И здесь пахло бараком.

— Голубчикова, идемте в третью палату! — приказным баском позвала акушерка. — Вы с давлением — должны спать, а четные палаты — на автотрассу.

Маша, подхватив живот, вышла из приемной и двинулась на второй этаж. Там акушерка куда-то исчезла. Пахло уже не просто бараком — добавились запахи хлорки и мочи. Вдруг ни с того ни с сего повеяло арбузом. Маша решила, что это у нее от давления. «Надо лечь». Нашла третью палату и открыла дверь — четверо беременных по-коровьи грустно посмотрели на нее. На всякий случай спросила:

— Можно к вам?

— Желательно, — ответила одна женщина.

— У нас тут на потолке сорок пять комаров, — объяснила другая, — с вами на душу населения будет меньше.

Маша подняла глаза: штукатурка клочьями свисала и шевелилась. Маша разделила сорок пять на пять. Получилось по девять на каждого. А до этого, значит, было одиннадцать и сколько-то там сотых.

Сильно прыщавая женщина брезгливо поймала пролетавшего комара двумя пальцами: большим и указательным. Раздавила его и ухватила еще одного. «Как в цирке», — подумала Маша и села на свободную кровать у окна. Комары закружили вокруг ее лица, они так и норовили впиться в нее. «Прихлопну и я парочку», — решила Маша, но как ни старалась — не смогла. Насекомые неизменно улетали и прятались на стене.

— Не прыгай — родишь, — предупредила самая прыщавая и опять поймала комара.

Маше почудилось что-то сверхъестественное в такой ловкости. Она поспешила лечь.

— Алена! — позвали с улицы.

— Не выйду я к нему, — прыщавая приветственно махнула рукой в окно. — Когда у меня прыщи, меня ты не ищи.

— Это у вас от беременности такая кожа? — поинтересовалась Маша.

— От комаров.

Дверь в этот миг приоткрылась.

— Здесь молоко никому не нужно? — спросили уже знакомым басом.

— Нужно, нужно! — закричали женщины.

— Оно холодное, простудитесь, заболеете! — грозно предупредила акушерка, входя в палату.

— Ничего, ничего, — женщины подставили стаканы, и самая молодая, почти девочка, пояснила Маше: — Нам полдник так выдают.

Маша тоже взяла с тумбочки стакан и протянула акушерке. Та наливала всем далеко не по полному стакану, приговаривая:

— Я попробовала — ох, холодное!

— После напряженной борьбы молоко было все-таки получено, — констатировала Алена, начиная полдничать, и вдруг застонала, обхватила живот. — Ходят тут всякие, а после них схватки начинаются... Ы-ых, опять!

— Через сколько? — спросила Маша.

— Через две недели срок. Говорят, такое бывает — предвестники родов.

— Схватки через сколько?

Алена взяла в руки часы, проворчала, что вечно останавливаются, и начала безжалостно трясти их. Маша не могла спокойно видеть такое обращение с родным механизмом. Она попросила у Алены часы и ритмично поводила ими несколько раз слева направо и обратно. Часы пошли.

— Их пора спиртом почистить.

— Видишь, сто грамм твои часы захотели, — сказала одна из женщин, залпом допивая молоко.

Алена обратилась к Маше:

— На часовом работаешь? В каком цехе?

— На сборке.

У меня муж там инженером в третьем цехе, — начала было Алена, но схватки прервали ее.

За окном взревел экскаватор.

— Поздновато наш друг с обеда вернулся, да? — заметила женщина с косой, которую Маша про себя окрестила учительницей.

— Голубчикова! — в палату энергично вошла заведующая дородовым отделением и начала перекрикивать экскаватор: — Вы новенькая, так я должна вам кое-что объяснить. У нас в туалете нет воды. Но мы ведь последние дни в этом здании — вот-вот переедем в новое. А кто-то из женщин написал в Москву жалобу. Приедет не сегодня завтра комиссия — проверять. А здание это уже пять лет как не существует ни в каких документах, — развела руками заведующая.

После этого вступления она приступила к своим обязанностям, спросила, какие у кого пожелания, поинтересовалась, как прошла ночь.

— Как в Кремле: аплодисменты, переходящие в овации, — ответила бойкая Алена и захлопала в ладоши, ловя комаров. — Затянули бы, что ли, окна марлей.

Заведующая будто и не слышала ее.

— Анна Львовна, опять моих анализов нет, да? — подключилась «учительница».

— А мне два анализа по Ничипоренко пришло, хотя я сдавала один общий, — добавила девочка-женщина.

— Наверное, анализы уходят в новую больницу, раз эта по документам уже не существует, — вступила в разговор и Маша.

Экскаватор ревел все сильнее.

Заведующая выскочила из палаты.

— Новая больница тоже не существует, — сказала Алена.

— Ты почему не сказала про схватки — может, рожать пора?

— Сейчас не хочу — еще не отдекретилась. Мне еще две недели гулять можно, и совсем ни к чему эти денежки дарить кому-то... Или уж родить? — Она повернулась к Маше. — Вчера понесла пробу Земницкого, а сверху кусок штукатурки упал — все восемь баночек пришлось вылить.

— Что ты хочешь, если здание пять лет как не существует.

— Алена, ты же хотела узнать про антибиотики — можно или вредно? — вспомнила девочка-женщина. — Позвонишь, да?

— Голубчикова, давление мерить!

Маша вышла в коридор и пошла на голос. Она шла и думала, что идет по коридору, который не существует. Зачем-то ей нужно было думать, что здание не существует, что будет комиссия из Москвы, хотя она сама не знала, почему это важно.

Медсестра в столовой измеряла давление у вновь поступивших. На стене висело красочное объявление: «Включать телевизор только с разрешения акушерки». Маша поискала глазами телевизор, но не нашла. Разбитная, выросшая в бараке, Маша вдруг растерялась, почувствовала себя неуверенно, неуютно. Аппарат показал сто сорок на сто десять. «Конечно, это все от давления, — сказала она себе. — Лежать и спать».

Но спать было невозможно. Хотя Алена не хотела рожать, но природа делала свое дело. Алена мычала и повторяла:

— Столько людей на земле — неужели их всех кто-то родил? Сколько людей на земле...

— Ты кого хочешь — мальчика или девочку? — спросила Маша.

— Девочку. Изольду.

— А я мальчика. Вадима.

— Отчество неудобное будет у его детей: Вадимович. О будущем думать надо.

— А в будущем уж какие-нибудь атомные имена пойдут — как заранее угодить.

Алена поняла, что дело не шуточное, и стала собираться в родовое отделение. Попросила Машу выбросить недоеденное яблоко и арбузную корку.

— Туалет далеко? — Маша плохо видела из-за пляшущих перед глазами искорок.

— Скажи спасибо, что далеко — не так пахнет.

— В самом деле там воды нет?

— Какая вода, если здание уже пять лет, как не существует.

Маша пошла по коридору, дошла, бросила корку арбуза в мусорный бак и вернулась в палату. Алены уже не было.

— Много там народу? — спросили разом женщины. — Много? Эх, жалко.

— У нас в общежитии и то лучше, — сказала девочка-женщина и повернулась к Маше.

Маша поняла, что с ней хотят поговорить, и сказала, стараясь не обращать внимания на красивые искры:

— Вы в общежитии живете, а я вообще в бараке, — она легла.

— В бараке, да? А муж кто?
Как-то само собою у нее вышло:

— Да как сказать... Был фотограф, сейчас в строители вот пошел.

Фотограф действительно был, но только он не стал Машиным мужем. Но в конце концов ей тридцать один год — когда еще рожать, если не сейчас. Уже три года, как умерла мать, они с сестрой остались вдвоем — ничего, справятся, воспитают. Только вот барак...

— Он из-за квартиры пошел, да? На стройке быстрее дают, да? — интересовалась «учительница».

Да, из-за квартиры, да, женаты год, да, легла пораньше из-за давления. «Лежу в больнице, которая не существует, и рассказываю про мужа, которого у меня нет». Тут акушерка позвала ее на укол, и Маша вернулась к реальности. Она вышла в коридор, вдруг у нее начали отходить воды.

— Воды отошли, — сказала Маша.

— Голубчикова, что случилось? — выглянула из процедурной акушерка. — Это воды, а схватки где? — требовательно добавила она.

— Не знаю.

— Сейчас же возьму у тебя кровь — и в родильное. Там касторки дадут — может, будут схватки. А то стимуляция...

Когда Маша вошла в предродовую палату, Алена уже вовсю кричала и размахивала руками, словно собиралась взлететь.

— И ты-ы-ы?! — заревела она Маше, и тут ее повели в родовую.

Маша услышала властный голос врача-гинеколога, стон Алены, потом — хриплый писк ребенка. «А у меня схваток нет», — подумала Маша, видя, что окно косо падает вместе со стеной. За окном была ночь. «Опять давление», — спокойно произнесла Маша. Она знала, что уйдет отсюда родивши, и это заставляло все терпеть.

В двенадцать часов врач подал Маше касторку и начал косо падать на пол. Маша схватила его за рукав.

— Что с вами? — услышала она.

— Ничего, от давления — иногда бывает. Перемещения.

— Предметы двигаются или вы сами?

— Не я, нет.

— Это не страшно. Выпейте в один глоток.

Маша выпила, и скоро первая схватка обняла ее. Следующие уже напугали, и она все просила: «Вадик, Вадик, пожалей ты меня». А Вадик безжалостно рвался на свет — его голову Маша уже чувствовала. Она крикнула в черноту коридора:

— Рожаю я!

Никто не отозвался. Тогда Маша встала с кровати и на четвереньках, чтобы не раздавить ребенка, выползла из палаты в раскрытую дверь. Акушерка — совсем молоденькая — спала у стола.

— Акушерочка, я рожаю, — простонала Маша.

Та открыла глаза, на секунду выпучила их, потом, видно, решила, что люди на четвереньках ей все-таки снятся, успокоилась и снова заснула. Маша вернулась на кровать и родила. На крик ребенка примчалась акушерка, позвала врача. Он пришел, быстро вышел и снова появился — с инструментами.

— Группа крови? Резус какой? Все разорвало. До утра теперь шить будем... — смутно донеслось до Маши, потом уловила приказ: — Тужьтесь!

— Не могу.
— Почему?

— Сил нет, — осмелела Маша, видя выражения лиц врача и акушерки. — Немолодая уже, тридцать лет.

— Мне тридцать лет, но я совсем не считаю себя стариком, — сказал врач.

— Так не вы рожаете.

— Да я через день пятнадцать раз рожаю, — ответил он, что-то вливая ей в вену правой руки. — Запомните: четыре часа пять минут.

— Кто у меня родился?

— Как кто? Девочка.

— Покажите мне.

Машу на каталке привезли в родовую и там показали дочку, уже запеленутую.

— Какая страшненькая, — удовлетворенно сказала Маша.

— Вылитая мама, — ответила акушерочка.
Маша счастливо промолчала.

В семь утра она лежала в одной палате с Аленой. Обе сокрушались, что все получилось наоборот: у Алены — сын, а у Маши — дочь. На стене краской было выведено: «Кварцевать палату три раза в день». Маша поискала кварцевую лампу, нашла и обрадовалась. И еще, хоть и шел конец сентября, их палату вовсю кварцевало солнце.

— Я руками-то живота не касалась? — спросила Алена.

— Нет, ты только взмахивала как крыльями.

— Мне бабка одна сказала, что нельзя касаться — ребенок будет несчастный.

Маша вспомнила, как она уходила из барака в больницу, а сидящие на скамейке баба Аня и баба Таня остановили ее, мол, хочешь, скажем, кто у тебя родится. И баба Аня напророчила девочку, а глухая баба Таня, не слыша слов подруги, солидно покивала: да, будет сын.

— Как винограду хочется, — начала Алена.

— Возьми у меня в кульке, — сказала Маша, собираясь подробно обсудить, как проходили роды.

Но Алена начала про другое:

— Есть хочется, кофе хочется, печенья бы, что ли. Какое у меня дома печенье есть — югославское. Как сливки. Скорей бы муж пришел...

— А вот и тебя кричат.

Алена подошла к окну — начались восклицания, мурлыканье.

— Вот тебе и Изольда, — на прощанье сказала она мужу. — Думай теперь над именем сына.

— Ладно, подумаю. Лена, где у нас деньги?

— Где, где — в сливочнике.

— Там на кроватку не хватит. Где остальные?

— Где нужно, там и лежат. Иди давай за передачей, печенье, смотри, не забудь.

Муж Алены вечером играл в ресторане, подрабатывал.

— Только бы жить да жить, — рассказывала Алена, — нет, врачи рожать заставили. Я как на базу поступила работать — в бакалею — так за лето на двадцать килограмм прибыла. Разве я такая была — сорок восемь килограмм весила. Так ни за что бы не стала заводить кого-то. Носить девять месяцев, ну, даже если восемь с половиной — что я, ломом битая, что ли! И пришлось. Два раза в патологии лежала с лишним весом. Первый раз с такими плебейками — им принесут жареную рыбу — представляешь! — магазинную, в тесте, она воняет, понюхать нельзя, а они едят. Где это мой драгоценный задерживается — он сегодня точно дождется.

Тут к ним в палату привезли еще одну роженицу, и она спросила, кто родил прямо в предродовой.

— Я, — ответила Маша, — а что?

— Заведующая так врача ругала, когда я на столе была, мол, на трех работах работает, а из-за него ей попадет — нельзя же ему спать было.

В палату принесли двух новорожденных — кормить. Одного дали Алене, а другого — новенькой. Маша увидела перед глазами знакомые искорки.

— А ваш ребеночек угрожаем по родовой травме, — пояснила сестра.

— Как это? — спросила Маша шепотом.

— Возбудимый, кричит сильно, вы ведь его в постели родили — стремительные роды считаются. Мы бром даем, магнезию — микстуру.

Маше показалось, что она подпрыгнула, точнее — ее подбросило. Опять раздались слова врача: «Вы сами перемещаетесь или предметы вокруг вас? Лучше, когда предметы».

А молочная сестра уже принесла кружки для сцеживания, предупредила:

— В первые дни много не пейте. Лактация начнется лишь на третий день — можете маститом заболеть.

Маша не знала, почему мастит и питье связаны, но расспросить об этой связи постеснялась. И вот уже снова пришли детские сестры — за детьми.

— Оставили бы их с нами, до следующего кормления, — сказала Роза, с сожалением расставаясь с драгоценным свертком, но тут же спохватилась, увидев Машино лицо, замолчала.

— А зачем оставлять? — ответила Алена. — Если бы разрешили их разворачивать и переодевать в разные распашонки, а то... Давайте играть в города, а? Маша, меньше в голову бери — больше в желудок.

Сама она брала в желудок то котлетку, то кусок пирога, то яблоко, то кисть винограда, то куриную ногу, то снова яблоко. Термос с кофе опустошался к вечеру, и до последнего, двенадцатичасового кормления Алена тосковала без горячего, обходясь сливками или соком. Маша мысленно тоже выпила кружку кофе. С пирогом. Фрукты у нее были, а больше ничего не успела захватить. Хоть бы шоколадку сейчас, как у Розы. К Розе беспрерывно приходили лавины родственников и все почему-то несли шоколад. В конце концов она стала раздавать его Алене с Машей. Маша поставила себя на место Розы и от угощения не отказалась. К ней никто не приходил. Сестра на сельхозработах, а на заводе еще ничего не знали, наверное. На третий день пришла подруга по бараку Лиза, принесла манник и банку маринованных опят и сообщила: Беляевы прошлой ночью опять чуть не спалили барак, оставили на плите кастрюлю и ушли пировать. Выгорело полстены на кухне. Лиза жалела, что барак не сгорел целиком, а Маша не знала, радоваться или огорчаться. Ведь кое-какие вещи у Маши к тридцати годам появились — купить их снова будет трудно.

На четвертый день Маше впервые принесли на кормление дочь. Как раз лактация эта самая началась, а дочь отсасывает хорошо — не сцеживать так много, как раньше. У Алены же и после кормления оставалось столько, что она сцеживала одну грудь в течение полутора часов, другая за это время каменела и краснела. Сцедить хоть каплю из нее не было никакой возможности. Уже к вечеру грудь Алены раздуло, цвет ее был не красный, а малиновый с фиолетовым оттенком. Маша пыталась помочь Алене, молочная сестра тоже суетилась — все тщетно. К ночи поднялась температура. Врача вызвать не смогли, потому что в родовой одна за другой рожали и рожали женщины со всего района. Алена сначала звонила знакомым, а потом заявила, что напишет жалобу в Министерство здравоохранения. И вот тут-то сразу появился врач. Он приложил к Алениной фиолетовой груди грелку со льдом, подождал, когда пройдет боль, и начал сцеживать. Молоко било в семь струй.

— Вот так и продолжайте, да пейте меньше!

А у Алены как раз остался кофе в термосе, и она сразу же предложила его Маше, даже налила собственноручно. Отказываться было глупо, Маша взяла стакан, но тут же отдернула руку:

— У меня даже молоко в груди зашевелилось — такой горячий!

— Это термос такой, импортный, — весело ответила Алена, энергично сцеживая грудь. — Ну, кажется, спасена, — и она приложила грелку со льдом ко второй груди.

В эту-то ночь Маша и решила: она должна написать в Москву. Ведь еще пять лет назад обещали снести бараки в их поселке, но до сих пор ничего не изменилось. Опять этим летом побелили подъезд — значит, в ближайшие три года изменений не предвидится. Одна надежда, что Беляевы устроят настоящий пожар. Но Маша пожара ждать не хотела: ей не раз придется оставлять дочку одну в комнате, мало ли, за хлебом выскочит или за молоком.

Весь следующий день Маша писала письмо в Москву, а Алена возмущалась необходимостью делать подарок детским сестрам:

— Это их обязанность — хорошо ухаживать! Почему они еще должны что-то иметь!

— Наверно, потому, что никто не идет сюда работать, — заметила Роза.

— На базу, например, все хотят, — добавила Маша.
На следующий день их выписали. Пока Маша звонила Лизе, за Розой уже пришел муж в окружении родственников. Алена смотрела в окно, как все они рассаживались в три машины.

Когда Лиза появилась, первым делом Маша показала ей письмо, а потом — дочь.

— Ну, — сказала Лиза, — затаскают тебя, согнут в улитку.

— Я же все, как есть, написала. Ничего не прибавила. Пять лет назад обещали снести? Обещали.

— Ну смотри-и.

В ответ на Машино письмо пришел большой пакет, в котором оказалась карта города. Это была очень красивая карта: изумрудно зеленели четырехугольники парков, изящно разбегались нитки железных дорог, широкая синяя лента Камы изящно разделяла город на две части. На бланке было напечатано:

«Уважаемая тов. Голубчикова М. В.! В ответ на Ваше письмо от 30.09.82 сообщаем, что поселок Леваневский снесен в прошлом году, и на его месте находится озеро Веселое. Карту прилагаем».

В самом деле, на месте поселка Маша нашла голубоватое пятно размытых очертаний — по нему прописными буквами стояло: «Озеро Веселое». Карта убедительно пахла типографской краской.

Так все в бараке узнали, что они живут на дне озера. Баба Аня покорно рассудила:

— Москвённые люди, они больше знают, им виднее.

— Хоть рыбки поедим теперь, — согласилась баба Таня.

— Какой рыбки? Я вообще плавать не умею, — сказала Лиза.

— Вот, мама, говорил я, купи маску, говорил! — обиженно протянул ее сын.

— Какую маску?

— Для подводного плавания. Они в спорттоварах продаются.

— Не маску, а портвейну купить, — предложили Беляевы.

Когда же они поняли, что их предложения никто не поддержит, решительно отказались жить на дне озера: мол, у нас ревматизм и еще какой-то хандроз.

Машиной дочке было семь месяцев. Маша кормила ее грудью и очень уставала. Она закрыла глаза, возгласы жильцов смутно доносились до нее. И тут Маша увидела свою будущую квартиру — отдельную двухкомнатную квартиру в новом многоэтажном доме. С лоджией и кладовкой. А сам дом стоял на берегу озера.