Воскресенье.

Я собираю чемодан. Муж на кухне. Дети в детской.

— Мама! А Света выпила воду из-под красок! Я рисовал-рисовал, а она выпила!..

— Не плачь, она же маленькая. Ну-ка, что у тебя вышло?

— Вот, это грустный волк, это папа на костылях.

— Почему на костылях?

— Потому что интересно. Нальешь мне еще воды?

— Иди к папе, я уже одной ногой здесь, а другой там.

Надеваю пальто.

— Мама, купи мне в Москве что-нибудь!

— И мне — куклу.

— А мне или танк, или жвачку.

Муж выходит поцеловать меня, на ходу пробуя кашу из ложки.

— Повесть, тьфу, пьесу — взяла?

— Может, уж не ехать? Бог с ней, с пьесой.

— Сколько у тебя экземпляров? Пять? На этой литовской папиросной бумаге? Ну и хорошо. С Королевым там не особенно...

— Мама, а Королев — король?

— Нет, просто мой друг. Дети! Слушайте папу, и ты, Света, дай мне помаду, где ты ее нашла? Ох, уже успела — съела! Я хотела губы накрасить, я ведь тоже человек!

— Не человек! — она притопывает ногой.

— А кто?

— Мама.

И она в общем права. Но все-таки через час я чувствую себя почти человеком: сижу в самолетном кресле, под языком таблетка аэрона, в руках наготове кулечек. Соседка ведет захватывающий разговор о дефиците:

          — Взять ситец. По телевизору говорили, что он весь идет на производство линолеума — как основа. А нам спать не на чем. Что нужнее: белье или этот панцирь на полу? Абсурд, какой абсурд!

Я улыбаюсь. Дело в том, что пьесу я написала абсурдистскую, хотя она в принципе про ситец, про белье и про жизнь.

Королев встречает меня по-королевски — с букетом гвоздик (это в марте-то!). Он все так же худ и сдержан, и если мог бы сойти за какого-нибудь короля, то только разве за английского.

          —  Неужели я в Москве! Семь лет, семь зим!

— Как ты все-таки вырвалась?

— С нервами дальше некуда...

Мы садимся в такси, я еще продолжаю размахивать руками и что-то обсуждать, но Королев не слушает:

           — Пока расслабляйся! Голову немного набок — вот так. Руки свободно. Отдыхай.

Понедельник.

Я стою перед Министерством культуры, зданием почти духовным, хотя и материальным. Волнуюсь. Вхожу. Снимаю пальто. Гардеробщик принимает его, привычно взглянув на этикетку у воротника — иностранное или нет. Я в свою очередь смотрю на его огромные ручищи, испещренные наколками. На левой кинжал, сверху крупно: «Помни Толя». Снизу мелко: «брата Колю». На другой руке витиевато и загадочно: «Нет счастья на Луне». Я спрашиваю:

           — Почему на Луне?

Отвечает, что исполнено, когда американцы на Луну летали и жизни там не нашли.

Подымаюсь на четвертый этаж — в репертуарную коллегию,

— Что вы хотите? — спрашивает меня на ходу министерского вида дама с папкой под мышкой.

— Пьесу привезла. Вот. Из Перми.

— У вас есть договоренность с местным театром?

— Нет. А нужно?

Дама, энергично выталкивая меня, скороговоркой:

— Когда есть договор, мы быстренько рецензируем, быстренько определяем степень художественности, категорию оплаты — и все! Так что давайте поезжайте обратно и договаривайтесь!

— Дело в том, что... Пьеса абсурдистская, в провинции ее едва ли...

— Из Перми везут абсурдистскую пьесу! Абсурд!

— А что?

— Нам такие не нужны.

— А какие?

— Про жизнь.

— Так у меня про жизнь тоже. И даже философская...

— Что делается! Из Перми везут философию!

— Да что вы имеете против Перми?! — пошла я в наступление, но она тотчас заслонила свою грудь папкой, как щитом, и позиций ни на шаг не сдала.

Девушки за столом спокойно созерцали нашу перепалку, не выказывая мне сочувствия, но и не поддакивая своей начальнице. Это меня как-то поддержало.

          — Распутин вон вообще в Иркутске живет! — сказала я.

          — Распутин! Я вижу, вас не смущают никакие сравнения! Да когда он пришел в театр, имел солидный багаж!

— Какой багаж? — растерялась я.

— Духовный, конечно! А вы говорите!

— Но и он когда-то пришел с первой вещью.

— С первой вещью идут в журнал, а не к нам.

— В журнал? С пьесой?

— Говорю вам — получите плохую рецензию.

Сдаюсь. Ухожу. Дама, обогнав меня, спешит куда-то по коридору, вдруг останавливается, оборачивается, назидательно провозглашает:

          — Не воображайте, что вы одна пишете пьесы! Мы рецензируем тысячу сто пьес ежегодно. Понятно?

Мне ничего не понятно. Если так рецензируют, как мою, то... Звоню Королеву на работу и жалуюсь на жизнь. Он традиционно советует:

         — Ничего. Пока сядь, расслабься.

Вторник.

Подхожу к театру на Таганке. Я полна надежд: все-таки самый современный театр. Здесь знают толк в искусстве. Здесь вон зрители с утра спрашивают лишние билетики! С крыши театра неожиданно падает полутонная глыба снега и, никого не убив, с уханьем разбивается на мелкие кусочки. «Чудеса начались, может, к счастью», — думаю я.

Вхожу. Сидит вахтер. Глаза прямо библейские какие-то, поэтому я сразу верю его словам насчет того, что сегодня у них в театре выходной.

— А вы что хотели?

— Пьесу привезла.

— А какая у вас пьеса?

—Э-э... Про жизнь.

— Нам не подойдет. Если бы что-нибудь философское, абсурдистское. В общем — гениальное.

— Насчет гениальности. У меня есть только одно доказательство — она мне явилась. Вся, в четырех действиях. Астральное доказательство.

— Вы в ЭТОМ понимаете?! Здорово! Какой у вас знак?

— Чего?

— Зодиака?

— Я родилась...

— Это... между быком и козерогом, так, эмм...мм... Ага! Вот! Это значит: «Проблемы Толстого и Достоевского одновременно». То, что нужно.

— Смотрите-ка! В этом что-то есть. Действительно, одновременно. Да-а...

— Вы оставьте пьесу. Я постараюсь кому-нибудь передать. Ах, какое название! «Рой»! Блеск! Запишите мой телефон.

— Домашний?

— Нет.

— Рабочий?

— Нет.

— Какой-нибудь астральный?

— Обязательно. Я позирую тут, одному, для Христа, В общем, звоните в четверг утром. Успею еще вашу вещь ребятам показать своим, они стосковались по работе. Совсем нет современных пьес.

— Они у вас где, ребята-то?

— В ГИТИСе, где еще. В общем, звоните, вы мне понравились. Вы замужем?

— У меня трое детей.

          — Это ужасно.
Среда.

Служебный вход Художественного театра. Осторожно пробираюсь между каких-то труб. Вдруг прямо из-под земли вырывается столб пара, я отскакиваю, но тут же на ноги мне из-под огромных ворот вытекает лавина горячей красной жидкости. Репетируют они, что ли? Благополучно взобравшись по лестнице, вхожу. На вахте седая интеллигентная старушка.

— Здравствуйте. Мне бы заведующего литчастью.

— Она только что ушла. А что такое?

— Я пьесу передать.

— А какая у вас она: современная или из исторической жизни?

— Современная.

— Это хорошо. Нам очень нужны современные.

— Если я оставлю, вы передадите?

— Обязательно. Как она называется?

— «Рой».

— «Рай»?

— Нет, «Рой»... это так, это рабочее заглавие, неважно...

— Но почему какой-то «Рой»?! — недоверчиво тянет вахтерша.

— Это... это вытекает из содержания.

— Ну, я почитаю, — снисходительно пожимает плечами.

— Вы?

— А что тут такого? Не думайте, что мы за семьдесят рублей здесь сидим! Мы за любовь свою сидим. И театр понимаем!

          — Да я ничего, я не к тому... Просто.
Оригинально у меня складываются отношения с театральными вахтерами...

Ох, пьеса, моя пьеса! Долго ли ты будешь шуршать крыльями в руках человеческих или взлетишь наконец, вырвешься на свободу, на подмостки, пропоешь на весь мир?! Как мне вывести в люди свое детище, как сосватать ее какому-нибудь режиссеру, такому, чтобы не очень ее притеснял, а полюбил бы всей душой, нарядил в достойный наряд и вывел на сцену?!

Такие мысли одолевают меня весь вечер, несмотря на то, что Королев упорно призывает расслабляться.

Четверг.

Я снова на Таганке. Волнуюсь: прочли или не прочли? И что скажут. Вхожу. Сразу замечаю, что моя рукопись, расхристанная, валяется на столе вахтера. Конечно, бумага папиросная, мнется быстро, но все-таки неужели нельзя поаккуратнее. Нехорошие предчувствия одолевают меня. Другой вахтер (может быть, тоже студент) равнодушно смотрит, как я начинаю разглаживать листы и прижимать их к сердцу. Робко спрашиваю:

— Значит, не захотели читать мою пьесу?

— Почему же, читали-и, — басит он.

— Значит, не понравилась?

— Почему же, понра-а-авилась.

— Тогда что получается: со мной не хотят разве поговорить, посоветовать что-нибудь, кто читал-то?

— Пожарник вон читал, — и показывает рукой на сидящего поблизости пожарника, судя по всему, третьего студента.

— Пожарник?

— У нас литчасти нет. А режиссер пьес не читает. Мы вообще прозу все время ставим, вы разве не заметили?

В растерянности я набираю номер, который позавчера дал мне вахтер:

— Алло! Это вам авторша из Перми позвонила...

— Да-да! Я вас прочел. Но театру это не подойдет. Не совсем отработано. Я обычно такие вещи сначала переписываю в прозу, а потом снова в пьесу.

— Да? А может быть, вам следует цепочку удлинить?

— Как?

— А так: в прозу, в стихи, потом в серию комиксов, ну и обратно — в пьесу.

— Да вы не расстраивайтесь! Хотите, я вас на спектакль в наш театр проведу? Могу на любой.

— А вы какой валютой берете?

— Никакой. Бесплатно.

— Так я и думала, что астральной. Что ж, я согласна, хоть расслаблюсь.

Пятница.

Я уже спокойна. Будь что будет. Вхожу в «Современник». Сидит вахтерша. Я автоматически выпаливаю:

— Мне к завлитчастью. Привезла пьесу. Из Перми.

— А разве есть такой город — Пермь? Это что — за Полярным кругом?

— Да. Нет. Это на Урале.

— На Урале?

— Конечно. Неужели не слыхали? Астафьев еще от нас вышел.

— От вас? Да он, наверное, просто жил у вас, а Астафьевым уже стал сам по себе.

— Так можно мне пройти к завлиту?

— Нет, ни в коем случае. Позвоните вот по внутреннему телефону... Ну, что она говорит? Репетиция? Оставить машинопись? Вот здесь подпишите: Боголюбовой. Что вы пишете?! Не Боголюбовой, а Богомоловой. Не то! Пишите: Богоявленской. Нет, честное слово, провинциалы сразу видны... Что с вами?

— Ничего, голова...

— Что голова? Да вы полностью побелели! Вызвать «скорую»?

— Да. Это криз, ничего страшного...

— Сейчас, сейчас! Да что же это!

Когда «скорая» уезжает, я вижу, как вахтерша убирает со стола остатки стеклянной ампулы, заваривает чай:

         — Велели чаю сладкого, вот, пожалуйста, что это вы такая слабенькая и пьесы пишете, не женское это дело, я и то смотрю, женщина что-то написала, как будто мало уже понаписано, а пальтишко-то, вам бы одеться получше, да вы пейте, пейте...

— А можно от вас позвонить?

Телефонный разговор.

— Здравствуйте, это Художественный театр?

— Да. Литчасть слушает.

— Вам передали мою пьесу? «Рой»?

— Да. Я прочла уже. Дважды прочла. Очень понравилась! Это которая ваша пьеса — по счету?

— Первая.

— Не может быть!

— В самом деле. До этого я рассказы все...

— Потрясающе! Зачем рассказы! У вас талант драматурга. Но...

— Что «но»?

— Мы не можем взять пьесу незнакомого автора, вы понимаете?

— Понимаю, — отвечаю я, хотя ничего не понимаю.

— Но вам нужно писать. Обязательно писать вторую!

— Да?

— Да. И знаете что... Если есть у вас в жизни что-нибудь светлое, пишите об этом. Все-таки театр — это луч света в темном царстве. А первая пьеса у вас слишком мрачна. Есть светлое? Вы меня слышите?

— Да. Нет.

— Вот и пишите! Желаю вам удачи. А неизвестного автора мы поставить не можем.

— Значит, вы считаете, и нигде в Москве не возьмут?

— Я считаю, что в провинции ее точно не возьмут, нужна столичная коррекция и... Очень уж мрачно у вас все.

— Но там целых два положительных героя!

— А отрицательных сколько! В процентном отношении очень-очень мрачно. К тому же героиня, она, конечно, добрая... упрощенно говоря, но... она живет такой тяжелой жизнью. Жизнь-то у нее слишком тяжелая. Отсюда еще мрачнее...

Суббота.

Третий час сижу в театре на Малой Бронной. Вахтерша объяснила, что у завлита выходной, но главный режиссер здесь, ведет репетицию, нужно ждать. И я жду. Расслабляюсь. Мимо меня ходят знакомые мне по кино артистки, фамилии которых я не помню. Но это не мешает мне примерить каждую на ту или иную роль в моей пьесе. Некоторые очень подходят. Особенно одна высокая блондинка — прямо главная героиня и все тут. Я даже с опаской гляжу на длинный шарф, обмотанный трижды вокруг шеи и все равно свисающий чуть не до полу. Мода модой, но страшная гибель Дункан меня пугает. Мысленно заклинаю эту актрису не ездить в открытом автомобиле и беречь себя для моей пьесы... Время от времени появляется буфетчица с кроссвордом в руках и спрашивает:

           — Театральный художник на шесть букв, первая — Я.

Все молчат.

          — Якулов, — робко отвечаю я.

Буфетчица примеряет «Якулова», смотрит на меня с уважением, предлагает зайти в буфет и перекусить. Но я боюсь уйти с поста наблюдения. И хорошо, что не ушла. Вот спускается величественный старик. Я бросаюсь к вахтерше, шепотом:

— Это режиссер?

— Нет, это артист Броневой.

И она потеряла ко мне всякий интерес. Что за курица — пьесу написала, а Броневого не знает. Самое обидное, что я его знаю, только в кино он совсем молодой... Но вот на лестнице появился наконец другой мужчина: в замше, усталый и значительный. Я снова к вахтерше:

— Режиссер?

— Нет, это наш завхоз.

Он направляется сразу ко мне:

— Вы от Василия Ивановича?

— Нет.

— От Ильи Петровича?

— Нет, нет, не беспокойтесь.

Он смотрит на меня пристально, отводит в сторону.

— У вас муж есть?

— Что? У меня такой вид, да? А ведь действительно: продаю, продаю, никто не покупает... Есть муж, есть.

— И дети есть?

— И дети. Трое.

Замшевый завхоз оторопело смотрит на меня, потом восхищенно:

          — Темпераментная!

Я отскакиваю от него, выскакиваю из театра. Следом голос вахтерши:

         — Подождите! Куда вы! Спустился главный режиссер...

Я уныло возвращаюсь и что-то невнятно бормочу в лицо главному: что оставила троих детей, что привезла пьесу, что, по его книге судя, он ищет современную пьесу... Он слушает меня, берет машинопись и устало отвечает:

          — Хорошо. Звоните мне. Я вам что-нибудь скажу.
Забыв записать телефон, я еду за билетом. Пора домой, к детям.

Воскресенье.

          — Мама приехала!!!

Прибежали все. Чмоки, смех, визг, шум, кто-то даже мяукает. Старшая несет свою тетрадь по письму:

— Смотри: большая пятерка!

— Ты все еще не понимаешь: дело не в размере, а в самой оценке. Поняла?

Она моментально переводит разговор:

— Ну как, приняли твою пьесу?

— Нет, детонька, не приняли.

— А что говорят?

— Мрачная слишком.

— Ну вот! Я говорила, что сказку про белое-черное радио и гроб на колесиках не нужно вставлять, а ты все: расскажи да расскажи! Ты сильно расстроилась? Мы тебя сейчас развеселим! У нас появился котенок!

— Что? Я сойду с ума. Если бы мы хоть жили на первом этаже!

— Не беспокойся. Он ходит прямо в унитаз.

— Если бы еще за ручку дергал!

— Мама, этот котенок вырастет и будет ловить мышей.

— Но у нас нет мышей.

— Мы разведем.

— Это уже другой разговор. Тогда пусть остается. Света, не плачь, котенок останется у нас. А я напишу пьесу для детей — светлую. Иди ко мне, моя маленькая!

Но маленькая не обращает уже на меня никакого внимания, она гладит котенка, приговаривая: «Иди ко мне, к своей маме! Я мама, ты — мой сынок».

Испуганно кричу мужу:

— Что с ребенком?

— Нормальная девочка, готовит себя к семейной жизни. Не всем же быть писательницами, правда?

— Вижу, как ты устал. Ну, иди, полежи, расслабься. Я дома.