— Москва отдана пионерам, потоп! — ворчала соседка Мура. — Прут через переднюю площадку, забили трамваи.

Я молча умываюсь на кухне. Коптит керосинка Муры. Накрашенная девушка ворчит, как старая-престарая ведьма. Я молчу. Тороплюсь. Но, исчезая в спасительной темноте коридора, я тихо и раздельно говорю:

— Мы против мещанки-куклы...

— Ты чего хочешь? — кричит Мура, бросаясь за мной вдогонку.

Хорошо еще, в темноте не видны на ее вскинутых вверх лапках красные наманикюренные ногти. Я боюсь когтистой Муры.

— Хочу, — мужественно отвечаю я, — чтобы дети, маленькие дети, не играли в куклы с нарумяненными щечками, в бисерных платьицах. У нас уже давно поход против скверных игрушек...

Это все чистая правда. Пионеры объявили такую войну.

Но Мура идет к своей керосинке и грозит:

— Подожди, Мурзилка...

— Правильно, — кричу я ей, — Мурзилка, веселая кукла, а может, и затейница!

Я выскакиваю на улицу, и сразу — праздник. Вдоль Петровки, по Столешникову переулку, по Тверской улице идут пионеры — отрядами, колоннами, стайками.

Первый Всесоюзный слет пионеров, и я делегат. На мне синяя юбка, белая кофточка, красный галстук. На нас озираются все, и, кажется, впервые мы видим вместе с приезжими ребятами Москву.

По улице идут ребята в красных каскетках. Спрашиваю: «Откуда?» — «Ленинградцы».

Навстречу попадаются — в полосатых беретиках, взрослые говорят: «Смотрите, Северный край».

Громко разговаривая, мимо пробегают в матросках одесситы. По правде говоря, в эти дни география с ума сошла.

Вчера и я на Октябрьском вокзале встречала целую дюжину английских ребят вместе с их вожатым — комсомольцем из Англии.

Разглядеть их не удалось. Вся площадь и перрон были заполнены — не продерешься. Но мои цветы передавали совсем незнакомые ребята. Полевые васильки — я так и не узнала, растут ли они, синенькие, с грубыми стеблями, там, на их Британских островах...

Августовские сумерки в Москве неожиданно прохладные. Я еду в трамвае вместе с сормовскими ребятами по всему кольцу трамвая «Б» — по Садовым, обсаженным деревьями. По Садовым, соединяющим далекую зеленую Кудринку с Красными воротами. На трамвайной площадке мы говорим все одновременно. Но все же слышим удивленные восклицания сормовцев.

Потом едем по кольцу «А» от Трубной площади до Арбата. Бесплатно едем. В руках у меня билет делегата, он вроде живой, обещает многое...

В день открытия слета поплыли по улицам, поднятые ребятами, не то игрушечные, не то всамделишные тракторы, заводы, радиоприемники, курица-пеструха с цыплятами. Взрослые бежали за ними и галдели не меньше, чем мы. Приседали. Хлопали в ладоши.

Норвежские ребята, рослые, длинноногие, со сказочными именами «Андерсон», «Ларсен» показывали на плакаты, висящие на домах, вопросительно глядя на нас. А большие слова звучали вслух необыкновенно: «Слушай слет!», «Внуки Ленина»...

Потом все завертелось будто на гигантской карусели: встречи, костры, запуск моделей юными техниками. И запомнилась речь маленького американца — я стояла с ним рядом. А его приятеля Гарри Айзмана там, в Америке, перед самым отъездом засадили в кутузку... Маленького пионера на полгода в камеру! Жуткое и несуразное, из головы не выходило.

Мы умудрились запустить под вечер огромную пионерскую ракету. Десять тысяч ребят на митинге хлопали себя по коленкам, потом били в ладоши, жужжали, и... взрыв!

Над нашим митингом будто вправду взвилась гигантская птица, оглушительная, длинная. Она стремительно появилась и так же мгновенно унеслась.

Но тут я вспомнила о мальчишке Гарри. Сидит он в нью-йоркской камере, а мы здесь так весело взлетаем в воздух, размахивая двумя десятками тысяч рук. Еще хорошо — друзья его добрались и даже захватили с собой смешной подарок — свисток полицейского. Не иначе, в американской делегации был Том Сойер.

Мы повторяли слово «подполье», услышанное от китайского мальчишки. Ничего не поделаешь — там пионеры тайком работали. А совсем недавно, 14 июля, в Шанхае они вместе с рабочими несли плакатик: «Мы против нападения на КВЖД»…

Наступает вечер. Мы привыкли к празднику, и не верится: уже сегодня закроют слет и разлетятся из Москвы все друзья. И, не пожав руки маленького негра, я знаю: он мой личный друг. И английские ребята — они сейчас особенно волнуются из-за лондонского слета скаутов — мои друзья.

Они удивили нас, рассказав, что есть еще на свете принц Уэльский. Он и принимал вместе с герцогом Корнуэльским парад скаутов. Диву давались мои сормовские приятели и я, что скауты ходили на торжественный молебен во славу господа бога и короля. Все вроде бреда, но английским пионерам не сладко. В Англии в тюрьму шестерых комсомольцев посадили за то, что раздавали они листовки против скаутского слета...

Но мы еще вместе — самые разные. И нас ничто не разделяет: ни разноязычье, ни расстояние... Мы идем по Ленинградскому шоссе, на самый большой стадион. Он расположен далеко от центра, за ним совсем близко лесок и деревни.

Идут девчонки в полосатеньких халатиках, у них много маленьких косичек, идут мальчики в тюбетейках — пурпурных и зеленых. Синеглазый донецкий паренек кричит через головы своих товарищей: «Привет Кара-Кумам от советского Рура!» Смеются. И смуглые, раскосые, в халатиках качают головой и краснеют.

Горны. Горны. Горны. Барабанный бой. С самых разных улиц и переулков Москвы выходят ребята в смушковых шапках и шароварах, в расшитых рубахах. Девочки с монистами на шее. И все сливаются в один поток. Рядом оказываются ленинградцы. Они солидно говорят: «Мы выборгские, обуховские...»

Стадной. Вкруг него вереницы автобусов, машин, трамваев. Конные милиционеры.

Мы усаживаемся. Я где-то очень высоко примостилась, на самом верху огромной чаши, и очень боюсь, что потеряемся сразу после этого прощального вечера. Но со мной рядом густоволосый большой мальчишка. Он таращит глаза, серые, чуть выпуклые, и говорит взахлеб:

— Видала, какие счастливчики одесситы. Они шефствовали над пионерами Новой Зеландии.

— Подумаешь, живут у моря, им можно над кем хочешь шефствовать.

Мой неизменный друг Данила привстает, дергает меня за локоть:

— Смотри же!

Но я слушаю. С трибун поднимаются песни — и не различишь, как перемешиваются белорусские с узбекскими, якутские с дагестанскими, русские, немецкие и английские... Мне вдруг хочется реветь, я дергаю себя за кончики галстука. Данила жалуется:

— Поменялся значком с Христианом из Франкфурта, но почему нет полинезийца, хоть самого маленького?

Я понимаю Данилу. Уже давно вместе со мной он примеривается к самым далеким путешествиям. Мне это просто необходимо, дома туго приходится — пора переменить жизнь. Ну, а Даниле надоело ездить на дачу, его даже в лагеря не отпускают, у него душа и заходится.

Сколько раз поздним вечером мы стояли у витрины спортивного магазина, подбирая снаряжение для путешествия в Африку! Не от скуки, нет! Было чувство необыкновенной свободы в те часы. И хотелось немедленно поделиться им с очень далекими африканцами. Про Африку кое-что мы знали.

Очень сильно переживали с Данилкой восстание в Марокко, спорили из-за Абд-эль-Керима — вождя марокканцев.

И еще я очень любила перечитывать книгу Вавилова. Из нее узнала, какая в Африке пшеница: в Абиссинии она черная, и у пшеничного зерна кожица такая же, как у абиссинцев.

Но однажды мы с Данилой размечтались — решили добраться до островов Полинезии.

— Чем дальше, тем лучше! — восклицал Данила. — У него даже брови поднимались от удивления перед далекой Полинезией. И, конечно, не безразличны нам были гости оттуда, с полинезийских островов.

Потом узнала: из особого ража записался Данила полинезийцем. И даже где-то появилась заметка, упоминавшая настоящего полинезийца в числе гостей. Врать было нельзя — я это твердо знала и потому месяц подряд мучилась, но не разговаривала с мнимым островитянином.

Прилепившись на верху чаши стадиона, я смотрела, как там, внизу, все менялось стремительно и мгновенно. Фанфаристы. Вручение знамени реввоенсовета нам — ребятам Московской области. Битва красноармейцев с врагами, прячущимися за дымовой завесой. Все освещали прожектора, играл оркестр — самый звучный, духовой.

И вдруг назвали имя — я его не расслышала, в тот момент я не согласилась с Данилой: он требовал, чтобы мы спустились вниз.

— Надо ж все разглядеть! — кричал он.

Но мы услышали мощный и в то же время поющий голос. Нет, он вовсе не пел — он раскатывал над стадионом слова марша. Марша про меня и Данилу, неприехавших полинезийцев и гостей, добравшихся из древнего и очень обездоленного Китая. Про ребят из Англии. И маленьких туркмен, рязанских, вологодских, смоленских ребят...

За море синеволное,

за сто земель и вод

разлейся, песня-молния,

про пионерский слет.

Я втягивала каждое слово. Гордилась сразу за всю огромную, заполненную друзьями чашу дружбы.

Идите, слов не тратя,

на красный наш костер!

Сюда, миллионы братьев!

Сюда, миллион сестер!

Что-то поднималось из отчаянно стучавшего в груди сердца. И голос был самым сильным изо всех слышанных мной голосов, у меня было чувство, что самый лучший, надежный пионервожатый пришел и говорит со мной про то, что все дни вызванивало в нас и теперь на самом деле случилось. Нас так много, и все мы в одном!

Когда голос взобрался на такую высоту, какую и прожектор осветить бы не смог, мы с Данилой приподнялись со скамей.

Вскочили смоленские, рязанские, туркменские ребята, готовые сейчас же плыть в океан и встретиться с хищными акулами и отстоять маленького человечка с лицом просыпающейся зари.

«У нас большой папаша — стальной рабочий класс». Пророкотав добротой, голос умолк, а мы взорвались. Стучали в ладоши. Топали и кричали. Вскакивали. Смотрели туда — вниз, где стоял большой человек.

Даже сверху было видно: он возвышался надо всеми, кто стоял рядом. С великаньим голосом поэт, с великаньей добротой. С воображением, похожим на наше, ребячье. С сердцем, где мы встретились с китайчонком-кули и просторами океана.

Кто ж это? И что же это все, подаренное нам, в свете прожекторов, в присутствии многих тысяч людей тринадцати, двенадцати и четырнадцати лет? Как зовут его?..

И уже шло снизу имя, повторенное тысячами ребят. Он — Маяковский. Человек-маяк. И имя у него надежное — Владимир.

Горели в ночи факелы, мы стоя повторяли слова торжественного обещания.

Уже прошло куда больше десяти лет. На мне тельняшка и синий китель. Я уже давно не носила пионерский значок — его сменил крохотный «КИМ». Шла я поздней, холодноватой крымской весной рядом с ребятами из батальона морской пехоты. Мы устали и торопились. Путь лежал в Севастополь.

Время позднее, к ночи. Иногда впереди освещали дорогу фонариком. Осветят, подмигнут. И нет света.

Рядом шагал коренастый парень. Говорил шепотом, но бас у него крепкий, даже сквозь сомкнутые губы прорвался:

— Люблю прожектора! — и замолчал.

Почему-то я вспомнила прожектора на стадионе «Динамо». И совершенно обмерла, вдруг услыхав — он ритмично повторял: «За море синеволное, за сто земель и вод...» Опять та же фраза. И опять. Что за наваждение? Ведь это я вспомнила, не он. От усталости, что ли, мне померещилось?!

— Знаешь, — сказал Алексей, — совсем пацаном приезжал я с Донбасса на Всесоюзный пионерский слет. В Москве был, понимаешь? На стадионе «Динамо». Как потом передают по радио матч, чую — мой стадион! Я на нем был еще в двадцать девятом году! И нам здорово читал поэт Маяковский. Сочинял для нас, пацанов, участников слета, не поверишь — специально! «За море синеволное...» Здорово было! Прожектора... Я тогда первый раз обратил внимание: много, много света и друзей... Черт те что! Потом всякое приключалось: стал шахтером, был и на съезде шахтеров. А вот лучше, чем на стадионе «Динамо», не бывало. Море-то синеволное в нас тогда грохотало, в душе — прорва хорошего. Ты что ж, Катя, молчишь? Устала?!

— А где ты сидел там?

— На стадионе? Да не очень удобно, припоздал, так наверху и прилепился. А все равно...

— И я, и я там была.

— Ну?

Алексей удивился, замедлил шаг.

На войне чего хочешь выдюжить можно. Но, если вдруг втолкнется в эту особую и единственную теперь жизнь что-то из давнего, мирного, — задубевшие, мы растапливались. У меня вырвалось:

— И друг мой там был — Данила. Мы с ним семи лет в пионеры записались. И в комсомол вместе...

— Что ж! — сказал Алексей. — Пишет теперь?.. Счастливчики, из Москвы написать можно. А мои все угнаны...

— Данила пропал без вести, в народном ополчении. Ушел с ребятами из Московского университета...

Алексей бурчал:

— Как же так? Значит, с тобой и с Маяковским я знаком с самого двадцать девятого года. Солидный стаж! Между прочим, — сказал он, — между прочим, были у нас на слете немецкие ребята. Я с ними менялся значками. Курт был.

— Странно, теперь все сместилось, — ответила я. — А ведь правда, одного я даже помню. Звали Христиан, из Франкфурта...

— Где же они? — требовательно спросил Алексей.

Я замечала и раньше: если ребята сразу не находили чему-нибудь прямого объяснения, они спрашивали у меня, политработника, так, будто ответ я должна тут же вынуть и положить на стол. Еще хорошо, что мы топали в темени и долго ни о каком столе и речи быть не могло.

— Да вот еще, — сказал Алексей и неожиданно замолчал: он, видимо, устал говорить шепотом.

Вести безобидный разговор втихомолку и вовсе смешно было б, но впереди ждал Севастополь. В него насильно влезли немцы, и мы торопились. Алексей теперь говорил очень быстро:

— Тот самый Курт с очень прозрачной кожей и худыми коленками — они все приехали в кожаных трусиках, помнишь? — Курт этот мне что-то долго толковал по-своему. Я ни в зуб ногой. Он помотал головой сокрушенно и ткнул в «Комсомолку»[1].

Носил он газету с собой, мятую-перемятую, с ее помощью объяснялся, отчеркнул он в ней любопытную заметочку. Правда, тогда она мимо меня скользнула, а теперь вот вылезло наружу.

В курортном городишке с мудреным названием группа немецких скаутов — набралось их там человек за сто — приперла на пляж, распевая «Дейчланд юбер аллее» — «Германия превыше всего» и «Вахт ам Рейн» — «Стража на Рейне». Вывесила банда над прогуливающейся публикой старый немецкий флаг. Их попросили убраться с флагом, — субчики эти выхватили ножи и кинулись на английскую полицию. Я запомнил все как анекдот.

А теперь у того анекдота продолжение даже в Севастополе... Да, где ж все-таки Курт? А?

Двенадцатого мая, в последних боях на мысе Херсонес, невдалеке от 35-й батареи, Алексея ранило.

В самый последний час утра ошалелый гитлеровец пустил пулю в Алексея и бросился со скалы.

Он мог угодить в меня — я бежала рядом с Алексеем к батарее. К бывшей батарее.

Два огромных ствола ее, взорванных еще нашими при оставлении Севастополя, будто окликали нас. Два огромных, сведенных вместе пальца вдавились в небо. И мы бежали к ним.

Алексей упал. Я пробовала перевязать его, плохо получалось. Руки дрожали. Он потерял сознание, я разрезала на нем гимнастерку, тельняшку. Он открыл глаза и сощурился:

— Не бойся, Катя. Пришли. Со стадиона «Динамо»... Море синеволное... Порядок, Катя...