— Так вы продаете билет?

— Почему — продаю? Сама хочу смотреть. Мне очень интересно, что будет.

— Может, вы видели пятнадцать раз?

— Откуда вы догадались?

— Сам ходил столько же, и каждый раз вы попадались мне на глаза. — Веселый рыжеволосый протянул ей руку: — Меня зовут Сева, а вас?

Стриженная девчонка с каштановыми волосами и матовым круглым лицом очень довольна: такой большой парень к ней обращается на «вы». Но едва рыжего, долговязого оттерла прихлынувшая толпа зрителей, она юркнула в самую гущу, чтобы не продолжать никчемный разговор.

Растолкав всех корзиной и локтями, в середине толпы очутилась растрепанная черноволосая женщина. Она ухватила за борт пиджака растерявшегося франтоватого парня, оттолкнула от девушки, с которой пришел он в кино, и затараторила:

— Я же вижу, вам нужны цветы. Вот розочки: красные, пышные розочки для вашей...

Нина уселась на свое место. Она любила ходить в кино одна, без подруг. И сразу вокруг изменялось все. Вместе со всадником в чернокрылой бурке она мчалась по степи — дух захватывало от полета!

Человек-душа, человек-огонь не спал ночь, и она не спала, обдумывая бой.

И отражала психическую атаку каппелевцев — они шли во весь рост, держа наперевес винтовки с примкнутыми штыками. Отличное обмундирование, нарядные фуражки, блестящие сапоги — лощеное офицерье, и потому особенно страшное. И хотя Нина родилась после революции и в Одессе про офицеров говорили: «Когда-то жили-были и такие», она все равно пугалась — сомкнув строй, надвигались беляки на лучшего чапаевского солдата, Анку.

Познакомилась с Анкой, когда жила еще в детдоме. Вместе с мальчишками Нина вбежала в зал, приплясывая и смеясь: новый фильм — это всегда забавно. Но кончился сеанс, зажгли свет, и все разошлись, а она продолжала сидеть, глядя на экран. Думала впервые о себе и об Анке, милой, почти домашней.

Мальчишки охотно играли в Чапаева и в его ординарца Петьку. Нина ни в кого не хотела играть. Она полюбила отважную и пугливую женщину с экрана. Анна не кричала, не суетилась, только прищурила глаза, когда двинулись каппелевцы, и косила их очередями.

И все правда: ее пытливые руки пулеметчика, ее нежность к Петьке, такая затаенная, и мягкий овал лица, и длинные волосы.

Но было бы смешно завести прическу на небольшой круглой мальчишеской голове.

На уроке, неожиданно для самой себя, попросила учительницу рассказать об Анке. Учительница только руками развела. Потом отошла от доски, где писала темы сочинений, вытерла платком руки, мел набился под ногти, запудрил даже морщинки на лице, и Нина впервые подумала: что же делает старая учительница, возвратясь из школы? А та отвечала:

— Ну что ты, Нинок?! В жизни все иначе. И не она отбивалась с Чапаевым от казаков в Лбищенске. Это придумано, и очень хорошо.

— А разве можно придумать человека? — огорчилась Нина.

Ребята насторожились, отодвинули учебники — слыханное ли дело, чтобы на уроке заговорили о фильме.

— Конечно, в гражданскую и у Чапаева санитарки, сестры были, даже женщины-стрелки, но такой вот Анки...

— Была, — тихо, почти про себя сказала девочка с челкой, а учительница продолжала:

— Про нее Дмитрий Фурманов в своей книге и не вспоминает. Он же был у Чапаева комиссаром в девятнадцатом году, а в фильме назван Федором Клычковым...

Учительница говорила обстоятельно — видно, и ее фильм взял за живое. Но Нина решила сама все разузнать, она не могла смириться с тем, что вот Анки и вовсе не было.

Достала книгу Фурманова и в необыкновенно торжественном настроении отправилась на берег моря. Усевшись на большой круглый камень, долго листала книгу, водила пальцем по строчкам, чтобы не пропустить дорогое имя, — но Анку так и не нашла.

Прочла повесть; расстроила Нину печальная участь Маруси Рябининой — умерла она совсем молодой, так мало повоевав.

Много воды утекло с той поры, как сидела Нина одна на берегу, раздумывая об Анке, но внесла она в жизнь Нины какое-то беспокойство — не случайно и Петька не мог обойтись без такой подруги. И всегда в решительную минуту Анка — родной человек — что-то очень важное подсказывала Нине.

В начале тридцать девятого года так горько было — пала республиканская Испания, но вспомнилась Анка, и Нина все свободное время пропадала в подшефной воинской части и уговорила командира взвода подпустить ее к пулемету.

На фабрике, где теперь работала Нина, над ней добродушно потешались. Едва она появлялась в цехе, как подружка Ксана, высокая, зеленоглазая, кричала ей:

— Привет пулеметчику!

И все женщины смеялись. В спецовке Нина казалась еще меньше, она тонула в широком синем балахоне, и было непонятно, чего хотела маленькая фанговщица, почему не хватало ей всех одесских радостей и понадобился пулемет как наука и забава.

Ксана не унималась. Она любила комендора Сеньку и поучала Нину:

— Куда тебе, милочка, до Сеньки! — Ксана перекатывала во рту прозрачную конфету и от этого говорила со смаком: — У него служба флотская. Все-таки нам Черное море — это рыбка, луна и соревнование по гребле, а ему — служба! Черное море — граница, тут тебе и фашистская Болгария, и Турция — не игрушки! Комендор не последний человек на корабле, а в случае тревоги даже самый первый. У Сеньки на руках не мускулы, загляденье, — бахвалилась Ксана, — он твою пушку выкатит одной рукой. А ты что? Айда со мной на курсы модного шитья. Такие фасончики оторвем!

Нина отмахнулась от Ксаны:

— Я уже навышивалась и накроилась в детдоме. И хватит рисовать мне важную птицу — комендора.

Они спорили в обеденный перерыв и так гремели ложками, что все в столовой оборачивались.

В общежитии на них уже никто не обращал внимания, а Нина сердилась: Ксана ко всему приплетала своего комендора, Нина втайне завидовала ему: артиллерист, на бескозырке золотом имя корабля.

Ксана, рассказывая о Сеньке, зачем-то щурила, а то и вовсе закрывала глаза, и это очень раздражало Нину. По вечерам подруга часто исчезала из общежития — это означало, что корабль, на котором служил Сеня, пришел в Одессу. Однажды Ксана после комсомольского собрания выкатила на стол президиума игрушечную пушку и громко объявила:

— Это нашей малявочке премия за отличную службу в цехе, стахановские нормы и...

Пушечка неожиданно громко выстрелила, на нитке выкатилось черное ядро, и все захлопали. Нина сказала:

— Детский сад. Оставьте ваши одесские штучки, — и перестала говорить с Ксаной.

В подшефной части с ней занимался сам командир пулеметного взвода, потом ездила она за город, стреляла на полигоне. И осенью положила перед Ксаной бумажку об окончании курса наук и практических занятий пулеметчиком Ниной Ониловой. Но Ксана неожиданно заговорила о другом:

— Ты в Одессе живешь и можешь поинтересоваться, как девушки проводят время. У Сени есть друзья-комендоры, они хотят говорить с тобой. Я им уши прожужжала, они уже знают, что ты объявила им соревнование по пушке. Уйдут в плавание — письмо получишь, с красивой маркой, придут в порт — потанцуешь, ведь тебе уже девятнадцать.

...Теперь Нина смотрела на экран: красивая большая Анна полюбила Петьку, а все-таки стеснялась его.

Снова шли цепи каппелевцев и растрепались на ветру волосы Анны, а она стреляла и стреляла. Хоть и страшно ей было за себя и Петьку, за Чапаева.

И как же близко она подпустила к себе врагов! Ближе, чем полагалось по уставу, а может, тогда еще и устава не было?!

Нина уже подробно разбиралась в происходящем на экране, и еще больше нравилась ей Анка, даже страшные события не могли смять такую...

Нина привыкла к особому запаху металла, она знала — пулемет от работы нагревается, у каждого пулемета свой норов.

Когда Анна стреляла по каппелевцам, Нина чувствовала в руках тяжесть, отдачу от выстрела, ее не так уже страшили каппелевцы и охватывала горячка боя...

Про себя каппелевцев она окрестила фашистами. Эти бушевали по всей Европе, иногда грязные волны их выкриков бились в приемнике, когда Ксана искала по всей шкале веселую музычку для танцев...

Уже полегли вражьи цепи, а Нина на мгновение почувствовала, что в зале ей кто-то мешает, перевела взгляд и встретилась глазами с долговязым парнем. Все-таки он попал сюда, устроился на какой-то приступочке и зачем-то таращит свои плошки на Нину, вместо того чтобы глядеть на экран.

А Сева видел: блестят у девочки с челкой глаза, темно разгорелись щеки, мелкие белые зубы прикусили нижнюю пухлую губу.

Но Нина о нем уже и позабыла. Кажется, глаз застилает большая слеза — поет последнюю песню Чапаев, поют его славные ребята, и никак нельзя предупредить их, что уже на казацких лошадях мчится по Лбищенску неминучая гибель. Если б в жизни, и заодно в фильме, был другой конец!

И хочется ей быть вылитой Анкой, мчаться в час тревоги на лошади, и помогать такому, как Чапаев, и любить, да, любить такого, как Петька: озорного, верного, с душой широкой, как Урал. . .

А может, ее мать была, как Анка? Ведь не знала ее, но всегда она чудилась, когда голова Нины прикасалась к подушке и наступала тишина.

Этой же ночью Нина пошла с подружками в Аркадию. Медленно брели через парк. Ночью деревья растут как-то гуще, и в дальних уголках парка, где шепчутся полуночные влюбленные, таинственно и жутко.

Миновали грязелечебницу и вышли на берег — пахло ракушками, рыбой, солеными водорослями. Днем эти хорошие запахи исчезали — пахло духами, пудрой, болтовней приезжих и одесситов.

Нина быстро раздевается, отбегает подальше от девчонок — хорошо входить в море, когда совсем тихо, и без купальника — бух в воду. Ночное море не сравнишь с дневным: оно доброе, теплое и близко небо, такое же темное, как море, даже чуть-чуть темнее...

И Нина вдруг становится не Ниной, а всем морем и всем небом, и еще не знает она, что это и есть бесконечность и бессмертие...

Ночью Нине все нипочем, что загадала — исполнится. Ей хочется теперь быть испанской героиней и чапаевской Анкой, но вдруг она вспоминает, что далеко отплыла от девчонок, чего доброго еще уйдут без нее и придется одной идти через парк, где задираются матросы и слишком много людей хотят этой любви, про которую и ей хочется все знать и вовсе не хочется даже себе в том признаться.

Очереди, самые длинные, самые тяжелые очереди в Одессе к военкому. В несколько рядов очереди на улице, во дворе, на лестнице, в коридоре.

Нина занимает очередь с самого раннего утра, но не успевает до фабрики попасть к военкому, и вечером она снова в длинном хвосте бранящихся, спорящих одесситов.

Надо скоротать это тревожное время до встречи с всемогущим военкомом. Она читает приказ номер один: «...с сего числа город Одесса и пригородные районы: Аркадия, Чубаевка, Димитриевка, х. Вышинского, Красная слободка, Хаджибеевский лиман, Пересыпь, Лузановка, Лютсдорф, Большой Фонтан — объявляются на военном положении...»

Теперь и пляжи больше не пляжи, и ракушки, и камни, и водоросли, и дачи зелененькие, с красными крышами и флагштоками, и сады, и рыбацкие сети, и шаланды, и все фонари, каждый забор и каждый кустик там — тоже на военном положении. И все море на военном положении, оно кишит подводными шпионами, и минами, и военными тайнами.

У Нины голова шла кругом. Ну хорошо, она знала, что жила-была Румыния, но чудно́ было и подумать, что не в сказке, а где-то неподалеку жил-был король румынский. И как это его войска — королевские — вступили на советскую землю, она и вовсе не могла взять в толк.

Она давно ненавидела Гитлера, но представить себе летчика из его райха над Одессой было немыслимо — фантастика почти такая же, как ее, Нины, полет на Луну.

А теперь самолет с крючковатым клеймом — знаком фашистов — воет над Одессой, он летит с сиреной, с бомбами, выбирает, куда побольнее ударить...

А к военкому такая очередь!

Военком охрип, лицо синеватого оттенка, прокопченное табачным дымом. Заслышав девичий голос, он уже механически отвечает:

— Хватает, хватает медсестер, санитарок и прочего...

— Какого прочего? — с интересом и злобой спрашивает Нина.

Но он не слушает ее.

— Я уже тысячи, понимаете, — отчеканивает он, — тысячи направил на фронт. И другие районные военкомы столько же, куда же вас там девать?!

— Но, товарищ комиссар, — возражает полная женщина, вырастая за спиной у Нины и оттирая ее в сторону, — вы же можете послать меня на фронт кашеваром. Есть ведь всем хочется, тем более когда так много хлопот свалилось на головы наших мужчин.

— Вы не имеете права! — кричит возмущенно Нина и упирается кулаком в живот женщины.

— Что такое передо мной? Не вижу, — говорит кашевар, уперев руки в пышные бока и глядя на Нину сверху вниз. — Кто здесь стрекочет, или мне показалось? Чего я не имею права: жалеть мужчин, варить борщ, резать сало, что? Или разговаривать с товарищем военкомом?

— Всё не имеете права, не ваша очередь.

Нина вдруг не узнает своего голоса. А ведь она никогда не ссорилась в магазине и не разделяла страсть Ксаны к шумным перебранкам на рынке, у лотков с арбузами и каштанами.

Военком, пользуясь передышкой, молчит. Пусть они поспорят, бедные женщины, у него уже язык распух, а в глотке сухо.

— Вы свободны, — говорит он Нине. — Идите спать, — добавляет он совершенно серьезно, желая ей того, чего сам хочет всей душой, всем своим усталым немолодым телом.

Но она кладет перед ним несколько скомканных бумажек. Военком сердится, Нина потными руками расправляет одну.

— Тут написано: я пулеметчик, — кричит она, совсем как Ксана, — я пулеметчик, имею право быть красноармейцем, у меня есть воинская специальность, — какое хорошее, уважительное, непреодолимое для отказа слово — специальность.

Но военком, кажется, оглох. Он встал со стула, снова рухнул на него и закричал:

— Хватит медсестер!

— Но я же пулеметчик! — совсем тихо прошептала Нина, и тогда он услышал ее голос.

Он поднял свои тяжелые, распухшие веки, и неожиданно на Нину внимательно взглянули два грустных, почти белесых глаза, обведенных красными ободками.

— Пулеметчики нам очень нужны.

И Нина уже с нежностью смотрит на усталого военкома и на женщину, которая, несомненно, будет кашеваром. И наверное, она будет варить знаменитые борщи с приправой, так у этой женщины горит язык от крепких выражений, будто натерли его горьким перцем — она не может закрыть рот, и из него все вылетают и вылетают, как раскаленные ядра, всякие слова: про бога и душу, про военкома и козявку-пулеметчика...

И Нина понимает, что наконец произошло то, чего ждала она много лет, — пришел ее час быть Анкой.