв глаза, виновато-просительно шепчет:

— Давай спать, моя хорошая. Устал я.

А к Сашуньке и сон не идет. Разглядывает она могучую загорелую спину мужа и чуть не плачет от обиды. Разлюбил он ее, что ли? Она голову даст на отсечение, что не от физической усталости с ним такое. Депрессией это называется, уж она-то знает, читала кое-что на эту тему. Ведь и он не спит — только притворяется. И может вот так, не шевелясь, сутками валяться на диване. Нервы у него не в порядке — это точно. Еще бы — не первый год без отпуска. Все некогда. Будто без него в несчастной типографии все сразу же остановится. Смешно, ей-богу!

Теперь, через пять лет совместной жизни, им было совершенно ясно, что совершили они, а прежде всего она, Сашунька, непоправимую ошибку. Не сумела убедить Павла, что уже пора, и дважды лишилась возможности стать матерью. Раньше он все на плохие условия сваливал. «Вот вступим в кооператив, — говорил, — тогда видно будет». А теперь уж и сваливать не на что, второй год в отдельной квартире живут.

А Сашунька все не беременеет. И немудрено: ей тридцать пять, ему сорок три, да если еще и спать врозь — откуда же детям взяться? Она была у врача, тот сказал, что с ней все в порядке. Предлагал прийти с мужем, пока для предварительной беседы. Она только заикнулась — так что было! Павел три дня не разговаривал с ней, не завтракал и не ужинал дома, кричал, что она позорит его перед людьми, а в довершение всего заявил, что если, он, Павел, ее не устраивает, так он ничего не имеет против развода.

Вот до чего дошло!

Непонятно, что с ним происходит. Сашунька заподозрила даже в связи с Павлом свою приятельницу, оставшуюся после развода с шестилетним сыном, и несколько раз, когда муж задерживался, караулила его на лестнице, выше этажом, над квартирой приятельницы. Но та, видно, была ни при чем. И тогда Сашунька решила, что виной всему вредная работа, которой Павел занимался после службы в армии. И надо его пожалеть.

Как-то самой собой получилось, что стала она стелить ему на диване, хотя родители ее, дружно прожившие сорок лет, не раз осторожно намекали, что супругам спать врозь не годится — муж быстро от жены отвыкнет. А ведь они еще молодые... И когда Сашунька, соскучившись по ласке, робко подсаживалась к Павлу на диван, целовала его перед сном и слышала: «Давай спать, моя хорошая», она уже не сердилась, а старалась успокоить себя формулой аутотренинга, что придумала сама и повторяла, как молитву: «Он устал, он хочет спать, я тоже хочу спать, уже поздно, завтра рано вставать...»

Но ей не спалось. И сны снились дурацкие.

Невропатолог, выслушав ее жалобы, выписал витамин «Е» от бессонницы и нервных срывов. Сашунька возмутилась, углядев в рецепте что-то обидное для себя: «Мне нужен транквилизатор, а не витамин!» Она выделила это слово, предвкушая удивление врача. Но врач, мужчина средних лет, ничуть не удивился. Эрудированные пациенты теперь не редкость. «Вот попринимайте — тогда и скажете».

Как почти у каждой женщины, не имеющей детей, у Сашуньки были свои странности, и это сразу заметили в технической библиотеке научно-производственного объединения, куда она перешла недавно: там больше платили. В Публичке, где она работала прежде и где, кстати, познакомилась с Павлом, это не так бросалось в глаза. А здесь, в маленьком женском коллективе, окрестившем ее насмешливо-снисходительно Сашунькой, она была постоянно на виду и вносила в тихую жизнь его заметное оживление.

Но самая главная странность Сащуньки, по мнению окружающих, состояла вот в чем: к тщательно продуманному, но от того не менее безвкусному, летнему платью, украшенному одновременно вышивкой, стеклярусом, аппликацией, бельевым кружевом и пуговицами, разбросанными в виде звезд на небе, она надевала простые, в резинку чулки с заштопанной пяткой и не обращала внимания, если эта пятка упрямо выбивалась из разношенных, давно немодных, с искривленными каблуками туфель.

Зимой в метро Сашунька задыхалась от жары и обычно держала на руке свое красное пальто с воротником из рыжей лисы, купленной из-под полы на Калининском рынке за баснословную цену. Сослуживцы старались протиснуться в противоположный конец вагона, чтобы не признаваться к ней, поскольку основная публика от нечего делать с веселым изумлением разглядывала Сашуньку в упор, и совершенно посторонние люди обменивались тихими репликами по поводу ее головного убора с вуалью и искусственными цветами. «Да-а-а, — протянул однажды молодой насмешливый голос, когда Сашуньку людским потоком вынесло из вагона, — странные шляпки носила буржуазия...»

К счастью, мимо Сашуньки пролетели эти слова. В пальто нараспашку она уже ринулась к эскалатору и оказалась там одной из первых. Быстро одолела несколько трамвайных остановок до своего НПО, нигде, даже перед красным светофором не сбавляя скорости.

На подшефных совхозных полях ей не было равных — там она зарабатывала себе отгулов на целый дополнительный отпуск. Требовала, чтобы ей с первых же минут выделили необходимую норму, и резко вырывалась вперед. Закончив, она победным взглядом окидывала болтунов и курильщиков и отправлялась домой. Но бывало и так, что просила вторую норму — за лишний отгул, — и оставалась одна на бескрайнем поле. Ни дождь, ни град ей не были помехой.

И обеденную зарядку в ближайшем от НПО садике Сашунька выполняла в любую погоду. Ровно в двенадцать к окнам, выходившим в сторону садика, приникали самые любопытные и зловредные женщины, чтобы видеть, как вылетает Сашунька из дверей проходной — в модной нынче мужской (мужниной) шляпе, в коротких и широченных вельветовых брюках, в грубых мужских ботинках с тупыми носами и в пальто — его она скидывала на скамейке в саду. Но главное, над чем потешалась публика, — в руках у Сашуньки было по увесистому кирпичу. Она подобрала их во дворе НПО, вымыла горячей водой с мылом, расписала цветными фломастерами, — птички, цветочки всякие изобразив, — и после зарядки с этими кирпичами, заменявшими ей гантели, любовно укладывала их в нижний ящик письменного стола.

На сам обед Сашунька оставляла себе ровно пять минут и отлично укладывалась: совала в стакан с водой мощный кипятильник, доставала пару бутербродов и яблоко. Раскрасневшаяся от зарядки и свежего воздуха, она с аппетитом съедала принесенное из дома — в еде Сашунька не была привередлива и уважала такую неприхотливость в других.

Когда возвращался с работы Павел, голодный и усталый, злой и молчаливый, Сашунька бросала рукоделие и на скорую руку стряпала ужин: яичницу с колбасой, сосиски, котлеты из магазина по двенадцать копеек за штуку, пельмени или «ежики» в сметане. Рецепт приготовления «ежиков» почему-то не задерживался в голове, и они нередко разваливались на глазах, а то, что оставалось в сметанном соусе, с трудом удавалось выловить шумовкой.

Уткнувшись в газету, Павел съедал все, что ему подавали, и молчаливо удалялся в свою комнату.

Раз в неделю в просторном вестибюле административного корпуса НПО развешивала свои черно-красные афиши распространитель билетов из филармонии. Она, как ни странно, не чаяла души в Сашуньке и приносила ей билеты на самые труднодоступные концерты, не рассчитывая на вознаграждение — на это Сашунька не была способна.

Ни учеба в библиотечном институте, ни классическая музыка, ни критические высказывания сослуживцев — ничто не могло изменить Сашунькин вкус и ее представления о красоте. На ее рабочем столе, заваленном десятками библиографических карточек, в эмалированной синей кастрюле со сломанными ручками, напоминавшей ночной горшок, произрастал любовно ухоженный, корявый и уродливый, «ванька мокрый», к водянистому стволу которого топкой проволокой была примотана пунцовая бумажная роза, какие продают возле каждого кладбища. Иногда этот «ванька» расцветал яркими огоньками, напоминая Сашуньке бабушкину вросшую в землю избу с окнами у самой земли, сплошь заставленными такими вот «ваньками» да фуксиями. Там, в деревне, родилась ее мать, и там Сашунька провела не одно лето.

2

Соседка пообедать успела. Это была женщина примерно того же, что и Сашунька, возраста, может чуть постарше, с умным сосредоточенным лицом и глубокой, разрезающей лоб надвое морщинкой над переносицей.

Пока Сашунька была в ванной, Тома — так звали соседку — отодвинула стол от своей кровати и почти вплотную прижала его к еще не убранной постели Сашуньки. Та смолчала. Жаль, видно, с соседкой ей не повезло. Но когда они, закрутив волосы на бигуди для предстоящего «Вечера знакомств», улеглись отдохнуть и Тома повела рассказ о своей жизни, оказалось, что она вовсе не злая и не вредная, что у нее добрая, неузнаваемо преображающая лицо обаятельная улыбка.

Проговорили они часа два без остановки. Сашунька в основном слушала, изредка вставляла реплики. О себе она рассказывать не любила. К чему? Мир так тесен.

У Томы взрослая дочь, в институте учится. «Вот, посмотри фотографию. Симпатичная, правда?» И сын-школьник. А у тебя? Не-е-т? Ну извини, пожалуйста...

Муж? Есть и муж. Что о нем рассказывать? Пьет. Давно. Видно, от этого и сердце болит. Ездит по санаториям. Умудряется каким-то образом дважды в году — отгулы копит за сверхурочную работу. Ценят его. Слесарь-инструментальщик. Удерживают всеми возможными средствами. А дома пальцем не шевельнет. Краны все текут, потолки черные...

— У нас то же самое, — вставила Сашунька.

Любовники? Был один. Работали вместе. Мужик добрый, ничего не скажешь.

— Это он мне подарил, — Тома приподнялась на постели и показала тяжело скатившийся к груди золотой кулон. — И сережки с рубином. И блузку с юбкой, в которой я приехала, — тоже он.

— А где он сейчас?

— Сейчас? — Тома задумалась, будто засомневалась, стоит ли говорить, и на лице ее от носа к подбородку пролегли две глубокие тени. — Сейчас он в другое КБ перешел. Уволиться пришлось. Его бывшая дважды в партком прибегала с заявлением. Застукала нас в своей квартире. Должна быть в отпуске, на юге, и вдруг вкатывается — нате вам! Хотела врасплох накрыть, при свидетелях — сестру с собой приволокла.

— Ну и как же? — Сашунька уже рисовала в своем воображении кошмарную сцену.

— Визжала как ненормальная. Выскочила па лестницу и орет, словно ее режут. Но хоть бы кто из соседей выглянул — ни один. Зря старалась.

—   А ты?

— Ну что я? Меня, конечно, всю трясло, но я взяла себя в руки. Да, она, уходя, сумочку мою с паспортом прихватила. Пропуск там еще был. А главное, бумаги «для служебного пользования». Я хотела одну срочную работу дома закончить. На этом и сыграли... Условие поставили: кто-нибудь из двоих должен уйти. Он молодец, мужик порядочный, сам решил уволиться, хотя и должность его на пороге не валяется — начальник отдела...

— И что дальше?

— Что дальше... Развелся с женой. На другой женился.

— ???

— У нас об этом и разговора не было, — пояснила Тома. — Да и я разводиться не собиралась. Мой-то муж — охотник, ружье у него. Много раз по пьянке грозился: мне, говорит, все равно не жить долго — сердце больное, так что терять нечего, но уж и тебе не дам, ежели что.

— И наверное, с тех пор пить начал?

— Не помню — с тех или не с тех. Давно пьет. И по бабам шастает. Как вернется из санатория — так с телефона не слазит, по разным городам названивает. Бывает, по десятке в месяц выходит.

— Красивый?

— Ничего. Ничего особенного. Ласковый — этого у него не отнимешь. И незлопамятный. «Попомни мое слово, — говорит, — ты от меня никуда не денешься: я тебя как облупленную знаю». Вот и мучаюсь с ним всю жизнь.

Во время ужина к ним за столик посадили еще одну женщину, высокую, стройную, смуглую. В лице женщины — она представилась Аллой — было что-то восточное: то ли широко расставленные, умело подкрашенные глаза, то ли выдающиеся скулы, то ли форма носа — небольшого, чуть приплюснутого. Но самым запоминающимся в ее внешности были волосы: мельчайшие кудряшки окружали аккуратную головку — Анджела Дэвис, и только. Сидела она за столом красиво, расправив прямые сильные плечи и чуть склонившись к тарелке, столовыми приборами орудовала непринужденно, даже виртуозно. Гречневую кашу-размазню с котлетой Алла есть отказалась и попросила вместо этого у официантки каких-нибудь овощей. Уже через минуту перед ней стояла тарелка с приличной горкой тушеной свеклы. Оставшийся лишним ромбик сливочного масла она, не стесняясь, намазала на свой хлеб и ела с аппетитом, успевая поглядывать по сторонам.

В огромном зале столовой да и в другом, чуть поменьше, мелькали в основном седые или седеющие головы, сутулые старческие спины, поношенные пиджаки с планками наград...

— Да-а-а, девушки, — насмешливо протянула Алла и неожиданно громко рассмеялась, запрокидывая голову, — с кем танцевать-то будем?

— Не волнуйся, тут есть и кое-кто помоложе, — возразила Тома. — В другом корпусе. Да и здесь тоже, если приглядеться. Вот тот, например, за угловым столиком, в черном вельветовом пиджаке, видишь? Чем не орел? Я, например, знаю, что его Женечкой зовут. Сам представился. Как ты думаешь, сколько ему лет?

Алла обернулась, кинула оценивающий взгляд:

— Лет тридцать пять, не больше.

— А вот и не угадала, — почему-то обрадовалась Тома. — Ему сорок два. — Ей было приятно, что первый же мужчина, на которого она положила глаз, оказался ее ровесником, ну на три года помоложе — невелика беда. — Он просто хорошо сохранился, видно занимается спортом. Вот посмотри на него, когда он мимо пойдет: фигура что надо, без дураков!

Поравнявшись с их столом, Женечка чуть приостановился:

— На танцы идете?

— А как же? Обязательно! — В просиявшем Томином лице, в близоруко прищуренных глазах было столько доброты, а в голосе многообещающей радости, что Женечка смутился и торопливо пошел к выходу.

Очень давно, в юности, Сашунька как-то попала на танцевальный вечер и с тех самых пор ходить туда зареклась. Ей и сейчас тошно было вспоминать, как острыми лопатками она подпирала холодную стену зала, как пыталась хотя бы на минуту сменить тоскливое, отпугивающее выражение лица на веселое, игривое, как у подруги, но тут же забывала о своем намерении...

А ведь придется идти. Что же еще делать? Телевизор со старушками смотреть — на каждом этаже цветной! — так она и дома редко его включает. На улице холодно — ни осень, ни зима, снега все нет и нет, а от этого еще холоднее. Вон как деревья качает. Ветер сильный, пронизывающий... Бр-р... Что-то Павел там делает? И не позвонишь. Телефон только в будущем году обещали поставить.

3

Танцевальный зал с низким потолком и крашенными в розовый цвет колоннами, с островком-площадкой для оркестра заканчивался оранжереей, где среди пальм и вьющихся растений с лакированными темно-зелеными листьями уютно расположились мягкие, удобные кресла.

Когда Сашунька и две ее соседки по комнате купили у входа билеты и вошли в зал, их неприятно поразила царившая там тишина. Рановато. В креслах, расставленных вдоль стен, сидели одетые почти по-домашнему женщины от сорока до шестидесяти и заядлые пожилые танцоры, многие из них в уже давно не модных черных лакированных полуботинках с острыми носами.

Напротив сцены, посреди зала, на янтарном паркете развалилась очень тощая белая кошка. Приподняв маленькую головку с симметрично окрашенными черными ушами, она тщательно вылизывала розовую подушечку лапы, закрывая глаза, потом принялась за живот.

И женщины в вязаных кофтах, и мужчины в лакированных полуботинках, и жалкая кормящая кошка, видно улизнувшая от замучивших ее котят, — все наводило тоску.

При появлении трех новеньких сидящие с откровенным любопытством уставились на них и отметили отличное сложение той, что похожа на Анджелу Дэвис, тяжелый золотой кулон на шее у Томы, ее пышные бедра и украшенное аппликацией Сашунькино платье из дешевого ацетатного шелка. Вряд ли кто-нибудь из них догадался, что аппликация в стилизованном виде изображает морское побережье с разбросанными по нему валунами. Платье нервировало Сашуньку, прилипая к ногам при ходьбе.

Зал быстро наполнялся людьми. Многие стояли группами, громко разговаривали и смеялись.

Кошка все так же безмятежно намывалась посреди зала. Девушка в новеньких джинсах и свободной блузе из марлевки взяла невесомую кошку на руки, ласково заглянула ей в глаза, выговаривая за нахальство, и отпустила за стеклянной дверью зала.

Когда вышли на сцену оркестранты и стали настраивать инструменты, кошка появилась вновь, независимо и неторопливо прошла сквозь лес ног и улеглась на прежнее место. Теперь почти все, кто был в зале, поражались ее упрямству. На нескольких лицах, как успела заметить Сашунька, мелькало брезгливое недовольство местными провинциальными порядками.

Оркестр заиграл вальс. Несколько пар закружились по залу, старательно обходя упрямицу. Девушка в марлевке — кто-то позвал ее — снова бережно подхватила кошку и выскочила с ней из зала.

Беспокойно оглядываясь по сторонам, Тома искала своего единственного знакомого — Женечку, но в этот момент ее пригласили танцевать. Это был мужчина неопределенного возраста с темным, испещренным страдальческими морщинами лицом. Подпрыгивая не в такт, он на цыпочках порхал по залу и, кажется, был уверен, что все его движения красивы. Сморщенное трагическое лицо постепенно приобретало совершенно иное, умиротворенное и даже торжественное выражение.

— Какой попрыгунчик, — пробормотала Сашунька, наблюдая за парой.

— Что ты сказала? — Алла наклонилась к ней, изображая на лице красивую улыбку.

— Попрыгунчик.

— Кто попрыгунчик?

— Да Томин партнер.

— Ой, и правда похож! — засмеялась Алла.

Расставив руки, будто собираясь взлететь, Попрыгунчик быстро передвигался по залу. Тома, боясь по инерции отлететь от партнера, крепко держалась за мягкие плечики его пиджака. Она выбивалась из сил, а Попрыгунчик, не замечая ее мук, еще умудрялся при всем этом вертеть поочередно кистями рук с растопыренными пальцами, сопровождая и эти движения поворотами головы.

Объявили следующий танец, и Аллу пригласил высокий бледнолицый мужчина, тщательно отутюженный и надушенный французским одеколоном. Запах этот Сашуньке был знаком. Такой одеколон она дарила Павлу в прошлом феврале.

А к Томе, опередив Попрыгунчика, подошел невысокого роста человек с гривой седеющих волос. Неотразимо улыбаясь, Тома поднялась ему навстречу — и оказалась выше партнера. Но это ничуть не смутило ее. Они танцевали совсем рядом, так что Сашуньке пришлось убрать под стул свои ноги в замшевых туфлях. Она берегла их для особо торжественных случаев.

Захлебываясь словами, партнер что-то громко рассказывал Томе. Сашунька прекрасно слышала его голос, но так и не смогла разобрать ни одного слова, пока не переключила свой слух на ускоренное восприятие речи. «У него, должно быть, редкое имя», — подумала она, разглядывая сутулую спину и дивясь тому, что у этого мужчины при его небольшом росте такие крупные ступни — не меньше сорок пятого размера, — и ставит он их сразу на всю плоскость, как деревянная кукла на ниточках, и при этом озорно притопывает в такт музыке. По всему видно, что танцы доставляют ему огромное удовольствие.

Следующим был «дамский» танец, и Тома с Аллой остались при своих кавалерах посреди зала.

Вышла солистка — молодящаяся крашеная блондинка, вынула из гнезда замусоленный микрофон и, прикасаясь к нему полными губами, хрипло и громко запела о том, как осенью жгут листья.

Танцующие притихли, теснее прижимаясь друг к другу.

Сашуньку вроде бы не волновало, что ее не приглашают. Она и не ожидала ничего другого. С прежним интересом она рассматривала танцоров. Вот промелькнул Попрыгунчик, вертя растопыренными пальцами, точно они у него на шарнирах. Бедная дама никак не могла приноровиться к его замысловатым движениям, но Попрыгунчик был весь во власти музыки. Пиджак на нем расстегнулся, и стали видны слишком широкие в поясе брюки, прихваченные подтяжками. По темным морщинам Попрыгунчика струился пот.

Партнер Томы, мужчина с гривой седеющих волос, усадил ее в кресло и вдруг неожиданно обратился к Сашуньке:

— Ваша подруга очень устала. Можно вас пригласить на следующий танец?

Сашунька растерялась. Нет, она вовсе не хочет танцевать с ним — он ниже ее на целую голову. Неужели он не понимает? И его захлебывающаяся речь... Ей не хотелось обижать человека. Но что же делать?

— Извините меня, пожалуйста, — сказала она, — но я не люблю танцевать с теми, кто ниже меня ростом.

— У меня такой же рост, как у вас, только вы на каблуках, — мягко возразил он, — но мне импонирует ваша откровенность. И вы знаете, я на вас даже не обижаюсь, — закончил он с улыбкой и сразу же отошел.

— Знаешь, как его зовут? — зашептала Тома. — Гораций. Без дураков! — Эту фразу Тома употребляла очень часто.

— А я и не сомневалась.

— В чем?

— Что у него редкое имя.

— А почему?

— Не знаю.

Сашунька уже не удивлялась проявлениям собственной интуиции по самым различным и неожиданным поводам. Видно, это у нее от мамы. Стоило маме произнести вслух имя дочери, как Сашунька тут же появлялась на пороге. «А мы только что говорили о тебе, — обычно удивлялась мама. — Ты подумай, ну только что, минуту назад! Отец не даст соврать». — «Правда-правда!» — подтверждал папа. Но сейчас они были далеко, в деревне, и если Сашунька видела их во сне, то непременно вскоре получала письмо. Что это было? Бог его знает. И маме часто снились пророческие сны. Посмеиваясь, она рассказывала о них Сашуньке. «Я понимаю, — говорила мама, — бога нет, даже моя бабка в него почти не верила и ужасно попов не любила — все были пьяницы. Но что-то есть! А что — никто не знает».

Рождение Сашуньки матери предсказала сербиянка, не цыганка — а именно сербиянка, известная чуть ли не всей Псковской области Роза. Уже прошло два года после свадьбы, а у мамы все не было ребенка. «Отсчитай от сегодняшнего дня ровно девять месяцев, — сказала Роза, принимая в подарок старое мамино платье, — и у тебя родится дочка. Верь Розе, Роза не обманет. Роза говорит только правду».

Так оно и случилось...

Сны Сашунька видела редко, но уж зато все они обязательно были с каким-то особым смыслом. К примеру, в ту ночь, когда Павел в первый раз не ночевал дома, ей приснилось, что ее мужа в деревенской бане, где они действительно парились однажды, намывает одетая в платье молодая женщина. И когда Сашунька со слезами на глазах — так ей было обидно! — упрекнула эту женщину, та со спокойной ласковостью в голосе проговорила нараспев: «А почему бы и нет? Посмотри, какой он весь хороший да ладный!» Женщина показалась ей во сне удивительно знакомой. Проснувшись, Сашунька вспомнила, на кого именно она похожа: да на Людку, на ту самую разведенную приятельницу, с которой они познакомились на курсах машинного вязания несколько лет назад. Людка бывала у них в гостях и даже оставалась в выходные ночевать со своим не в меру избалованным Митей, который хватал горстями со стола шоколадные конфеты, прыгал в кресле, рисовал на обоях, включал на полную громкость телевизор и пил только приготовленный специально для пего охлажденный морс из клюквенного варенья.

Сашунька с Людкой часто засиживались допоздна, закрыв кухонную дверь. А Павел не без удовольствия занимался с мальчишкой — учил выжигать, — дарил специально принесенные для него из типографии картинки и этикетки.

Сашуньку в те дни мучила бессонница. Притворяясь спящей, она лежала с плотно закрытыми глазами, и одна неотвязная мысль все кружила и кружила в ее голове: нужен ребенок. Им нужен сын. Или дочка. Все равно. Какой-то пустой и совсем необязательной стала казаться ей с некоторых пор их совместная жизнь. Она припомнила и рассказала Павлу за ужином услышанную где-то историю: молодой парень по собственной безалаберности облучился... Перед тем как жениться на своей однокласснице, он откровенно все ей рассказал. А через два года у них родился сын, чему молодые супруги были безумно рады. Через четыре — дочка. А вот теперь, когда мужчине всего тридцать два года, у них уже трое, младшему два с половиной...

На Павла Сашунькин рассказ, казалось, не произвел никакого впечатления. Слушал он ее, сидя перед телевизором и одновременно читая газету. Это была одна из его противных привычек. Сашунька могла по пальцам пересчитать дурные привычки мужа, которые она про себя называла привычками одиночества. Павел был единственным сыном у матери, жили они в однокомнатной квартире вдвоем — отец умер давно. Мать — конструктор-проектировщик — постоянно раскатывала по командировкам, и Павел был предоставлен сам себе.

Привыкшая к чистоте в родительском доме — у них на диване, помнится, были вышитые белые чехлы, — Сашунька безуспешно в течение пяти лет пыталась мягко, но настойчиво приучать Павла к тому, что у каждой вещи должно быть свое место. Но поняла одно: взрослого человека перевоспитать практически невозможно, надо любить его таким, каков он есть, со всеми его недостатками. Надо любить.

В их двухкомнатной квартире никогда не было порядка. Сашунька болезненно переживала, если к ним за какой-то мелочью или занять денег заходили соседи. А это случалось, как назло, именно в те дни, когда Павлу вдруг приходило в голову починить наконец кран или прикрепить к двери болтающуюся на одном шурупе пластмассовую ручку. Кончив дело, он плюхался в кресло с любимой «Литературкой», оставив в прихожей вытащенные с балкона доски, колобашки, банки с давно затвердевшей краской, купленные несколько лет назад к так и несостоявшемуся ремонту, ни разу не надетые лыжи — все, что мешало ему найти нужный инструмент.

Комната Павла в случае прихода родственников или друзей служила гостиной. Там через два часа после уборки восстанавливался тот же беспорядок, что и был до нее. Рубашки, брюки, свитера — все грудой свалено в кресло или на спинку стула, готового перевернуться от непомерной тяжести. Дверцы шкафов распахнуты настежь, словно здесь только что прошел неожиданный обыск. Газеты, сложенные Сашунькой в аккуратную стопку, и десятки раз перечитанные журналы разбросаны по всей комнате, — это Павел искал нужную ему статью.

А напоминать мужу о том, чтобы он гасил свет в ванной, кухне или прихожей, Сашунька уже не решалась. Это вызывало очередное раздражение.

— Зачем гасить?! — возмущался Павел. — Гасить и зажигать каждую минуту. Зачем, я тебя спрашиваю? Из экономии? Так это вовсе не экономно: выключатель портится, а он, между прочим, стоит пять рублей. А электроэнергия — четыре копейки в час. Усекла?

Дело было, естественно, не в экономии — Павел не терпел замечаний. И если Сашунька, стараясь избежать нотации, все-таки призывала его к порядку, Павел, мгновенно накаляясь, голосом робота произносил:

—   Выйди из комнаты. И закрой дверь.

...Оркестр ушел на перерыв. В зале звучала магнитофонная запись.

— Венгерский бальный, — торжественно объявил женский голос.

Неужели найдутся желающие?

В центре зала оказались три пары, и среди них Тома с Попрыгунчиком. Чувствуя на себе внимание всех присутствующих, Попрыгунчик с необычайным усердием оттягивал носки ботинок, склоняя к ним голову с потемневшими от пота волосами — поочередно то к одному, то к другому, — и как-то особенно старательно крутил кистями рук с выпрямленными, заметно дрожащими пальцами.

Закончив танец, он подвел возбужденную Тому к Сашуньке и вышел покурить.

— Он весь дрожит, — зашептала Тома, довольно улыбаясь. — Столько комплиментов мне наговорил! Ля-ля-ля, тополя... Сказал, что со мной очень легко танцевать. Без дураков. Сурово. Ему-то легко, а мне? Он ничего, правда? Его Димой зовут...

Сашунька, не умевшая врать, неопределенно пожала плечами. Неужели Попрыгунчик может кому-то нравиться?

— Дай-ка мне ключ от комнаты. — Тома зачем-то подмигнула.

— Ты уходишь?

— Дима хочет пить. А у меня есть бутылочка боржоми. Ты будешь здесь до конца? Да?

— А где Алла? — Сашунька боялась остаться в одиночестве.

— Да вон она, у окна со своим бледнолицым. Он из соседнего санатория, мне Дима сказал. Язвенник. Так ты будешь здесь до конца? — настойчиво переспросила она. В голосе ее была то ли просьба, то ли наказ, и Сашунька поспешно закивала головой.

4

На первый же после перерыва танец Сашуньку пригласили. Это был пожилой мужчина с приятным интеллигентным лицом, почти седыми волнистыми волосами, постриженными не коротко, с крупным, красивой формы, хотя и несколько великоватым носом, пронизанным сетью мелких сосудов, и заметно выцветшими, потерявшими четкость цвета и контура, когда-то голубыми глазами. Когда он одним из первых пересекал зал, она сразу поняла, что он направляется именно к ней. Его походка показалась ей слишком старческой, семенящей, но танцевал Михаил Яковлевич — так он представился позже — очень легко. Чувствовался в его движениях огромный опыт когда-то блиставшего партнера. Теперь он не отходил от нее и, провожая после танца, тут же приглашал на следующий.

Несмотря на всю свою проницательность, профессию Михаила Яковлевича Сашунька определить не смогла. А он, оказывается, просидел всю жизнь за чертежной доской, вышел на пенсию и поселился здесь, в пригороде. Работает в пансионате — маркером в бильярдной. Одинокие вечера коротает на танцах вот уже несколько лет.

С первых же минут знакомства Сашуньке понравился его приятный, мягкого тембра спокойный голос, его неторопливые, исполненные чувства собственного достоинства движения и, наконец, его внимательный добрый взгляд, густые волнистые волосы и даже крупный нос в склеротических прожилках. Ее небольшая, с коротко стриженными ногтями рука утопала в мягкой его ладони, когда они танцевали. Он старательно оберегал Сашуньку от других пар — не дай бог, толкнут! — и это ей было приятно.

Когда объявили последний вальс и Сашунька танцевать отказалась, Михаил Яковлевич бережно взял ее под руку и смиренно повел к выходу. У дверей Сашунькиной комнаты на третьем этаже они расстались, пожелав друг другу спокойной ночи.

Неслышно ступая по ковровой дорожке, слегка сутулясь, он дошел до конца коридора и оглянулся: Сашунька в растерянности толклась возле двери, безуспешно пытаясь открыть ее. Он поспешил назад.

— Что, не пускают? — шепотом спросил он.

Она недоуменно пожала плечами. Ее лицо без грима и помады было бледным и усталым.

— А вы не хотите пройтись по воздуху перед сном? — Михаил Яковлевич, человек с большим жизненным опытом, сразу сообразил, в чем дело, и мягко, но настойчиво уводил Сашуньку от закрытой изнутри двери.

— У вас пальто в гардеробе?

— Да...

— Тогда зайдемте сначала ко мне, в бильярдную. Я оденусь. Хорошо?

Несмотря на распахнутые форточки, в бильярдной, слегка освещенной проникающим сквозь стеклянные задрапированные двери светом, было душно.

— Сейчас, одну минутку, проходите, присядьте вот в это кресло. — Он заметно суетился, боясь неосторожным словом или движением напугать и без того смущенную Сашуньку. — Свет зажечь?

— Нет-нет. — Яркий свет был бы ей сейчас неприятен. Странно — почему? — но от яркого света, особенно по вечерам, у нее часто болят глаза.

— Да и нет надобности, — согласился он, доставая из обшарпанного шкафа, скрытого за портьерой, уличные ботинки и легкую куртку. — И так все видно.

В просторном безлюдном гардеробе он получил Сашунькино красное пальто с уже довольно потертым воротником из рыжей лисы и помог одеться. Когда она, стоя перед зеркалом, надевала свою розовую шляпку с вуалью, в глазах Михаила Яковлевича, обладавшего безошибочным вкусом, можно было заметить тщательно скрытое изумление.

— А вы в туфельках? — Он спешил переключить свое внимание на другой предмет.

— Сапоги в комнате...

В эту минуту в гардероб спустилась Алла в сопровождении бледнолицего кавалера.

— Вы гулять? И мы тоже. — Она с откровенным любопытством разглядывала Михаила Яковлевича.

— И ты в туфлях? — удивилась Сашунька. Она все еще не знала, как ей быть.

— Ну и что? — беззаботно засмеялась Алла. — На улице тепло — пять градусов. Кругом асфальт. Ни ветринки. — Оживление очень шло Алле. Бледнолицый не сводил глаз с ее разрумянившегося лица.

На улице оказалось действительно тепло. Асфальтированная сухая дорога, по обеим сторонам которой застыли черные сосны, вела в сторону вокзала. Там, у развилки, отчего-то загрустив, бледнолицый распрощался со всеми и нехотя поплелся к своему санаторию.

Когда они, прогуливаясь по засыпающему поселку, снова оказались возле четырехэтажного здания пансионата, Сашунька вспомнила, что у нее в рукаве пальто был шерстяной шарфик. Он, видно, выпал.

— Хотите, я схожу вместе с вами и мы поищем? — с готовностью предложил Михаил Яковлевич.

— Нет-нет, я быстро. — Сашунька еще не понимала зачем, но ей хотелось оставить Михаила Яковлевича наедине с Аллой.

Шарфик передали дежурной по корпусу, так что уже через пять минут Сашунька торопливо поддевала его под пальто. До одиннадцати не так уж и много — всего четверть часа, — и двери закроют. А жаль. Отличная погода! И Михаил Яковлевич такой милый... Только зачем Алла без конца кокетничает с ним? По привычке?

Сойдя с крыльца, Сашунька присела на холодную скамейку, поскрипывающую на цепях под пластиковой крышей. Черное декабрьское небо усыпано было звездами. Луна качалась на волнах проплывающих облаков. Где-то лениво лаяла собака, зарабатывая свой хлеб.

Мимо Сашуньки, звонко топая каблучками, прошла высокая женщина в пальто с пушистым воротником. И в ту же самую минуту тишину улиц нарушил знакомый голос:

— Сашенька, постойте! Куда же вы?!

Чуть не споткнувшись о вытянутые Сашунькины ноги, мимо нее тяжело пробежал Михаил Яковлевич и остановился в растерянности у стеклянной двери ярко освещенного вестибюля.

— А я зде-е-есь, — игриво протянула Сашунька, очень довольная увиденной сценой.

Михаил Яковлевич резко обернулся.

— Я обознался. — Он был явно смущен. — Куда же вы пропали? Мы вас ждем, ждем...

Он присел на скамейку.

Когда подошла Алла и пристроилась рядом с Михаилом Яковлевичем, заставив его придвинуться к Сашуньке, она вдруг почувствовала, как тепло его руки сквозь куртку на меху и толстый рукав ее пальто передалось ей. Это было давно забытое приятное ощущение, от которого вдруг сильно и неровно забилось сердце.

— Сколько времени? — спросила она.

Михаил Яковлевич поймал циферблатом электронных часов свет дальнего фонаря.

— Без пяти одиннадцать.

— Нам пора.

— Да-да, — согласился Михаил Яковлевич. — Не стоит из-за каких-то нескольких минут иметь неприятности.

Попрощавшись, они повернули к своему корпусу, но Михаил Яковлевич придержал Сашуньку за локоть, когда Алла немного ушла вперед.

— Сегодняшний вечер, Сашенька, доставил мне огромное удовольствие. С вами так приятно танцевать! Вы придете завтра?

— А что — здесь каждый день танцы?

— Да. За редким исключением. Когда у оркестра выходной, звучит магнитофон. Так придете? — Он настойчиво заглянул ей в глаза.

— Не знаю. Может быть.

Алла уже вызвала лифт и стояла в кабине, придерживая створки дверей и довольно улыбаясь.

— Этот Михаил Яковлевич, кажется, втюрился в тебя. Ну и сцена была! Я вдоволь насмеялась. Вы, говорит, извините ради бога, но я не хочу потерять ее. Тебя! Представляешь? Не хочу, говорит, потерять. И побежал, как молодой. Ну и задурила ты голову старичку. Молодец! То ли еще будет!

Свет горел только в прихожей. Тома была в постели. Она лежала, обняв подушку, и делала вид, что спит давно. Недопитая бутылка красного дешевого портвейна источала спиртной дух.

Сашунька с трудом протиснулась между столом и кроватью. Засыпая, она слышала, как Алла все еще плещется в ванной.

5

И второй, и третий, и четвертый, и последующие дни были похожи на первый с той единственной разницей, что теперь, входя с приятельницей в танцевальный зал, Сашунька усаживалась в кресло напротив входа, за выдвинутой вперед сценой, и ждала, когда Михаил Яковлевич закроет бильярдную, сдаст квитанции и вырученные деньги — восемьдесят копеек за час игры — и появится на танцах. Если ее успевали пригласить, он проходил вглубь, к оранжерее, и ожидал ее там, прислонившись к крашеной стене в какой-то очень трогательной позе одинокого грустного человека — чуть согнув в коленях ноги и сплетя пальцы опущенных рук.

Когда музыка смолкала, он подходил к Сашуньке, осторожно брал за локоть и медленно, тихим, ласковым голосом произносил:

— Здравствуйте, Сашенька. Я очень рад вас видеть. Надеюсь, вы не откажете мне в удовольствии танцевать с вами следующий танец? Ах, приглашают дамы... А я не расслышал. Так вы меня приглашаете? Только ради бога, прошу вас: если вам надоело со мной танцевать или есть другие причины — вы не стесняйтесь, скажите. Я хороший. Я не обижусь. Договорились?

В первое время на такие речи Сашунька отвечала искренними заверениями в том, что и ей приятно танцевать с таким партнером, как Михаил Яковлевич. Но постепенно ее голос приобретал снисходительную, а затем и чуть насмешливую интонацию. Ежедневные танцы как бы являлись продолжением работы маркера, только здесь, в зале, появлялся он в парадном костюме и полуботинках, никогда не ступавших по земле. Привыкшая к вечной занятости Павла то работой, то чтением журналов и газет, Сашунька в глубине души осуждала увлечение Михаила Яковлевича танцами. Нет, не для мужчины такое занятие!

Но, несмотря на эти мысли, Сашунька то и дело ловила себя на том, что без конца думает о своем партнере и с трудом коротает время до вечера, заставляя себя спать полтора часа до обеда и полтора до ужина.

Где-то совсем недавно Сашунька прочла вот что: если двое хорошо понимают друг друга в танце, значит, они психологически совместимы, у них сходный генный ряд. Такие люди гораздо легче и быстрее поймут друг друга. Что ж, это похоже на правду. И в таком случае им с Павлом не дано найти общего языка — он не только не умеет танцевать, но и вообще презирает танцы за их «никчемность», а музыкальный слух у него отсутствует напрочь...

Удивительно, что в последнее время стала она суеверной — раньше за собой такого не замечала. И гороскопы эти... Так интересно! Почитаешь — вроде бы все сходится. А какой ажиотаж был недавно вокруг одного гороскопа из свежего французского журнала — Петрушевская, кстати, переводила. Читаешь, и жуть берет, что такое печатают. Вспомнила, как называется — «Сексуальные склонности и астрология». Очередь занимали, перепечатывали, шептались по углам, просили не упоминать имени переводчицы. Смешно! Кроме Петрушевской — некому. Русский бы усвоить как следует. А гороскоп на этот год, можно сказать, сошелся на все сто процентов. Денежные затруднения были? Были. Осложнения на работе? Тоже. И вот еще одна фраза была там, так и врезалась в память: «Для любви и дружбы самым многообещающим будет декабрь». И разве не так? Как же не верить?..

Наконец-то выпал снег, и территория вокруг пансионата неузнаваемо преобразилась. Лица отдыхающих посвежели, зарумянились. Лыжники торопливо прокладывали первые тропинки в снегу. А снег все шел и шел. Он то валил тяжелыми, быстро таявшими хлопьями, то кружил невесомыми пушинками, искрясь на солнце, то сыпал крупой, подпрыгивая на жестяных крышах.

Прощаясь с Сашунькой в свете уличных фонарей, Михаил Яковлевич заботливо стряхивал снег с ее пальто, с рыжего воротника и со шляпки, откуда вдруг исчезла вуаль, близко наклонялся к ее лицу и всякий раз спрашивал:

— Вы придете завтра?

— Не знаю. — Сашунька тоскливо пожимала плечами. — Как будет настроение... — Почему именно на танцы? Сколько можно? Неужели ему не хочется посидеть где-нибудь вдвоем — в кафе, например, или в баре?

— Но я все равно буду ждать вас, Сашенька.

За прошедшие дни Алла успела помириться и поссориться со своим бледнолицым. Кстати, он стал выглядеть заметно лучше. Видно, процедурами в санатории пичкали не зря. Тома дала отвод Попрыгунчику и вот уже третий день подряд исчезала со спортсменом Женечкой — тот снова неожиданно всплыл на горизонте, — а однажды даже не явилась ночевать.

Днем Тома много смеялась, рассказывала анекдоты, для профилактики мыла каштановые волосы кефиром, мучила лицо с пористой кожей какими-то кремами, масками, массажами, то и дело заглядывая в «самиздатовское» руководство по косметике, иллюстрированное жуткими рисунками. Зачитывала вслух отрывки из этой странной книги, смысл которой сводился к тому, что жить на земле стоит только ради сохранения красоты лица, а для этого нужно не жалеть времени.

Возмутившись, Сашунька даже рискнула поспорить. Она утверждала, что чистая, без всякого грима и краски кожа является истинным украшением женщины. Но Тома почему-то обиделась и больше вслух не читала.

Во время тихого часа к ним в комнату несколько раз пытался проникнуть Женечка-спортсмен. В это время Алла обычно принимала воздушные ванны, стоя под форточкой. Ее кожа при этом покрывалась пупырышками и синюшными пятнами. Заслышав стук в дверь, Алла дико вскрикивала, бросалась под одеяло и уже оттуда вопила, чтобы не смели входить. Она недвусмысленно и твердо дала понять Томе, что не желает терпеть каких-либо неудобств из-за Попрыгунчиков, Женечек и прочих. Неспособная на такие решительные заявления, Сашунька в душе была благодарна ей за это.

— С восьми до десяти — пожалуйста, — тоном старшей сестры разрешила Алла. — Можешь развлекаться, пока мы на танцах. Этого времени вполне достаточно.

Тома миролюбиво и загадочно улыбалась: намечался новый вариант, с собственной жилплощадью. Из местных. Женечка с Попрыгунчиком отходили на задний план. А на следующий день после ужина попросила:

— Если на танцах проклюнется кто-нибудь из моих кавалеров, скажите, что я ушла в кино. Ладно?

6

Ресторан, куда Михаил Яковлевич пригласил Сашуньку, был по-провинциальному тих и уютен. За одним из столиков сидела молодежная компания, за другим — двое глухонемых. Наконец они выбрали место, но там оказалось холодно — тянуло из полуоткрытой двери, и Михаил Яковлевич предложил пересесть.

Сашунька была в своем любимом наряде — блузе-кимоно из накрахмаленного тюля с вышитыми гладью пагодами и в узкой красной юбке на широком поясе, завязанном сзади большим бантом. Талия как у молодой Гурченко. Юбка немного выступала из-под пальто, но это Сашуньку не волновало.

— Еще икорки, две порции! — вслед официанту крикнул Михаил Яковлевич.

В первый раз за все дни их встреч Сашунька вдруг ощутила огромную разницу в возрасте. «Икорки» — так говорил ее отец. И теперь, когда Михаил Яковлевич разлил по рюмкам коньяк, она вдруг неожиданно для себя спросила:

— А сколько вам лет?

Он укоризненно взглянул на нее:

— Сашенька, разве вы не помните? Я же говорил вам: мне шестьдесят четыре. И считаю лишним скрывать. Даже от вас.

— Но я подумала... — смутилась она, — вы рассказывали, что уже несколько лет работаете в бильярдной... и на пенсии...

— Да, и это так. Мне нет смысла говорить вам неправду. Если бы я собирался делать вам предложение руки и сердца — тогда другое дело. А на пенсию я вышел раньше. По инвалидности. У меня осколок в сердце.

— Осколок? В сердце?! И вы еще танцуете? — Сашунька почувствовала, как несколько иголок вонзились в ее кожу чуть пониже груди.

Феноменально! Ему шестьдесят четыре, у него осколок в сердце, а он танцует, как молодой, и кажется, даже влюбился в нее. Она же в свои тридцать пять лет так иногда устает за день, что, придя домой, готова тут же завалиться спать...

— Меня ранило в апреле сорок пятого. Обидно, правда? До этого тоже было ранение, но пустячное... Осколок прошел через оба легких и застрял в сердечной мышце. Один очень известный хирург — Джанелидзе, слышали? — предлагал мне сделать операцию. Но без гарантии. А другой отговорил: «Не стоит рисковать. Может, вы с этим осколком и сто лет проживете...» Вот и живу. Сначала опасался, ходил медленно, все время к сердцу прислушивался, пульс считал. А однажды опаздывал в институт — не люблю опаздывать! — и побежал за трамваем. Кое-как втиснулся на подножку, еду. Вдруг вспомнил, что врач меня предупреждал, и пот прошиб от страха. А потом подумал-подумал и успокоился: раз ничего не случилось — значит, и бегать можно. И с тех пор перестал бояться. Чему быть — того не миновать...

Оркестр в отличие от того, что играл на танцах, был превосходным. И солист, парень лет двадцати восьми, пел так, что усидеть было невозможно.

Возле оркестра танцевали двое — глухонемой и хорошенькая девушка в больших дымчатых очках из молодежной компании. Глухонемой старательно топтался рядом с ней. Глядя на партнершу, он несколько запоздало взмахивал руками с длинными чуткими пальцами музыканта. Увидев, что девушка остановилась, он понял — мелодия смолкла. Облегченно вздохнул и, гордо улыбаясь, повел ее к столику, где сидела компания. Было видно, что он доволен собой, а его друг рад за него — так открыто он улыбался ему.

— Теперь ваш тост, Сашенька. — Михаил Яковлевич снова наполнил рюмки.

— Давайте выпьем за то, чтобы наше с вами общение как можно дольше приносило нам радость.

— Очень хороший тост. — Он накрыл своей ладонью руку Сашуньки.

Разноцветные огни гирлянд, обвивавших маленькую сцену, ритмично пульсировали под звуки танго, вращался зеркальный шар, и зеленые, красные, желтые зайчики кружились по стенам, потолку, слепили глаза. Михаил Яковлевич все теснее прижимал к себе Сашуньку, и она не отстранялась, как там, в танцевальном зале. Голова ее кружилась от коньяка, музыки и огней.

— А знаете, Сашенька, чего бы мне больше всего хотелось сейчас? — Он почти касался горячими губами ее уха, она ощущала их тепло. — Сильно-сильно прижать вас к себе и поцеловать. Можно?

— Нет, не надо здесь... — Сашуньке показалось, что певец, играющий теперь на органоле, слишком пристально и даже как будто осуждающе смотрит на них. Неужели так заметна разница в возрасте? А какое ему дело, в конце концов? И Сашунька положила руку на грудь Михаила Яковлевича и, уже не сопротивляясь, прижалась к нему.

За соседний столик усаживались двое заметно подвыпивших мужчин: один молодой, с кудрявыми светлыми волосами, другой постарше, горбоносый, в съехавшей набок фуражке. Он долго не мог устроиться, все приноравливался, чтобы не сесть мимо стула, — и все-таки промахнулся. Не обращая на это ни малейшего внимания, рыжеватый официант принял у кудрявого заказ — бутылку шампанского.

Поднимая глаза от тарелки, Сашунька то и дело встречала настойчивый и откровенный взгляд кудрявого.

— Давайте выпьем теперь, Сашенька, за любовь и дружбу! — Михаил Яковлевич старательно поделил остатки коньяка.

— Давайте. Только я хочу задать вам один вопрос... Можно?

— Конечно.

— Вам не надоело танцевать?

— Здесь? В ресторане?

— Нет, вообще...

— Нисколько, — засмеялся он.

— Каждый день одно и то же. — Сашунька недоуменно пожала плечами.

— А что мне еще остается, Сашенька? — Сразу погрустнев, он заглянул ей в глаза.

— Как что? То, что делают люди вашего возраста: читать, смотреть телевизор, возиться с внуками.

— Читать не могу — глаза болят, внуки в городе... А у вас дети есть, Сашенька?

— Нет.

— Как же так? — растерялся Михаил Яковлевич, чувствуя вину за неудачный вопрос.

— Да вот так. Сперва муж не хотел. А теперь поздно...

— С чего это вы взяли — поздно?! Такая молодая — и поздно. Выбросьте это из головы! Вот если еще причина есть — тогда другое дело. Извините меня за бестактность. Вот лет через пять будет поздновато, а уж потом не простите себе такой ошибки до конца жизни... Я знаю не одну семью, которая распалась по этой причине...

— А ваша жена не обижается, что вы ходите на танцы? — вдруг неожиданно для себя перебила Сашунька.

— Нет. Зачем же ей лишать меня такого невинного удовольствия? И, кроме того, она зимой приезжает сюда только по выходным.

— Я вот уеду, а вы как ни в чем не бывало будете ходить на вечера. Каждый день... С ума сойти!

— Почему же как ни в чем не бывало? Мне будет скучно без вас, честное слово. Вы верите? И потом, если бы вы были поближе ко мне, я, быть может, и не ходил никуда.

— Как это? — Сашунька насторожилась. — Как это — поближе?

— Нет-нет, вы меня неправильно поняли. Если бы вы жили где-то здесь, рядом, и я бы мог видеть вас каждый день...

— Не верю. Посидели бы возле меня вечер, два, три — и снова на танцы. Говорят, привычка — вторая натура.

Во время всего этого разговора они все еще держали наполненные рюмки в руках, и он повторил свой тост:

— Так за любовь и дружбу?

Сашунька заметила, как кудрявый сосед, уставившись в ее лицо пронзительными голубыми глазами, саркастически улыбнулся. Он слышал произнесенный тост и не скрывал, что смеется над ними. Когда Михаил Яковлевич вышел из зала, предварительно попросив у Сашуньки разрешения, кудрявый, усиленно артикулируя полными губами, в упор глядя на нее, довольно громко произнес:

— Пойдем со мной, не пожалеешь...

Его приятель приподнял тяжелую голову, обвел бессмысленным взглядом маленький зал и снова привалился к столу.

К счастью, Михаил Яковлевич быстро вернулся.

— Вы знаете, сколько уже времени? Половина одиннадцатого. Я беспокоюсь за вас, Сашенька. Могут быть неприятности.

Автобус был переполнен молодыми людьми, видно из ближайшего туристского комплекса. Громко перекликаясь, они не обращали никакого внимания на двоих, что сидят на заднем сиденье, тесно прижавшись друг к другу.

7

Сашунька проснулась от собственных громких рыданий. Павел сказал, что уходит от нее, что полюбил другую. Она вспомнила пережитое во сне отчаяние, и ей стало жаль себя. Так убиваться! Во-первых, Павел никуда от нее не денется. А во-вторых, если и уйдет — так и бог с ним. Насильно мил не будешь.

Но на душе было неспокойно.

Тома поспешно собиралась в город. Так же, как и Сашунька, в пансионате она оказалась неожиданно, по «горящей» путевке. Кому же охота брать отпуск зимой? Но обстоятельства вынудили. И виной всему Тамарина несдержанность: что на уме, то и на языке. А уж пора бы и поумнеть. Не девочка. Выступила на профсоюзном собрании — кто за руку тянул? — и потребовала, чтобы премии распределяли в соответствии с качеством и количеством выполняемой работы. А то львиную долю — начальству, а непосредственным исполнителям — что останется, короче говоря, жалкие крохи. И все поровну, — вот что обидно! Все вроде бы соглашались с ней, а как до дела дошло — так в кусты. А тут вызывает ее начальник и говорит: «Видно, нам придется с вами расстаться, вы будоражите всех, вносите смуту в наш дружный коллектив». Еще бы, конечно, дружный, особенно когда повод есть. Одна стол накрывает, другой за бутылкой бежит, третий магнитофон налаживает. Что-что — а на это уговаривать не надо. А как работу срочную вечерами да в выходные — так Тамара, у нее это и быстро, и хорошо получается. Экономист она опытный, со стажем, не подведет... Что ж, видимо, придется расстаться. «И в коллективе вас не любят, не умеете с людьми ладить». Зря обижаешь, товарищ! У Тамары горло судорогой свело. Когда отпустило, она взорвалась: «Зачем же вы за них говорите?! Давайте пригласим сейчас в ваш кабинет всю группу, и пусть каждый сам за себя скажет». Растерялся начальник, не ожидал такого поворота. А мысль расстаться с неугодной Тамарой не дает ему покоя. Стал припоминать старые грехи, в том числе и два заявления в партком той самой женщины, что сумку Тамары прихватила в качестве вещественного доказательства. Тома разозлилась. Тут же, на его глазах, написала заявление об уходе и вернулась на свое рабочее место.

Узнав, в чем дело, женщины дружно на нее накинулись: «Иди и немедленно забери заявление обратно!» Чуть ли не силой втолкнули Тамару в кабинет. А начальник тоже не дурак. Он за это время уже успел подписать бумажку и отнести ее директору. Тамара к нему. А тот говорит: «Не волнуйтесь. Идите. Работайте. Вы просите уволить вас с 1 января, а сейчас декабрь. У вас еще есть время подумать. И у нас тоже».

Но Тамара все же решила заручиться словом директора. Кто знает, хорошо это или плохо, что он когда-то за ней серьезно ухаживал? С той поры много воды утекло, да еще эта история с двумя заявлениями в партком... Если директор боится, что она, Тамара, может в конце концов его скомпрометировать, то, естественно, проще всего от нее раз и навсегда избавиться, тем более случай представился подходящий — сама заявление подала. Но и она женщина с характером. И с другой стороны, может, лучше ее не трогать, не обижать?

«А не получится, товарищ директор, так, — спросила напрямик Тамара, — я вернусь через две недели из пансионата, а вы мне заявите, что я уже уволена?» — «Не волнуйтесь, отдыхайте, все будет в порядке», — пообещал он.

И вот сегодня Тома собиралась зайти к себе на работу, узнать, как там обстановка и что с заявлением. А заодно у сына английский проверить — трудно дается ему новый предмет.

После завтрака, где Сашунька сидела за столом в полном одиночестве — Алла тоже укатила в город, с автобусной экскурсией, — она решила зайти в бильярдную, навестить Михаила Яковлевича.

Дверь бильярдной, откуда доносились глухие удары шаров, была распахнута настежь. Сашунька остановилась на пороге, не решаясь войти, но на лице Михаила Яковлевича, когда он ее увидел, просияло такое радостное удивление, что она уже не раздумывала. Он спешил ей навстречу и усадил рядом с собой в кожаное кресло.

— Я очень, очень рад вас видеть, Сашенька! Вот уж не думал, что вы навестите меня, хотя, если честно признаться, все время о вас вспоминал и надеялся где-то в глубине души. — Он говорил так, словно они не виделись месяц. — Вчера у меня был выходной, я ездил в город. А вы где были вечером?

— В кино.

— И хороший фильм?

— О войне. О войне лучше смотреть документальный.

— Может, вы и правы. — Михаил Яковлевич задумался. — А мне и смотреть не надо. Я очень часто вижу сны. Жуткие сны. Верите ли? Такое не забывается...

— Еще бы. Я понимаю. Неужели это повторится? Господи, неужели это неизбежно? Только и слышишь со всех сторон о войне. Иногда я даже думаю: хорошо, что у меня нет детей. Неужели все-таки будет война? Как вы думаете?

— Думаю, что нет. Всем хочется жить. А ребенок вам нужен. Непременно.

— Я собираюсь в город, — помолчав, сказала она.

— А что случилось? — Михаил Яковлевич обеспокоенно прикоснулся к ее руке.

— Ничего. Просто так.

— Но ведь у вас, насколько мне известно, путевка заканчивается через три дня. Так стоит ли?

— Надо. — Сашунька решительно поднялась.

Михаил Яковлевич проводил ее до выхода, потом до лестницы, где они постояли у огромного, во всю стену, окна, за которым покачивали лохматыми вершинами заснеженные ели, затем спустились еще на этаж, к входным дверям.

Навстречу им вошла женщина со строгим лицом, в шляпе из голубой норки. Она с интересом взглянула на Сашуньку и, не изменяя строгого выражения, что-то тихо проговорила открывшему перед ней дверь Михаилу Яковлевичу. Тот сделал Сашуньке знак, чтобы она подождала. Лицо его, когда он догнал ее в дверях, было озадаченным и растерянным.

— Это моя начальница, — пояснил он. — Удивительно... Удивительно, честное слово! Мне, говорит, сказали, что вы собираетесь увольняться. Кто сказал? Не признается. А я и вовсе не думал... Странно...

— А может, она просто намекает, что пора, мол?

— Нет-нет, я не думаю. Такого не может быть. Во-первых, я инвалид войны, во-вторых, член партии со стажем, в-третьих, за все шесть лет у меня не было ни одного замечания по работе. Я ни разу не опоздал... С какой же стати?

— Быть может, ваше место кому-то очень нравится.

— Ну, мало ли... Уходить я не собираюсь.

— А вы за этой женщиной никогда не ухаживали?

— С чего вы это взяли, Сашенька? Она хорошая женщина, у нас с ней давние дружеские отношения. Она прекрасно знает мою семью, детей, внуков...

— Наверное, с некоторых пор вы стали уделять ей меньше внимания. Смотрите, Михаил Яковлевич, женщина-начальник — существо сложное, — засмеялась Сашунька. — Ну идите, а то замерзнете.

— Ничего, я закаленный. — Улыбка смыла серьезно-озабоченное выражение лица. Он притянул ее к себе за воротник и поцеловал в щеку, ничуть не стесняясь людей, сидящих в очереди у междугородных автоматов за стеклянной дверью вестибюля.

Павел никогда бы не посмел вот так, при всех.

— Значит, мы с вами увидимся только завтра? — уточнил он.

— Да. Завтра.

Сашуньку поразила необычная тишина в квартире. В чем дело? Ах, вот оно что — выключен холодильник. Не слышно его привычного гудения. И все форточки закрыты наглухо. В кухне и в комнате Павла невероятная чистота. На спинках стула и кресла ничего не висит. Шторы задернуты. Пыль вытерта. Но выходной замшевый пиджак, что она привезла мужу из Польши, на месте. Это немного успокаивало.

Только теперь, когда она оказалась дома и что-то неясное, угрожающее их жизни с Павлом нависло над ней всей своей тяжестью, Сашунька поняла, как соскучилась без него. Если бы она так скоропалительно, без его согласия, не укатила в пансионат, он вряд ли выдержал такую долгую разлуку с ней — обязательно бы навестил в выходные.

Надо приготовить хороший ужин. И спечь медовуху. Рецепт очень простой, он где-то в кухонном столе...

Быстро одевшись, она выскочила с сумкой за дверь.

Сашуньке повезло: днем в универсаме был сравнительно богатый выбор. Окидывая взглядом чужие корзины, чтобы не забыть чего-нибудь нужного, она набрала продуктов и даже приглядела бутылку сухого вина.

Ей хотелось порадовать Павла. Но медовуха не получалась: тонкие раскатанные коржи липли к столу. Сашунька снова и снова сгребала тесто в комок, добавляла муки и начинала все с начала. В конце концов коржи вышли слишком толстыми, да еще и подгорели, и безжалостно крошились под ножом. Вот неумеха! Но когда пирог пропитался сметаной, оказалось, что это очень вкусно, ничуть не хуже того, чем ее угощали. И салат с зеленым горошком получился на славу, и антрекоты с картофелем, поджаренным соломкой, как в ресторане...

Уже все стояло на столе, и рубашки мужнины перестираны, а его все не было. Устав ждать, Сашунька включила телевизор и опустилась в кресло. Уж в шесть-то он будет дома.

Но ни в шесть, ни в семь, ни в восемь Павел не появился.

Почти час Сашунька простояла у окна, погасив в кухне свет, чтобы лучше видеть дорогу, по которой обычно он возвращался с работы.

В восемь, не притронувшись к еде, она составила все в холодильник и поехала на вокзал. Зачем зря портить нервы? А вдруг он остался ночевать у матери? Жаль, там нет телефона. Ехать туда не имеет смысла, да и неудобно — скажут, проверяет.

Но предательская мысль, навеянная вчерашним сном, не давала покоя. Замирая от волнения, Сашунька торопливо отыскала двухкопеечную монету и набрала номер телефона приятельницы. «Алло! Алло! Алло!» — обиженно повторял детский голос. Она представила себе бледного худенького мальчика в коротких штанишках — Митю, с которым так любил возиться Павел, и повесила трубку. Что она хотела услышать? Голос Павла за кадром? Это безумие! Хотя... Хотя почему с некоторых пор приятельница стала с ней, Сашей, как-то особенно сдержанна, немногословна? На работу если и позвонит, то раз в месяц, не то что раньше, и все спешит закончить разговор... Нет, Павел у матери, и быть не может иначе. Пусть с ней он и не очень ладит, но ведь сейчас он один, а мать и покормит его, и постирает. Правда, он и сам все прекрасно умеет, только не хочет. Поехать навестить свекровь? Давно не была — вполне уважительная причина. Нет. Им же станет все ясно как день. Ничего, она потерпит. Осталось всего три дня.

Тома с Аллой еще не спали. Они только что вернулись из ресторана, где были вчетвером, с Женечкой и Бледнолицым, и теперь обсуждали каждую деталь проведенного вечера.

— А я поняла, что Витька жмот. Женечка заказал еще одну бутылку шампанского — помнишь? — а Витька ни в какую. Хватит, говорит, скоро по домам, — горячилась Алла.

— Слушай, охмури-ка ты моего Женечку, — раздобрилась Тома. — Ведь он жениться намеревается в ближайшее время, сечешь? Надоело, говорит, одному, уж восемь лет, как в разводе. Живет за городом — дачи не надо. С маманей. Чем плохо? Нет, без дураков, сурово: ты женщина свободная, тебе бы такого в самый раз. Скажи?

— Он неплохой человек, мне кажется, — согласилась Алла. — А этот Витька размазня какой-то. Ходит, ноет, жалуется. Все-то у него болит, а как начнет о процедурах рассказывать — ванны там всякие, диеты, — господи, с тоски умереть можно! Я слушаю, головой киваю, а сама думаю: да на кой черт ты мне? У меня механик в Мурманске ничуть не хуже. Здоровенький хоть. Правда, тоже, бывает, жадничает: ходил-ходил, кормила я его полгода то обедами, то ужинами, а понадобилось мне на отпуск двести рублей — так фиг дал! Нет, говорит, у меня денег... Хочешь, фотографию покажу?

— Ой, и мне покажи, — заинтересовалась Сашунька.

— А ты где это гуляешь, красавица? Как после завтрака исчезла, так и пропала. — Алла порылась в сумочке и протянула Сашуньке пропахшую духами фотографию. — Небось снова со старичком своим на танцах была?

Сашунька согласно кивнула. Ей не хотелось посвящать соседку в детали сегодняшнего дня. Она взяла фотографию и стала с любопытством рассматривать ее. Да, механик из Мурманска, если сказать откровенно, не производит приятного впечатления: брови лохматые, лицо хмурое, чем-то недовольное. А из-под надвинутой на лоб непомерной фуражки с металлической кокардой торчат в стороны удивительно большие, как у Чебурашки, круглые уши.

И это тот самый механик, что ходит к красавице Алле кормиться задаром и не спешит делать ей предложение?! Ну и времена пошли...

— Нормальный мужчина. — Сашунька передала фотографию Томе.

— Не красавец, конечно, — парировала Тома. — Но если здоровенький, как ты говоришь, и не пьет — так чего же еще? — Тома еще раз окинула механика опытным взглядом. — Не похоже, чтобы пил.

— И не курит, — подтвердила Алла.

— А вот это уже подозрительно. Конфеты шоколадные любит?

— Откуда ты знаешь?

— Господи, что я, мужиков не знаю? Если не курит, значит, любит сладкое. Это уж как закон. Такая любовь не дешевле сигарет обходится... А вообще, много ли нам, женщинам, нужно от мужика? Лишь бы любил да не бил. Не пил, — посмеиваясь, тут же поправила себя Тома.

— А где они — непьющие-то? Распустились окончательно. Да и мой бы механик пил, если бы я ему условие не поставила: живешь у меня до первого случая. Я тебе вот что скажу: чаще всего женщина виновата, особенно в нашем возрасте. Уж раз, а то и два в неделю сама перед мужиком на стол маленькую ставит, по собственной инициативе: надеется, что крепче обнимать будет. Послевоенное поколение хлипкое. Что, не так я говорю?

— Верно, верно сечешь, — согласилась Тома. — Что мы видели в детстве? Чем питались? Картошкой с постным маслом да капустой — этого вдоволь. Не то что наши девки-кобылки: каждый день им мясо подавай, масло, сметану. Моя вон на голову выше меня... Да и теперь жизнь трудная пошла: избыток информации, то да се, а здоровьишка-то не хватает. Нервные на каждом шагу. У нас одной стоит палец показать — она в слезы. Честное слово, не вру! Услышала по радио, что пионеры какой-то школы собрали библиотечку для детей Бангладеш — и плакать. Мы спрашиваем: с чего это вдруг? А она и сама не знает, только успевает утираться.

— Да, нервы ни к черту, — согласилась Алла. — Моя подружка вернулась из рейса — почти месяц без отдыха ездила проводницей — и вдруг заговариваться стала. Пришлось «скорую» вызывать, в больницу отправили. И теперь раз в полгода, как заведено... Главное, чтобы мужчина ласковый, заботливый был, больше ничего не надо. Пусть некрасивый — не в этом счастье! — пусть даже инвалид без ноги, но чтобы он ко мне как к человеку относился, доброжелательно, чтобы с ним поговорить по душам можно было, чтобы он понимал меня и жалел, чтобы не страшно было и в беду попасть — выручит. С таким бы я куда угодно, честное слово, хоть в тайгу, хоть на Северный полюс. И чтобы не жадный — терпеть не могу жадных. И чтобы не врал. Хуже нет лгунов. Разлюбил — скажи и уходи. У человека одна жизнь, он вправе распоряжаться ею по-своему. И чтобы работать любил. Ну что это за мужчина, если у него нет любимого дела? Такого я уважать не смогу, а если не уважать, то как любить?

— Да... — задумчиво протянула Тома. — Я своего Витьку когда-то очень даже, уважала. А как любила!.. Рассказать — не поверите. Он тогда на опытном заводе работал, что-то там для спутников делал. Из цеха, бывало, сутками не вылезал. По командировкам ездил... Песню «Нежность» знаете? «Опустела без тебя земля, как мне несколько часов прожить...» — тихонько пропела Тома. И дальше: «Так же пусто было на земле и когда летал Экзюпери...» — Голос у нее был чуть хрипловатый, низкий, приятный. — Мне казалось тогда, что я про него пою... До сих пор не могу спокойно слушать, мурашки по телу бегают. Хорошее было время: жили мы тогда душа в душу. А потом он выпивать стал, с работы его попросили. И понеслось... У каждого свое. Идеальных нет. Правда, Саня?

— Конечно, — согласилась Сашунька, думая о другом. — Главное, чтобы муж верным был. А уж если полюбил другую — пусть уходит. Только сразу.

— А если он и сам себя не понимает? — возразила Тома. — Ведь бывает так: увлечется другой, но и жену оставлять не хочет. Жалеет. Да и привык за десять — пятнадцать лет. Что тогда?

— Да иная и не хочет ничего знать, — поддержала Алла. — Ей говорят: смотри, твой к другой пошел, а она глаза закрывает: ничего, не смылится. Потому что остается одно — развод. А ей детей растить надо, вдвоем-то все полегче... Ладно, всего не переговоришь. Давайте-ка спать, девушки. Саша, гаси свет! Тома! — вдруг спохватилась она. — Что же ты не расскажешь, как съездила? Что на работе? Как с заявлением?

— Да нечего рассказывать, — притворно зевнула Тома. — Вроде бы все уладилось. Директор, видно, боится слишком уж на меня переть. Я ведь тоже не лыком шита — могу кое-что рассказать, если понадобится. Он меня боится, это точно. Без дураков. Сурово. Пусть только попробует возникнуть...

Сашуньке не спалось. Лежа с закрытыми глазами, она думала о том, что больше ей делать здесь нечего. Она вспомнила сегодняшнюю пустую и тихую квартиру с закрытыми форточками и размороженным холодильником, и словно в предчувствии какой-то непоправимой беды у нее больно сжалось сердце.

Когда за завтраком она сообщила соседкам, что уезжает, те в один голос стали убеждать ее, что это глупо, что не так уж и часто им, бабам, удается отдыхать, а они и то не умеют распорядиться этим временем как следует.

Зал уже опустел, официантки неторопливо убирали со столов посуду, сгружая ее на переполненные тележки, а они все сидели и уговаривали Сашуньку не делать глупостей.

— Представляешь, как Михаил Яковлевич расстроится? — говорила Алла. — Кстати, девочки, администраторша предложила мне работать в пансионате. Комнату дадут служебную. Хоть дежурной по этажу, хоть официанткой. Я ведь когда-то работала в ресторане — совсем неплохо. Правда, уставала здорово... Так что, может, еще увидимся...

Вернувшись в комнату, они обменялись адресами.

Сашунька быстро собрала вещи, сдала белье горничной, и соседки вызвались проводить ее до вокзала.

Электрички не было долго. В маленьком здании станции, набитой людьми с чемоданами и рюкзаками, было не продохнуть. Вышли на улицу. Несмотря на пятнадцатиградусный мороз, не чувствовалось холода. А красиво-то как! Тонкие ветки берез, покрытые прозрачной корочкой заледеневшего инея, искрились на солнце и тихонько позванивали.

— Идите, не надо ждать. Я прекрасно сяду сама. — Сашунька взяла из рук Аллы спортивную сумку и поставила ее рядом со своим чемоданом.

— А куда нам торопиться? — Тома искоса поглядывала на двери только что открывшегося универмага, в котором почти каждое утро «выбрасывали» какой-нибудь дефицит.

— Действительно, что ты, мы еще успеем, — сказала Алла.

— Идите, идите, вон уже магазин открылся.

— Ну ладно, дорогая, счастливо доехать. Пиши. Я тебе подробно сообщу о твоем Михаиле Яковлевиче, как он будет здесь себя вести.

— А мне звони в любое время. Хорошо? — Тома чмокнула Сашуньку в щеку. — И выброси эту дурацкую шляпку.

— Что — не нравится? — Сашуньке впервые говорили такое.

— А что в ней хорошего? Во-первых, она не по сезону, а во-вторых, совершенно не идет к твоему пальто. Послушай меня, ведь этого тебе никто не скажет. Будут в глаза хвалить, а за глаза смеяться. Без дураков. Сурово. Звони, ладно? Я в субботу уже дома буду.

Толпа на перроне растеклась по вагонам, и оказалось, что народу вовсе немного, полно свободных мест. Сашунька выбрала теплую скамейку посредине и села возле окна, приставив сумку и чемодан. Электричка тронулась. За окнами побежали заснеженные поля, чистенькие дачные домики, крашенные в разные цвета, высокие сосны под белоснежными шапками свежего снега.

Порывшись в сумке, она достала только что купленную «Неделю», а из маленького кармашка — календарик с обычными для женщин пометками и, не веря своим глазам, застыла на обведенной черным кружочком цифре ноября предыдущего месяца. Не может быть! Не может этого быть! Уже целая неделя — и ничего нет! А вдруг — правда? Уставившись в календарь, Сашунька лихорадочно перебирала в памяти дни ноября один за другим, пытаясь припомнить все, что было.

И она вспомнила: это была суббота. Накануне Павел пришел с работы усталый, часов в десять вечера, и сразу же завалился спать, а утром ни свет ни заря проснулся и, повернувшись к ней, нежно и настойчиво стал обнимать ее горячими со сна руками. Глядя в склонившееся над ней лицо с седеющими у висков темными волосами, она подумала, закрывая глаза и млея от блаженства долгожданной ласки: «Господи, какой же он у меня красивый... как я люблю его...»

Потом он варил кофе и, как бывало в лучшие дни их жизни, принес ей чашку в постель, и она с благодарностью взглянула на него и тихо спросила: «Что-нибудь случилось?» Он будто ждал этого вопроса, сел рядом и стал рассказывать, что давний спор его с главным инженером типографии наконец-то закончился его, Павла, победой.

Сашунька не старалась вникать в техническую сторону вопроса — это было безнадежно. Она слушала мужа, отпивая кофе из невесомой чашечки костяного фарфора — Павел умел делать подарки, — и радовалась тому, что он так неожиданно разоткровенничался. Это с ним бывало нечасто...

— Можно к вам подсесть? Вы не возражаете?

Перед Сашунькой стоял тот самый Гораций Иванович, с которым однажды она отказалась танцевать из-за его маленького роста.

— Пожалуйста. Садитесь. — Сашунька нехотя спрятала в сумку драгоценный календарик.

— Что же вы так рано сбегаете от нас? Надоело? — Гораций Иванович уселся напротив и, заложив ногу на ногу, покачивал огромной ступней в добротном импортном ботинке на толстенной подошве.

— Дома лучше.

— А мне показалось, что вы не так уж и плохо проводите время с вашим добрым знакомым, Михаилом Яковлевичем. Мне показалось, что не только вы ему, но и он вам симпатичен. Мне так показалось, — подчеркнул он еще раз. Гораций Иванович опять захлебывался словами, и требовалось усилие, чтобы понять, хотя и с некоторым запозданием, смысл его слов.

— Михаил Яковлевич очень приятный, интеллигентный человек и к тому же прекрасно танцует. — Сашунька голосом поставила точку, предупреждая нежелательные вопросы.

— А вы мне сразу понравились. Я хотел — очень хотел! — познакомиться с вами поближе, но — увы! — получил от ворот поворот. А зря, между прочим, вы так поступаете: для того чтобы найти интересного человека, нужно иметь возможность широкого выбора. Вы согласны? И наверное, вы были не совсем правы, отвергнув меня как возможного вашего знакомого, а может быть, и друга. Каждый из нас по-своему интересен. Я прав? А у нас с вами, быть может, много общего... — Гораций Иванович делал в пулеметной очереди фраз многозначительные затяжные паузы, будто собирался с силами. — Ну чем, скажите откровенно, вас так привлек Михаил Яковлевич? Своей любезностью? Обходительностью? Но ведь вам, женщине явно незаурядной, было скучно с ним. Верно?

— Нет. Вы ошибаетесь. — Что он пристал к ней? Чего ему надо? Ведь ехать еще полчаса. Черт его принес...

— А чем не угодил вам я? Ну? Только честно?

— Тем, что вы всеядный, — выпалила Сашунька. — Вы и за Томой пытались ухаживать, и еще за одной женщиной, а теперь говорите, что и я вам понравилась. А что между всеми нами общего? Мы же очень разные.

— Тома очень добрая, этим она и привлекает. А та женщина, между прочим, которую вы упомянули, — очень интересный человек. Она физик, кандидат наук, и часто бывает в пансионате на танцах.

— Неужели ей больше нечем заняться?

— Людям умственного труда иногда необходима такая разрядка. Вы слышали что-нибудь про аэробику? Слышали. Ну так вот: все это очень полезно. И танцы в чистом виде тоже. Они доставляют человеку мышечную радость... Вот мне, например, небезразлично с кем танцевать. Тома приятная женщина, но она не в моем вкусе... А вот вы поступили со мной жестоко, хотя я на вас и не в обиде... Вы замужем?

— Да.

— И дети есть?

— Нет. — Сашунька вдруг вспомнила про календарь и, не удержавшись, нашарила его в сумке. Надо проверить еще раз.

— А у меня дочь. Уже взрослая. Двадцать пять лет.

— У вас уже закончилась путевка?

— У меня на два срока. Еще две недели.

— И не надоело? — Зря она спросила об этом.

— А разве так уж плохо? — оживился польщенный вниманием Гораций Иванович. — Вот сейчас еду домой, жену навестить, а завтра — обратно. В выходные она ко мне приедет, вместе на лыжах походим. Кстати, мы никогда в отпуск не ездим вдвоем, и я считаю, что это самое правильное. Я так и говорю супруге — ее тоже Сашенькой зовут: «Мне надо отдохнуть от тебя». И она с этим соглашается. А вдвоем — какой интерес? Ни потанцевать, ни за женщинами поухаживать...

Сашунька молчала, уставившись в окно.

Неужели это случайность? А если нет и считать с того самого дня, который она помнит во всех мельчайших подробностях? Да, вот еще что! Тогда ей вдруг страшно захотелось апельсинов, и она, чуть стесняясь своей прихоти, все-таки решилась намекнуть Павлу. Он — даже не верится, что все это было! — мигом оделся и слетал в универсам. Апельсины, как назло, оказались толстокожими, вялыми, безвкусными, но с каким аппетитом она ела их! А он сидел рядом, просматривая только что вынутую из ящика газету, и, поглядывая на нее изредка, улыбался...

— Прощайте, Сашенька, мне на следующей выходить. — Гораций Иванович встал и церемонно поцеловал ей руку. — Жаль, что мы с вами так и расстаемся, не познакомившись поближе. Очень жаль...

Она видела, как он вышел из вагона и неестественно широким для него шагом, свойственным рослому человеку, двинулся по платформе. Когда электричка поравнялась с ним, он оглянулся и, грустно улыбаясь, помахал рукой.

На Невском проспекте признаков зимы почти не осталось, и только по заснеженной ленте канала Грибоедова, по самой его середине, тянулись в сторону Конюшенной площади чьи-то косолапые следы.

Лифт в доме не работал. Чертыхнувшись, Сашунька стала подниматься по «черной» лестнице, пропитанной запахами мочи, алкоголя и разрисованной непристойностями. Мерзко здесь. И страшно. Хорошо еще, что светло. Поселить бы в этом доме тех, кто его проектировал. Надо же придумать такую лестницу с переходом через никому не нужный огромный балкон! Зато в их квартире ни балкона, ни лоджии.

Отдыхая на лестничных площадках, она с тревогой думала о том, что ей сейчас вовсе не следовало бы поднимать тяжести. И тем более на девятый этаж. Господи, неужели это правда? Если так, она уже где-то в августе должна будет родить. Осень и зиму пробудет в городе, а уж весной с малышом непременно махнет к родителям. То-то будут рады! Давно хочется им внука, уж и не надеются на такое счастье. А как хорошо там, в их домике на высоком холме над петляющей среди черемух прозрачной речушкой! Этот домик подыскала им тетя Поля, мамина сестра, прожившая всю жизнь в деревне. Отец с матерью вышли на пенсию почти одновременно и всего за семьсот рублей да бутылку коньяка председателю сельсовета стали владельцами этого дома в «неперспективной» деревушке из четырех изб, где одна сгорела дотла от вспыхнувшего телевизора, в другой жила да преставилась девяностолетняя старушка, в третьей живет и не живет вдова-почтальонша, в четвертой поселились Сашунькины родители. Только и приезжают в город, что за пенсией. Два раза в год. Да в ближайший магазин за пять километров выбираются с рюкзаком раз в неделю. Довольны — не то слово. Счастливы! Кур развели, гусей, поросенка собираются покупать, а то и колхозных телят взять на откорм — говорят, это теперь выгодно. Оба они как-то даже лицом помолодели, вернувшись в родные места, по которым тосковали почти полвека.

В квартире было душно. Сашунька оставила вещи в прихожей и первым делом распахнула форточки. На узком подоконнике — и цветов не поставишь! — барахтался черный жучок, беспомощно перебирая ножками и пытаясь перевернуться. Осторожно, чтобы не повредить, Сашунька смахнула его в ладонь и бросила за окно.

Нет, неужели это правда? Господи, я умоляю тебя — пусть это будет так на самом деле! А как Павел обрадуется... Конечно, обрадуется. Вон перед самым ее отъездом, когда Людка с Митькой в гости пришли, как он с мальчишкой возился — еле оторвали в двенадцать. Машинку импортную ему подарил. А с чего бы? Конечно, сына хочет, а сказать не решается, сам же против был раньше. То было раньше... А теперь... Сына рожу ему или дочку — вот будет счастье! А вдруг сразу двойня? Ну и что, в их роду и двойни были, Павел рассказывал.

Сбросив пальто, Сашунька прошла в кухню и заглянула в холодильник: все на месте, не тронуто — и медовуха, и салат с зеленым горошком, и антрекоты с картофелем, поджаренным соломкой. Правда, вид уже не тот, что вчера...

Сашунька хлопнула дверцей холодильника, и вдруг ее взгляд уткнулся в зеленые буквы, разборчиво выведенные фломастером рукой Павла, — записка лежала на чисто убранном кухонном столе: «Не ищи меня. Я позвоню тебе сам. На работу. Нам нужно встретиться и обо всем поговорить».

1984