...Не забывай моих последних дней...

...О, эти наши дни последние,

Остатки неподвижных дней.

И только небо в полночь меднее

Да зори голые длинней...

Июнь... Все хорошо. Все как быть должно. Инвалиды (грязный дом напротив нас, тоже угловой, с железными балконами) заводят свою музыку разно: то с самого утра, то попозже. Но заведя, уже не прекращают. Что-нибудь да зудит: или гармоника, или дудка, или граммофон и гармоника вместе. В разных этажах. Кто не дудит — лежит брюхом на подоконнике, разнастанный, смотрит или плюет на тротуар.

После 11 ч. вечера, когда уже запрещено ходить по улицам (т. е. после 9 — ведь у нас «революционное» время, на три часа вперед), музыка не кончается, но валявшиеся на подоконниках сходят на подъезд, усаживаются. Вокруг толпятся так называемые «барышни», в белых туфлях — «Катьки мои толстоморденькие», о которых А. Блок написал:

С юнкерьем гулять ходила,

С солдатьем теперь пошла.

Визги. Хохотки.

Инвалиды (и почему они — инвалиды? все они целы, никто не ранен, и госпиталя тут нет) — «инвалиды» здоровые, крепкие мужчины. Праздник и будни у них одинаковы. Они ничем не заняты. Слышно, будто спекулируют, но лишь по знакомству. Нам ни одной картофелины не продали.

А граммофон их звенит, звенит в ушах, даже ночью, светлой, как день, — когда уже спят инвалиды, замолк граммофон.

*

Утрами по зеленой уличной траве извиваются змеями приютские дети — «пролетарские» дети — это их ведут в Таврический сад. Они — то в красных, то в желтых шапчонках, похожих на дурацкие колпаки. Мордочки землистого цвета, сами босые. На нашей улице, когда-то очень аристократической, очень много было красивых особняков. Они все давно реквизированы, наиболее разрушенные — покинуты, отданы «под детей». Приюты доканчивают эти особняки. Мимо некоторых уже пройти нельзя, такая грязь и вонь. Стекла выбиты. На подоконниках лежат дети, — совершенно так, как инвалиды лежат, — мальчишки и девчонки, большие и малые, и как инвалиды глазеют или плюют на улицу. Самые маленькие играют сором на разломленных плитах тротуара, под деревьями, или бегают по уличной траве, шлепая голыми пятками. Ставят детей в пары и ведут в Таврический лишь по утрам. Остальное время дня они свободны. И праздны, опять совершенно так же, как инвалиды.

Есть, впрочем, и много отличий между детьми и инвалидами. Хотя бы это одно: у детей лица желтые — у инвалидов красные.

*

Вчера (28-го июня) дежурила у ворот. Ведь у нас со времени военной большевицкой паники установлено бессменное дежурство на тротуаре, день и ночь. Дежурят все, без изъятья, жильцы дома по очереди, по три часа каждый. Для чего это нужно, сидеть на пустынной, всегда светлой улице, — не знает никто. Но сидят. Где барышня на доске, где дитя, где старик. Под одними воротами раз видела дежурящую, интеллигентного обличия, старуху; такую старую, что ей вынесли на тротуар драное кресло из квартиры. Сидит покорно, защищает, бедная, свой «революционный» дом и «Красный Петроград» от «белых негодяев»... которые даже не наступают.

Вчера, во время моих трех часов «защиты», — улица являла вид самый необыкновенный. Шныряли, грохоча и дребезжа, расшатанные, вонючие большевицкие автомобили. Маршировали какие-то оборванцы с винтовками. Кучками проходили подозрительные личности. Словом, царило непривычное оживление. Узнаю тут же, на улице, что рядом, в Таврическом Дворце, идет назначенный большевиками митинг и заседание их Совета. И что дела как-то неожиданно неприятно там обертываются для большевиков, даже трамваи вдруг забастовали. Ну что ж, разбастуют.

Без всякого волнения, почти без любопытства, слежу за шныряющими властями. Постоянная история, и ничего ни из одной не выходит.

Женщины с черновато-синими лицами, с горшками и посудинами в ослабевших руках (суп с воблой несут из общественной столовой) — останавливались на углах, шушукались, озираясь. Напрасно, голубушки. У надежды глаза так же велики, как и у страха.

*

Рынки опять разогнали и запечатали. Из казны дается на день 1/8 хлеба. Муку ржаную обещали нам принести тайком — 200 р. фунт.

Катя спросила у меня 300 рублей — отдать за починку туфель.

*

Если ночью горит электричество — значит, в этом районе обыски. У нас уже было два. Оцепляют дом и ходят целую ночь, толпясь, по квартирам. В первый раз поиском заведовал какой-то «товарищ Савин», подслеповатый, одетый как рабочий. Сопровождающий обыск И.И. (ужасно он похож, без воротничка, на большую, худую, печальную птицу) — шепнул «товарищу», что тут, мол, писатели, какое у них оружие. Савин слегка ковырнул мои бумаги и спросил: участвую ли я теперь в периодических изданиях? На мой отрицательный ответ ничего, однако, не сказал. Куча баб в платках (новые сыщицы — коммунистки) интересовались больше содержанием моих шкапов. Шептались. В то время мы только что начинали продажу, и бабы явно были недовольны, что шкап не пуст. Однако обошлось. И. И. ходил по пятам каждой бабы.

На втором обыске женщин не было. Зато дети. Мальчик лет 9 на вид, шустрый и любопытный, усердно рылся в комодах и в письменном столе Дм. Серг. Но в комодах с особенным вкусом. Этот наверно «коммунист». При каком еще строе, кроме коммунистического, удалось бы юному государственному деятелю полазить по чужим ящикам?

А тут — открывай любой.

— Ведь подумайте, ведь они детей развращают. Детей! Ведь я на этого мальчонку без стыда и жалости смотреть не мог! — вопил бедный И. И. в негодовании на другой день.

*

Яркое солнце. Высокая ограда С. собора. На каменной приступочке сидит дама в трауре. Сидит бессильно, как-то вся опустившись. Вдруг тихо, мучительно, протянула руку. Не на хлеб попросила — куда! Кто теперь в состоянии подать «на хлеб»? На воблу.

Холеры еще нет. Есть дизентерия. И растет. С тех пор как выключили все телефоны — мы почти не сообщаемся. Не знаем, кто болен, кто жив, кто умер. Трудно знать друг о друге, — а увидаться еще труднее.

Извощика можно достать — от 500 р. конец.

*

Мухи. Тишина. Если кто-нибудь не возвращается домой — значит, его арестовали.

Так арестовали мужа нашей квартирной соседки, древнего-древнего старика. Он не был, да и не мог быть связан с «контрреволюцией», — он просто шел по Гороховой домой. И не пришел. Несчастная старуха неделю сходила с ума, а когда наконец узнала, где он сидит и собралась послать ему еду (заключенные кормятся только тем, что им присылают «с воли») — то оказалось, что старец уже умер. От воспаления легких или от голода.

Также не вернулся домой другой старик, знакомый З. Этот зашел случайно в Швейцарское посольство, а там засада.

Еще не умер, сидит до сих пор. Любопытно, что он давно на большевицкой же службе, в каком-то учреждении, которое его от Гороховой требует, он нужен... но Гороховая не отдает.

*

Опять неудавшаяся гроза, какое лето странное. Но посвежело.

А в общем, ничего не изменяется. Пыталась целый день продавать старые башмаки. Не дают полторы тысячи, — малы, Отдала задешево. Есть-то надо.

*

Еще одного надо записать в синодик. Передался большевикам — А. Ф. Кони! Известный всему Петербургу сенатор Кони, писатель и лектор, хромой, 75-летний старец. За пролетку и крупу решил «служить пролетариату». Написал об этом «самому» Луначарскому. Тот бросился читать письмо всюду: «товарищи, А. Ф. Кони — наш! Вот его письмо». Уже объявлены какие-то лекции Кони — красноармейцам.

Самое жалкое — это что он, кажется, не очень и нуждался. Дима [Д.В. Философов.] не так давно был у него. Зачем же это — на старости лет? Крупы будет больше, будут за ним на лекции пролетку посылать, — но ведь стыдно!

С Москвой, жаль, почти нет сообщения. А то достать бы книжку Брюсова «Почему я стал коммунистом». Он теперь, говорят, важная шишка у большевиков. Общий цензор. (Издавна злоупотребляет наркотиками.)

Валерий Брюсов — один из наших «больших талантов». Поэт «конца века», — их когда-то называли «декадентами». Мы с ним были всю жизнь очень хороши, хотя дружить так, как я дружила с Блоком и А. Белым, с ним было трудно. Не больно ли, что как раз эти двое последних, лучшие, кажется, из поэтов и личные мои, долголетние, друзья — чуть не первыми перешли к большевикам? Впрочем, какой большевик — Блок! Он и вертится где-то около, в левых эс-ерах. Он и А. Белый — это просто «потерянные дети», ничего не понимающие, а-политичные отныне и до века. Блок и сам как-то соглашался, что он «потерянное дитя», не больше.

Но бывают времена, когда нельзя быть безответственным, когда всякий обязан быть человеком. И я «взорвала мосты» между нами, как это ни больно. Пусть у Блока, да и у Белого, «душа невинна: я не прощу им никогда».

Брюсов другого типа. Он не «потерянное дитя», хотя также безответствен. Но о разрыве с Брюсовым я и не жалею. Я жалею его самого.

Все-таки самый замечательный русский поэт и писатель — Сологуб — остался «человеком». Не пошел к большевикам. И не пойдет. Не весело ему за то живется.

*

Молодой поэт Натан В., из кружка Горького, но очень восставший здесь против большевиков, — в Киеве очутился на посту Луначарского. Интеллигенты стали под его покровительство.

*

Шла дама по Таврическому саду. На одной ноге туфля, на другой лапоть.

*

Деревянные дома приказано снести на дрова. О, разрушать живо, разрушать мастера! Разломают и растаскают.

Таскают и торцы. Сегодня сама видела, как мальчишка с невинным видом разбирал мостовую. Под торцами доски. Их еще не трогают. Впрочем, нет, выворачивают и доски, ибо кроме «плешин» — вынутых торцов, — кое-где на улицах есть и бездонные черные ямы.

*

N был арестован в Павловске на музыке, во время облавы. Допрашивал сам Петерс, наш «беспощадный» (латыш). Не верил, что N студент. Оттого, верно, и выпустил. На студентов особенное гонение. С весны их начали прибирать к рукам. Яростно мобилизуют. Но все-таки кое-кто выкручивается. Университет вообще разрушен, но остатки студентов все-таки нежелательный элемент. Это хотя и, увы, пассивная, — но все-таки оппозиция. Большевики же не терпят вблизи никакой, даже глухой и немой. И если только могут, что только могут — уничтожают. Непременно уничтожат студентов, останутся только профессора. Студенты все-таки им, большевикам, кажутся коллективной оппозицией, а профессора разъединены, каждый — отдельная оппозиция, и они их преследуют отдельно.

Сегодня еще прибавили 1/8 фунта хлеба на два дня. Какое объедение!

*

Ночи стали темнее.

*

Да, и очень темнее. Ведь уж старый июль в половине. Сегодня 15 июля.

Косит дизентерия. Направо и налево. Нет дома, где нет больных. В нашем доме уже двое умерло. Холера только в развитии.

*

16 июля. Утром из окна: едет воз гробов. Белые, новые, блестят на солнце. Воз обвязан веревками.

В гробах — покойники, кому удалось похорониться. Это не всякому удается. Запаха я не слышала, хотя окно было отворено. А на Загородном — пишет «Правда» — сильно пахнут, когда едут.

Няня моя, чтобы получить парусиновые туфли за 117 р. (ей удалось добыть ордер казенный), стояла в очереди сегодня, вчера и третьего дня с 7 час. утра до 5.10 часов подряд.

Ничего не получила.

А И.И. ездил к Горькому, опять из-за брата (ведь у И.И. брата арестовали).

Рассказывает: попал на обед, по несчастию. Мне не предложили, да я бы и не согласился ни за что взять его, горьковский, кусок в рот, но, признаюсь, был я голоден, и неприятно очень было: и котлеты, и огурцы свежие, и кисель черничный...

Бедный И. И., когда-то буквально спасший Горького от смерти! За это ему теперь позволяется смотреть, как Горький обедает. И только потому что на просьбу относительно брата Горький ответил: «вы мне надоели. Ну и пусть вашего брата расстреляют».

Об этом И. И. рассказывал с волнением, с дрожью в голосе. Не оттого, что расстреляют брата (его, вероятно, не расстреляют), не оттого, что Горький забыл, что сделал для него И. И., — а потому, что И. И. видит теперь Горького, настоящий облик человека, которого он любил... и любит, может быть, до сих пор.

Меня же Горький и не ранит (я никогда его не любила) и не удивляет (я всегда видела его довольно ясно). Это человек прежде всего не только не культурный, но неспособный к культуре внутренно. А кроме того — у него совершенно бабья душа. Он может быть и добр — и зол. Он все может и ни за что не отвечает. Он какой-то бессознательный. Сейчас он приносит много вреда, играет роль крайне отрицательную, — но все это, в конце концов, женская пассивность — «путь Магдалинин». Но Магдалина, которая никогда не раскается, ибо не поймет своих грехов.

Не завидую я его котлетам. Наша затхлая каша и водянистый суп, на котором мы сидим месяцами (равно как и И. И.), — право, пища более здоровая.

Старика И., знакомого З. (я о нем писала), не выпустили, но отправили в Москву, на работы, в лагерь. Обвинений никаких. На работы нужно ходить за 35 верст.

*

Что-то все делается, делается, мы чуем, а что — не знаем.

Границы плотно заперты. В «Правде» и в «Известиях» — абсолютная чепуха. А это наши две единственные газеты, два полулистика грязной бумаги, — официозы. (В «коммунистическом государстве» пресса допускается ведь только казенная. Книгоиздательство тоже только одно, государственное, — казенное. Впрочем, оно никаких книг и не издает. Издает пока лишь брошюры коммунистические. Книги соответственные еще не написаны, все старые — «контрреволюционны»; можно подождать, кстати и бумаги мало. Ленинки печатать и то не хватает.)

Что пишется в официозах — понять нельзя. Мы и не понимаем.

И никто. Думаю, сами большевики мало понимают, мало знают. Живут со дня на день. Зеленая армия ширится.

Дизентерия, дизентерия... И холера тоже. В субботу пять лет войне. Наша война кончиться не может, поэтому я уже и мира не понимаю.

*

Надо продавать все до нитки. Но не умею, плохо идет продажа.

*

Дмитрий [Д.С. Мережковский] сидит до истощения, целыми днями, корректируя глупые, малограмотные переводы глупых романов для «Всемирной Литературы». Это такое учреждение, созданное покровительством Горького и одного из его паразитов — Тихонова для подкармливания будто бы интеллигентов. Переводы эти не печатаются, да и незачем их печатать. Платят 300 ленинок с громадного листа («ремингтон» за счет переводчика), а за корректуру — 100 леиинок.

Дмитрий сидит над этими корректурами днем, а я по ночам. Над каким-то французским романом, переведенным голодной барышней, 14 ночей просидела.

Интересно, на что в Совдепии пригодились писатели. Да и то, в сущности, не пригодились. Это так, благотворительность, копеечка, поданная Горьким Мережковскому.

На копеечку эту (за 14 ночей я получила около тысячи ленинок, полдня жизни) — не раскутишься. Выгоднее продать старые штаны.

*

Ощущение лжи вокруг — ощущение чисто физическое. Я этого раньше не знала. Как будто с дыханием в рот вливается какая-то холодная и липкая струя. Я чувствую не только ее липкость, но и особый запах, ни с чем не сравнимый.

*

Сегодня опять всю ночь горело электричество — обыски. Верно, для принудительных работ.

*

Яркий день. Годовщина (пять лет!) войны. С тех пор почти не живу. О, как я ненавидела ее всегда, этот европейский позор, эту бессмысленную петлю, которую человечество накинуло на себя! Я уж не говорю о России. Я не говорю и о побежденных. Но с первого мгновения я знала, что эта война грозит неисчислимыми бедствиями всей Европе, и победителям и побежденным. Помню, как я упрямо до тупости восставала на войну, шла против если не всех — то многих, иногда против самых близких людей (не против Д. С.[Мережковский], он был со мной). Общественно — мы звука не могли издать не военного, благодаря царской цензуре. На мой доклад в Религиозно-философском О-ве, самый осторожный, нападали в течение двух заседаний. Я до сих пор утверждаю, что здравый смысл — хотя бы только здравый смысл — был на моей стороне. А после мне приходилось выслушивать такие вопросы: «вот вы всегда были против войны, значит, вы за большевиков?» За большевиков! Как будто мы их не знали, как будто мы не знали до всякой революции, что большевики — перманентная война, безысходная война? Большевицкая власть в России — порождение, детище войны. И пока она будет — будет война. Гражданская? Как бы не так. Просто себе война, только двойная еще, и внешняя и внутренняя. И последняя в самой омерзительной форме, в форме террора, т. е. убийства вооруженными — безоружных и беззащитных. Но довольно об этом, довольно. Я слышу выстрелы. Оставляю перо, иду на открытый балкон.

Посередине улицы медленно собираются люди. Дети, женщины... даже знаменитые «инвалиды», что напротив, слезли с подоконников — и музыку забыли. Глядят вверх. Совершенно безмолвствуют. Как завороженные — и взрослые, и дети. В чистейшем голубом воздухе, между домами, — круглые, точно белые клубочки, плавают дымки. Это «наши» (большевицкие) части стреляют и небо по будто бы налетевшим «вражеским» аэропланам.

На ватные комочки «наших» орудий никто не смотрит. Глядят в другую сторону и выше, ища «врагов». Мальчишка жадно и робко указует куда-то перстом, все оборачиваются туда. Но, кажется, ничего не видят. По крайней мере я, несмотря на бинокль, ничего не вижу.

Кто — «они»? Белая армия? Союзники — англичане или французы? Зачем это? Прилетают любоваться, как мы вымираем? Да ведь с этой высоты все равно не видно.

Балкон меня не удовлетворяет. Втихомолку, накинув платок, бегу с Катей-горничной по черному ходу вниз и подхожу к жидкой кучке посреди улицы.

Совсем ничего не вижу в небе (бинокль дома остался), а люди гробово молчат. Я жду. Вот, слышу, желтая баба шепчет соседке: «И чего они — летают-летают... Союзники тоже... Хоть бы бумажку сбросили, когда приду, или что...»

Тихо говорила баба, но ближний «инвалид» слышал, Он, впрочем, невинен.

— Чего бумажку, булку бы сбросили, вот это дело.

Баба вдруг разъярилась:

— Булки захотел, толстомордый. Хоть бы бомбу шваркнули, и за то бы спасибо. Разорвало бы окаянных, да и нам уж один конец, легче бы.

Сказав это, баба крупными шагами, бодрясь, пошла прочь. Но я знаю, — струсила. Хоть не видать никого «такого» около, а все же... С улицы легче всего попасть на Гороховую, а там в списках потеряешься, и каюк. Это и бабам хорошо известно.

Пальба затихла, кучка стала расходиться. Вернулась и я домой.

Да, зачем эти праздные налеты?

Вчера то же было, говорят, в Кронштадте. То же самое.

Зачем это?

*

Дни — как день один, громадный, только мигающий — ночью. Текучее неподвижное время. Лупорожий А-в с нашего двора, праздный ражий детина из шоферов (не совсем праздный, широко спекулирует, кажется), — купил наше пианино за 7 т. ленинок, самовар новый за тысячу и за 7 т. мой парижский мех — жене.

Приходят, кроме того, всякие евреи и еврейки, тип один, обычный, — тип нашего Гржебина: тот же аферизм, нажива на чужой петле. Гржебин даже любопытный индивидуум. Прирожденный паразит и мародер интеллигентской среды. Вечно он околачивался около всяких литературных предприятий, издательств — к некоторым даже присасывался — но в общем удачи не имел. Иногда промахивался: в книгоиздательстве «Шиповник» раз получил гонорар за художника Сомова, и когда это открылось, — слезно умолял не предавать дело огласке. До войны бедствовал, случалось — занимал по 5 рублей; во время войны уже несколько окрылился, завел свой журналишко, самый патриотический и военный — «Отечество».

С первого момента революции он, как клещ, впился в Горького. Не отставал от него ни на шаг, кто-то видел его на запятках автомобиля вел. княгини Ксении Александровны, когда в нем, в мартовские дни, разъезжал Горький. (Быть может, автомобиль был не Ксении, другой вел. княгини, за это не ручаюсь.)

Горькому сметливый Зиновий остался верен. Все поднимаясь и поднимаясь по паразитарной лестнице, он вышел в чины. Теперь он правая рука — главный фактор Горького. Вхож к нему во всякое время, достает ему по случаю разные «предметы искусства» — ведь Горький жадно скупает всякие вазы и эмали у презренных «буржуев», умирающих с голоду. (У старика Е., интеллигентного либерала, больного, сам приехал смотреть остатки китайского фарфора. И как торговался!) Квартира Горького имеет вид музея — или лавки старьевщика, пожалуй: ведь горька участь Горького тут, мало он понимает в «предметах искусства», несмотря на всю охоту смертную. Часами сидит, перетирает эмали, любуется приобретенным... и верно, думает, бедняжка, что это страшно «культурно».

В последнее время стал скупать и порнографические альбомы. Но и в них ничего не понимает. Мне говорил один антиквар — библиотекарь, с невинной досадой: «заплатил Горький за один альбом такой 10 тысяч, а он и пяти не стоит».

Кроме альбомов и эмалей, Зиновий Гржебин поставляет Горькому и царские сторублевки. И. И. случайно натолкнулся на Гржебина в передней Горького с целым узлом таких сторублевок, завязанных в платок.

Но присосавшись к Горькому, Зиновий делает попутно и свои главные дела: какие-то громадные, темные обороты с финляндской бумагой, с финляндской валютой и даже с какими-то «масленками»! Бог уж их знает, что это за «масленки». Должно быть — вкусные дела, ибо он живет в нашем доме, в громадной квартире бывшего домовладельца, покупает сразу пуд телятины (50 тысяч), имеет свою пролетку и лошадь (даже не знаю сколько — тысяч 30 в день?).

К писателям Гржебин теперь относится по-меценатски. То есть держит себя меценатом. У него есть как бы свое (полулегальное, под крылом Горького) издательство. Он скупает всех писателей с именами, скупает «впрок» — ведь теперь нельзя издавать. На случай переворота — вся русская литература в его руках, по договорам, на многие лета, — и как выгодно приобретенная! Буквально, буквально за несколько кусков хлеба.

Ни один издатель при мне и со мной так бесстыдно не торговался, как Гржебин. А уж кажется, перевидали мы издателей на своем веку.

Стыдно сказать, за сколько он покупал меня и Мережковского. Стыдно не нам, конечно. Люди с петлей на шее уже таких вещей не стыдятся.

Однако что я — столько о Гржебине! Это сегодня день такой, все разные комиссионеры. Мебельщик (еврей тоже) развязно предлагал Д. С-чу продать ему «всю его личную библиотеку и рукописи». У Злобиных он уже купил гостиную — за 12 рублей (тысяч). Армянка-бриллиантщица поздно вечером принесла мне 6 тысяч за мою брошку (большой бриллиант). Шестьсот взяла себе. Показывала — в сумочке у нее великолепное бриллиантовое колье чье-то — 400 тысяч. Получит за комиссию 40 т. сразу.

Это все крупные аферисты, гады, которыми кишит наша гнилая «социалистическая» заводь. Мелочь же порой даже симпатична — вроде чухонки, бывшей кухарки расстрелянного министра Щегловитова. Эти все-таки очень рискуют, когда тащат наши вещи на рынок. На рынках облавы, разгоны, стрельба, избиения.

Сегодня избивали на Мальцевском. Убили 12-летнюю девочку. (Сами даже, говорят, смутились.)

Чем объяснить эти облавы? Разве любовью к искусству, главным образом. Через час после избиений те же люди на тех же местах снова торгуют тем же. Да и как иначе? Кто бы остался в живых, если б не торговали они — вопреки избиениям?

*

Надо понять, что мы не знаем даже того, что делается буквально в ста шагах от нас (в Таврическом Дворце, например). Тогда будет понятно, что мы не можем составить себе представления о совершающемся в нескольких верстах, не говоря уже о юге или Европе.

Вот характерная иллюстрация.

На недавней конференции «матросов и красноармейцев» наш петербургский диктатор Зиновьев (Радомысльский) пережил весьма неприятную, весьма щекотливую минуту. Казалось бы, собрание надежное, профильтрованное (других не собирают). В «Правде» для осведомления верноподданных, в отчете об этой конференции, было напечатано (цитирую дословно), что «т. Зиновьев объявил о прибытии великого писателя Горького, великою противника войны, теперь великого поборника советской власти». И Горький сказал речь... «воюйте, а то придет Колчак и оторвет вам голову. Евреев же мало в армии, потому что их вообще мало». После этого «был покрыт длительными овациями».

Мы, конечно, не поняли, почему это ни с того ни с сего у Горького выскочили «евреи в армии». Но мы привыкли к отсутствию всякой логики и всякого смысла в официальной нашей прессе.

Оказывается, на деле было вот что. Нам посчастливилось узнать правду помимо «Правды», от очевидцев, присутствовавших на собрании (имен, конечно, не назову). Надежное собрание возмутилось. «Коммунисты» вдруг точно взбесились: полезли на Зиновьева с криками: «долой войну! долой коммунистов!» И даже — не страшно ли? — «долой жидов!». Кое-где стали сжиматься кулаки. Зиновьев, окруженный, струсил. Хотел удрать задним ходом — и не мог. Предусмотрительная личная секретарша Зиновьева — Костина — бросилась отыскивать Горького, вспомнив, что он прежде всего «поборник евреев». Ездила на зиновьевском автомобиле по всему городу, даже в наш дом заглядывала, — а вдруг Горький, случаем, у И. И.? Где-то отыскала наконец, привезла — спасать Зиновьева, спасать большевиков.

Горький говорит мало, глухо, отрывисто — будто лает. Горький действительно, по словам присутствовавших, пролаял что-то о евреях, о том, что если евреев-солдат меньше, то ведь евреев в России вообще численно меньше, чем русских. Насчет Колчака, «отрыва головы» и совета воевать — очевидцы не говорили, может быть, недослышали.

Красноречие Горького вряд ли могло иметь решающее влияние, но «верная и преданная» часть сборища постаралась использовать выход «великого писателя, поборника» и т. д. как диверсию отвлекающую. После нее «конференцию» быстро закончили и закрыли.

Вскоре после напечатанного отчета И. И. был у Горького (все из-за брата). В упор спросил его, правда ли, что Горький большевиков спасал? Правда ли, что требовал продолжения войны? Неужели, как выразился И. И., — «Горький и этим теперь опаскужен»?

На это Горький пролаял мрачно, что ни слова не говорил о войне, а только о евреях. Будто бы в Москву даже ездил, чтоб «протестовать» против напечатанного о нем, да вот «ничего сделать не может».

Какой, подумаешь, несчастный, обиженный.

Говорит еще, что в Москве — «вор на воре, негодяй на негодяе...» (а здесь? Кого он спасал?).

Если б можно было еще кем-нибудь возмущаться, но Горьким первым. Но возмущение и ненависть — перегорели. Да люди и стали выше ненависти. Сожалительное презрение, иногда брезгливость. Больше ничего.

*

Оплакав Венгрию, большевики заскучали. Троцкий-Бронштейн, главнокомандующий армией «всея России», требует, однако, чтобы к зиме эта армия уничтожила всех «белых», которые еще занимают часть России. «Тогда мы поговорим с Европой».

Работы много — ведь уж август, даже по старому стилю.

Косит дизентерия.

Т. лежит третью неделю. Страшная, желтая, худая. Лекарств нет.

*

Соли нет.

*

Почти насильно записывают в партию коммунистов. Открыто устрашают: «...а если кто...» Дураки боятся.

Петерса убрали в Киев. Положение Киева острое. Кажется, его теснят всякие «банды», от них стонут сами большевики. Впрочем — что мы знаем?

*

Арестованная (по доносу домового комитета, из-за созвучий фамилий) и через 3 недели выпущенная Ел. (близкий нам человек) рассказывает между прочим:

Расстреливают офицеров, сидящих с женами вместе, человек 10 — 11 в день. Выводят на двор, комендант, с папироской в зубах, считает, — уводят.

При Ел. этот комендант (коменданты все из последних низов), проходя мимо тут же стоящих, помертвевших жен, шутил: «вот вы теперь молодая вдовушка. Да не жалейте, ваш муж мерзавец был. В красной армии служить не хотел».

Недавно расстреляли профессора Б. Никольского. Имущество его и великолепную библиотеку конфисковали. Жена его сошла с ума. Остались дочь 18 лет и сын 17-ти. На днях сына потребовали во «Всевобуч» (всеобщее обучение). Он явился. Там ему сразу комиссар с хохотком объявил (шутники эти комиссары!): «А вы знаете, где тело вашего папашки? Мы его зверькам скормили».

Зверей Зоологического сада, еще не подохших, кормили свежими трупами расстрелянных, благо Петропавловская крепость близко, — это всем известно. Но родственникам, кажется, не объявляли раньше.

Объявление так подействовало на мальчика, что он четвертый день лежит в бреду. (Имя комиссара я знаю.)

Вчера доктор X. утешал И. И., что у них теперь хорошо устроились, несмотря на недостаток мяса: сердце и печень человеческих трупов пропускают через мясорубку — и выделывают пептоны, питательную среду, бульон... для культуры бацилл, например.

Доктор этот крайне изумился, когда И. И. внезапно завопил, что не переносит такого «глума» над человеческим телом, и убежал, схватив фуражку.

Надо помнить, что сейчас в СПБ-ге при абсолютном отсутствии одних вещей и скудости других есть нечто в изобилии: трупы. Оставим расстрелянных. Но и смертность в городе, по скромной большевицкой статистике (петитом), — 65% при 12% рождений. Т. е. умирает половина населения. (Не забудем, что это большевицкая, официальная статистика.)

*

И. И. заболел. И сестра его — дизентерией. «Перспектив» — для нас — никаких, кроме зимы без света и огня. Киев как будто еще раз взяли, кто — неизвестно. Не то Деникин, не то поляки, не то «банды». Может быть, и все они вместе.

Очень все неинтересно. Ни страха, ни надежды. Одна тяжелая, свинцовая, скука.

*

Петерс, уезжая в Киев (мы знаем, что Киев взяли потому, что Петерс уж в Москве: удрал, значит), решил возвратить нам телефоны. Причин возвращать их так же мало, как мало было отнимать. Но и за то спасибо.

Все теперь, без исключения, — носители слухов. Носят их соответственно своей психологии: оптимисты — оптимистические, пессимисты — пессимистические. Так что каждый день есть всякие слухи, и обыкновенно друг друга уничтожающие. Фактов же нет почти никаких. Газета — наш обрывок газеты, — если факты имеет, то не сообщает, тоже несет слухи, лишь определенно подтасованные. Изредка прорвется кусок паники, вроде «вновь угрожающей Антанты, лезущей на нас с еще окровавленной от Венгрии мордой»... или вроде внезапно появившегося Тамбово-Козловского (?) фронта.

Несомненный факт, что сегодня ночью (с 17 на 18 августа) где-то стреляли из тяжелых орудий. Но Кронштадт ли стрелял, в него ли стреляли — мы не знаем (слухи).

Должно быть, особенно серьезного ничего не происходит — не слышно усиленного ерзанья большевицких автомобилей. Это у нас один из важных признаков: как начинается тарахтенье автомобилей — завозились большевики, забеспокоились — ну, значит, что-то есть новенькое, пахнет надеждой. Впрочем, мы привыкли, что они из-за всякого пустяка впадают в панику и начинают возиться, дребезжа своими расхлябанными, вонючими автомобилями. Все автомобили расхлябанные, полуразрушенные. У одного, кажется, Зиновьева — хороший. Любопытно видеть, как «следует» по стогнам града «начальник Северной Коммуны». Человек он жирный, белокурчавый. На фотографиях, в газете, выходит необыкновенно похожим на пышную, старую тетку. Зимой и летом он без шапки... Когда едет в своем автомобиле — открытом, — то возвышается на коленях у двух красноармейцев. Это его личная охрана. Он без нее — никуда, он тpyc первой руки. Впрочем, они все трусы. Троцкий держится за семью замками, а когда идет, то охранники его буквально теснят в кольце, давят кольцом.

*

Фунт чаю стоит 1200 р. Мы его давно уже не пьем. Сушим ломтики морковки или свеклы, — что есть. И запариваем. Ничего. Хорошо бы листьев, да какие-то грязные деревья в Таврическом саду, и Бог их знает, может, неподходящие.

*

В гречневой крупе (достаем иногда, 300 р. фунт), в каше-размазне — гвозди. Небольшие, но их очень много. При варке няня вчера вынула 12. Изо рта мы их продолжаем вынимать. Я только сейчас, вечером, в трех ложках нашла 2, тоже изо рта уже вынула. Верно, для тяжести прибавляют.

Но для чего в хлеб прибавляют толченое стекло — не могу угадать. Такой хлеб прислали Злобиным из Москвы — их знакомые, с оказией.

*

Читаю рассказ Лескова «Юдоль». Это о голоде в 1840 году, в Средней России. Наше положение очень напоминает положение крепостных в имении Орловской губернии, так же должны были они умирать на месте, лишенные прав, лишенные и права отлучки. Разница: их «Юдоль» длилась всего 10 месяцев. И еще: дворовым крепостным выдавали помещики на день не 1/8 хлеба, а целых 3 фунта. Три фунта хлеба! Даже как-то не верится.

Сыпной тиф, дизентерия — продолжаются. Холодные дни, дожди. Сегодня было холодное солнце.

*

Все эти деникинские Саратовы, Тамбовы и Воронежи, о которых нам говорят то слухи, то, задушенно намекая, большевицкие газеты, оставляют нашу эпидерму бесчувственной. Нам нужны «ощущения», а не «представления».

Но и помимо этого, — когда я пытаюсь рассуждать, я тоже не делаю радужных выводов. Не вижу я ни успеха «белых генералов» (если они одни), ни целесообразности движения с юга.

(Вслух — насчет неверия моего в «белых генералов» не говорю, это слишком ранит всех.) Большевики твердо и ясно знают, что без Петербурга центральная власть (хотя она и в Москве) не будет свалена. Большевики недаром всей силой, почти суеверно, держатся за Петербург. Они так и говорят, даже в Москве: «пока есть у нас наш красный Петроград, — мы есть, и мы непобедимы».

Да, это роковым образом так. Петербург — большевицкий талисман. И большевицкая голова. Кроме того, «белые генералы» наши... Впрочем — молчание, молчание. Если и думают многие, как я (опытны ведь мы все!), то все-таки теперь помолчим.

*

Продала старые портьеры. И новые. И подкладочный коленкор. 2 тысячи. Полтора дня жизни.

*

Большевики и сами знают, что будут свалены так или иначе, — но когда? В этом весь вопрос. Для России — и для Европы — это вопрос громадной важности. Я подчеркиваю, для Европы. Быть может, для Европы вопрос времени падения большевиков даже важнее, чем для России. Как это ясно.

Пршгудительная война, которую ведет наша кучка захватчиков, еще тем противнее обыкновенной, что представляет из себя «дурную бесконечность» и развращает данное поколение в корне — создает из мужика «вечного» армейца, праздного авантюриста. Кто не воюет или пока не воюет — торгует (и ворует, конечно). Не работает никто. Воистину «Торгово-продажная» республика, защищаемая одурелыми солдатами — рабами.

Если большевики падут лишь «в конце концов» — то, пожалуй, под свалившимися окажется «пустое место». Поздравим тогда Европу. Впрочем, будет ли тогда кого поздравлять, «в конце-то концов»?

*

Матросье кронштадтское ворчит, стонет — надоело. «Давно бы мы сдались, да некому. Никто нейдет, никто не берет».

*

Что бы ни было далее — мы не забудем этого «союзникам». Англичанам — ибо французы без них вряд ли что могут.

Да что — мы? Им не забудет этого и жизнь сама.

*

Вчера видела на улице, как маленькая, 4-летняя девочка колотила ручонками упавшую с разрушенного дома старую вывеску. Вместо дома среди досок, балок и кирпича возвышалась только изразцовая печка. А на валявшейся вывеске были превкусно нарисованы яблоки, варенье, сахар и — булки. Целая гора булок.

Я наклоняюсь над девочкой.

— За что же ты бьешь такие славные вещи?

— В руки не дается! В руки не дается! — с плачем повторяла девочка, продолжая колотить и топтать босыми ножками заколдованное варенье.

*

Чрезвычайку обновили. Старых расстреляли, кое-кого. Но воры и шантажисты — все.

*

Отмечаю (конец августа по нов. стилю), что, несмотря на отсутствие фактов, и даже касающихся севера слухов, — общее настроение в городе повышенное, атмосфера просветленная. Верхи и низы одинаково, хотя безотчетно, вдруг стали утверждаться на ощущении, что скоро, к октябрю — ноябрю, все будет кончено.

Может быть, отчасти действуют и слишком настойчивые большевицкие уверения, что «напрасны новые угрозы», «тщетны решения англичан кончить с Петербургом теперь же», «нелепы надежды Юденича на новое соглашение с Эстляндией» и т. д.

Агонизирующий Петербург, читая эти выкрики, радуется: ага, значит, есть «новые угрозы». Есть «решения англичан». Есть речь о «соглашении Юденича с Эстляндией».

Я прямо чувствую нарастание беспочвенных, казалось бы, надежд.

Рядом большевики пишут о своем наступлении на Псков. Возможно, отберут его, но и это вряд ли изменит настроение дня.

Наша Кассандра — Д. С. — пребывает в тех же мрачных тонах. Я... не говорю ничего. Но констатировать общее состояние атмосферы считаю долгом.

Живем буквально на то, что продаем, изо дня в день. Все дорожает в гомерической прогрессии, ибо рынки громят систематически. И, кажется, уже не столько принудительно, сколько утилитарно: нечем красноармейцев кормить. Обывательское продовольствие жадно забирается.

N [Замечательный и очень известный писатель] с женой поехал недавно в К., на Волгу, где у нега была своя дачка. Скоро вернулся. Заполняющие домик «коммунары» уделили хозяевам две каморки наверху. Незавидное было житье.

N говорит, что на Волге — непрерывные крестьянские восстания. Карательные отряды поджигают деревни, расстреливают крестьян по 600 человек зараз.

*

Южные «слухи» упорны относительно Киева: он будто бы взят Петлюрой — в соединении с поляками и Деникиным.

(Вот что я заметила относительно природы «слуха» вообще. Во всяком слухе есть смешение данного с должным. Бывают слухи очень неверные — с громадным преобладанием должного над данным, — не верны они, значит, фактически, и тем не менее очень поучительны. Для умеющего учиться, конечно. Вот и теперь — Киев. Может быть, его должно бы взять соединение Петлюры, поляков и Деникина. А как данного — такого соединения и не существует, может быть, если Киев и взят.)

Большевики признались, что Киев окружен с 3-х сторон. Только сегодня (26 августа) признались, что «противник (какой? кто?) занял Одессу». (Одесса взята около месяца тому назад.)

Ах, да что эти южные «взятия». И мы — Россия, и большевики — наши завоеватели, в этом пункте единомысленны: занятие южных городов «белыми» нисколько не колеблет центральную власть и само по себе не твердо, не окончательно. Не удивлюсь, если тот же Киев сто раз еще будет взят обратно.

*

Хамье отъевшееся, глубоко политичное и беспринципное (с одним непотрясаемым принципом— частной собственности) спешит «до переворота» реализовать нахваченные пуды грязной бумаги— ленинок,— скупая все, что может. У нас. В каждом случае учитывая, конечно, степень нужды, прижимая наиболее голодных. Помещают свои ленинки, как в банк, в бриллианты, меха, мебель, книги, фарфор — во что угодно. Это очень рассудительно.

Лупорожего А-ва с нашего двора, ражего детину из шоферов, который для жены купил мой парижский мех, — сцапали. Спекульнул со спиртом на 2 1/2 миллиона. Ловко.

А чем лучше Гржебин? Только вот не попался, и ему покровительствует Горький. Но жена Горького (вторая; настоящая его жена где-то в Москве), бывшая актриса, теперь комиссарша всех российских театров, уже сколотила себе деньжат... это ни для кого не тайна. Очень любопытный тип эта дама — коммунистка. Каботинка до мозга костей, истеричка, довольно красивая, хотя sur le retour, — она занималась прежде чем угодно, только не политикой. При начале власти большевиков сам Горький держался как-то невыясненно, неопределенно.

Помню, как в ноябре 17-го года я сама лично кричала Горькому (в последний раз, кажется, видела его тогда): «...а ваша-то собственная совесть что вам говорит? Ваша внутренняя человеческая совесть?» — а он, на просьбы хлопотать перед большевиками о сидящих в крепости министрах, только лаял глухо: «я с этими мерзавцами... и говорить... не могу».

Пока для Горького большевики, при случае, были «мерзавцами» — выжидала и Мария Федоровна. Но это длилось недолго. И теперь — о, теперь она «коммунистка» душой и телом. В роль комиссарши — министра всех театрально-художественных дел — она «вошла», как прежде входила в роль на сцене, в других пьесах. Иногда художественная мера изменяет ей, и она сбивается на роль уже не министерши, а как будто императрицы (ей-Богу, настоящая Мария Федоровна, восклицал кто-то в эстетическом восхищении). У нее два автомобиля, она ежедневно приезжает в свое министерство, в захваченный особняк на Литейном, — «к приему».

Приема ждут часами и артисты, и писатели, и художники. Она не торопится. Один раз, когда художник с большим именем, Д-ский, после долгого ожидания удостоился, наконец, впуска в министерский кабинет, он застал комиссаршу очень занятой... с сапожником. Она никак не могла растолковать этому противному сапожнику, какой ей хочется каблучок. И с чисто королевской, милой очаровательностью вскрикнула, увидев Д-ского: «Ах, вот и художник. Ну, нарисуйте же мне каблучок к моим ботинкам!»

Не знаю уж, воспользовался ли Д-ский «случаем» и попал или нет «в милость». Человек «придворной складки», конечно, воспользовался бы.

Теперь, вот в эти дни, у всех почему-то на устах одно слово: «переворот». У людей «того» лагеря, не нашего, — тоже. И спешат что-то «успеть до переворота». Спекулянты — реализовать ленинки, причастные к «властям» — как-то «заручиться» (это ходячий термин).

Спешит и Мария Федоровна А-ва. На днях А-ский, зайдя по делу к Горькому, застал у М.Ф. совсем неожиданный «салон»: человек 15 самой белогвардейской породы — П, К и т. д. Говорят о перевороте, и комиссарша уже играет на этой сцене совсем другую роль: роль «урожденной Желябужской». Вот и «заручилась» на случай переворота. Как не защитят ее гости — «своего поля ягоду», урожденную Желябужскую?

Недаром, однако, были слухи, что прямолинейный Петерс, наш «беспощадный», в раже коммунистической «чистки», метил арестовать всю компанию: и комиссаршу, и Горького, и Гржебина, и Тихонова... Да широко махнул. В Киев услали.

Киев если не взят, то, кажется, будет взят. Понять вообще ничего нельзя. Псков большевики тогда же взяли — торжествовали довольно. Однако Зиновьев опять объявляет — мы, мол, накануне цинического выступления англичан...

Вы так боитесь, товарищ Зиновьев? Не слишком ли большие глаза у вашего страха? У моей надежды они гораздо меньше.

*

Атмосфера уверенности в перевороте, которую я недавно отметила, ее температура (говорю о чисто кожном ощущении) за последние дни, и как будто тоже без всяких причин, — сильно понизилась. Какая это странная вещь!

Разбираюсь, откуда она могла взяться, я вот какое предполагаю объяснение: вероятно, был, опять ставился, вопрос о вмешательстве. Реально так или иначе снова поднимался. И это передалось через воздух. Только это могло родить такую всеобщую надежду, ибо: вес мы здесь, сверху донизу, до последнего мальчишки, знаем (и большевики тоже), что сейчас одно лишь так называемое «вмешательство» может быть толчком, изменяющим наше положение.

Вмешательство. «Вмешательство во внутренние дела России». Мы хохочем до слез — истерических, трагических, правда, — когда читаем эту фразу в большевицких газетах. И большевики хохочут — над Европой, — когда пишут эти слова. Знают, каких она слов боится. Они и не скрывают, что рассчитывают на старость, глухоту, слепоту Европы, на страх ее перед традиционными словами.

В самом деле, каким «вмешательством» в какие «внутренние дела» какой «России» была бы стрельба нескольких английских крейсеров по Кронштадту? Матросы, скучающие, что «никто их не берет», сдались бы мгновенно, а петербургские большевики убежали бы еще раньше. (У них автомобили всегда наготове.) Но конечно, все это лишь в том случае, если бы несомненно было, что стреляют «англичане», «союзники». (Так знают все, что самый легкий толчок «оттуда» — дело решающее.)

О эта пресловутая «интервенция»! Хоть бы раньше, чем произносить это слово, европейцы полюбопытствовали взглянуть, что происходит с Россией. А происходит приблизительно то, что было после битвы при Калке: татаре положили на русских доски, сели на доски — и пируют. Не ясно ли, что свободным, не связанным еще — надо (и легко) столкнуть татар с досок? И отнюдь, отнюдь не из «сострадания» — а в собственных интересах, самых насущных. Ибо эти новые татаре такого сорта, что чем дольше они пируют, тем грознее опасность для соседей попасть под те же доски.

Но видно, и соседей наших, и Антанту Бог наказал — разум отнял. Даже просто здравый смысл. До сих пор они называют этот необходимый, и такой нетрудный, внешний толчок, жест самосохранения — «вмешательством во внутренние дела России».

Koгда рассеется это марево? Не слишком ли поздно?

*

Вот мое соображение, сегодняшнее (2 августа), некий мой прогноз: если в течение ближайших недель не произойдет резко-положительных фактов, указующих на вмешательство, — дело можно считать конченым. Т.е. это будет уже факт невмешательства. Как выльется большевицкая зима? Трудно вообразить себе наше внутреннее положение — оставим эту сторону. С внешней же думаю: к январю или раньше возможно соглашение большевиков с соседями («торговые сношения»). С Финляндией, со Швецией и, может быть (да, да!), с самой Антантой (снятие блокады). Я ничего не знаю, но вероятия большие...

Учесть последствия этого невозможно, однако в общих чертах они для нас, отсюда, очень ясны, первый результат — усиление и укрепление красной армии. Ведь все, что получат большевики из Европы (причем глупой Европе они ничего не дадут — у них нет ничего), — все это пойдет комиссарам и красной армии, ни одна кроха не достанется населению (да на что большевикам — население?). Пожалуй, красноармейцы будут спекулировать на излишках — только.

Слабое место большевиков — возможность голодных бунтов в армии. Это будет устранено...

Пусть совершается несчастие: мне не жаль Англии, что ж, если она сама будет вооружать и кормить противника?

Европа получит по делам своим.

*

Ленин живет в Кремле, в «Кавалерском Доме» (бывшем прислужьем) в двух комнатках; рядом, в таких же, — Бонч [Бонч-Бруевич, старый партийный большевик, друг Ленина. Занимался когда-то исследованием сектантства.]. Между ними проломили дверь, т. е. просто дыру, какая еще там дверь. И кто удостаивается деловой аудиенции у Бонча — видит и Ленина. Только что рассказывал такой удостоившийся после долгих церемоний: сидит Ленин с компрессом на горле, кислый, оттого ли, что горло болит, или от дел неприятных — неизвестно.

Главный Совдеп московский — в генерал-губернаторском доме, но приемная в швейцарской. Там стоит, на голом столе, бутылка, в бутылке свечка.

В Москве зимой не будет «ни одного полена, даже для Ленина», уверял нас один здешний «приспособившийся» еврей (не большевик), заведующий у них топливом.

Кстати, он же рассказал, что, живя вблизи Петропавловской крепости, слышит по ночам бесконечные расстрелы: «Мне кажется иногда, что я схожу с ума. И думаю: нет, уж лучше ужасный конец, чем бесконечный ужас».

Одинаково расстреливают и женщин.

*

Электричество — 4 часа в сутки, от 8 — 12 (т. е. 5 — 9 час. вечера). Ночи темные-темные.

Вчера (14 ст. ст.) была нежная осенняя погода. В саду пахло землей и тихой прудовой водой. Сегодня — дождь.

*

Ожидаются новые обыски. Вещевые, для армии. Обещают брать все, до занавесей и мебельной обивки включительно.

*

Сегодня (30 авг. нов. стиля) — теплый, влажный день. С утра часов до 2 — 3 — далекая канонада. Опять, верно, вялые английские шалости. Vu et connu! В московской газете довольно паническая статья «Теперь или никогда». Опять об «окровавленной морде» Антанты, собирающейся будто бы лезть на Петербург. Новых фактов — никаких. Букет старых.

Здешняя наша «Правда» — прорвалась правдой (это случается). Делаю вырезку с пометкой числа и года (30 августа 19-го г. СПБ) и кладу в Дневник. Пусть лежит на память.

Вот эта вырезка дословно, с орфографией.

Рабочая масса к большевизму относится несочувственно и когда приезжает оратор или созывается общее собрание, т. т. рабочие прячутся поуглам и всячески отлынивают. Такое отношение очень прискорбно. Пора одуматься.

ЧЕРЕХОВИЧ

ОТДЕЛ НЕДВИЖИМЫХ ИМУЩЕСТВ

АЛЕКСАНДРО-НЕВСКОГО

РАЙОНА.

Настроение «пахнет белогвардейским духом». Из 150 служащих всего только 7 человек в коллективе (2 Коммуниста, 3 Кандидата и 2 сочувствующих). Все старания привлекать публику в нашу партию безрезультатны.

14-я Государств, типография ПЕТРОГРАД

Весьма характерный «прорыв». Достанется за него завтра кому следует. Бедный «Черехович» неизвестный. Угораздило его на такие откровенности пуститься.

Положим, это все знают, но писать об этом в большевицкой газете — непорядок. Ведь это же правда — а не «Правда».

*

Опять где-то стреляют, целыми днями. Должно быть, сами же большевики куда-нибудь палят зря, с испугу, в газете статья «Совершим Чудо!», т. е. «дадим отпор Антанте».

Прибыл «сам» Троцкий-Бронштейн. Много бытовых подробностей о грабежах, грязи и воровстве — но нет сил записывать.

В общем, несмотря на периодическую глухую орудийную стрельбу, — все то же, и вид города все тот же: по улицам, заросшим травой, в ямах, идут испитые люди с котомками и саквояжами, а иногда, клубясь вонючим синим дымом, протарахтит большевицкий автомобиль.

*

Нет, видно, ясны большевицкие небеса. Мария Федоровна (каботинка, «жена» Горького) — не только перестала «заручаться», но даже внезапно сделалась уже не одним министром «всех театров», но также и министром «торговли и промышленности». Объявила сегодня об этом запросто. И. И-чу. Положим, не хлопотно: «промышленности» никакой нет, а торгуют все чем ни попадя, и министру надо лишь этих всех «разгонять» (или хоть «делать вид»).

*

Будто бы арестовали в виде заложников Станиславского и Немировича [Директор известного Художественного театра в Москве]. Маловероятно, хотя Лилина (жена Станиславского) и Качалов — играют в Харькове и, говорят, очень радостно встретили Деникина. Были слухи, что Станиславский бывает в Кремле как придворный увеселитель нового самодержца — Ленина, однако и этому я не очень верю. Мы так мало знаем о Москве.

*

Из Москвы приехал наш «единственный» — X. Очень забавно рассказывал обо всем. (Станиславского выпустили.) Но вот прелесть — это наш интернациональный хлыщ Луначарский. Живет он в сиянии славы и роскоши, эдаким неразвенчанным Хлестаковым. Занимает, благодаря физическому устранению конкурентов, место единственного и первого «писателя земли русской». Недаром «Фауста» написал. Гёте написал немецкого, старого, а Луначарский — русского, нового, и уж конечно лучшего, ибо «рабочего».

Официальное положение Луначарского дозволяет ему циркулярами призывать к себе уцелевших критиков, которым он жадно и долго читает свои поэмы. Притом безбоязненно: знает, что они, бедняги, словечка против не скажут — только и могут, что хвалить. Не очень-то накритикуешь, явившись на литературное чтение по приказу начальства. Будь газеты, Луначарский, верно, заказывал бы и статьи о себе.

До этого не доходили и писатели самые высокопоставленные, вроде великого князя К. Р. (Константина Романова), уважая все-таки закон внутренний — литературной свободы. Но для Луначарского нет и этих законов. Да и в самом деле: он устал быть «вне» литературы. Большевицкие штыки позволяют ему если не быть, то казаться в самом сердце русской литературы. И он упустит такой случай?

Устроил себе, в звании литературного (всероссийского) комиссара, и «Дворец Искусств». Новую свою «ципочку», красивую Р., поставил... комиссаром над всеми цирками. Придумал это потому, что она вообще малограмотна, а любит только лошадей. (Старые жены министров большевицких чаще всего — отставлены. Даны им различные места, чтоб заняты были, а министры берут себе «ципочек», которым уже дают места поближе и поважнее.)

У Луначарского, в бытность его в Петербурге, уже была местная «ципочка», какая-то актриса из кафе-шантана. И вдруг (рассказывает X.) — является теперь в Москву — с ребеночком. Но министр искусств не потерялся, тотчас откупился, ассигновав ей из народных сумм полтора миллиона (по-царски, знай наших!) — «на детский театр».

*

Сегодня, 2 сентября нов. ст., во вторник, записываю прогноз Дмитрия [Д.С. Мережковского], его «пророчества», притом с его согласия — так он в них уверен.

Никакого наступления ни со стороны англичан, ни с других сторон, Финляндии, Эстляндии и т.п., — не будет, ни в ближайшие, ни в дальнейшие дни. Где-нибудь кто-нибудь, возможно, еще постреляет — но и только.

Определенного примирения с большевиками у Европы тоже не будет. Все останется приблизительно в таком же положении, как сейчас. Выдержит ли Европа строгую блокаду — неизвестно; будет, однако, еще пытаться.

Деникин обязательно провалится.

Затем Дмитрий дальше пророчествует, уже о будущем годе, после этой зимы, в продолжение которой большевики сильно укрепятся... но я пока этого не записываю, лучше потом.

Дмитрий почему-то объявил, что «вот этот вторник был решающим». (Уж не Троцкий ли загипнотизировал его своими «красными башкирами»?)

Эти «пророчества» — в сущности, то, что мы все знаем, но не хотим знать, не должны и не можем говорить даже себе... если не хотим сейчас же умереть. Физически нельзя продолжать эту жизнь без постоянной надежды. В нас говорит праведный инстинкт жизни, когда мы стараемся не терять надежду.

На Деникина, впрочем, никто почти не надеется, несмотря на его, казалось бы, колоссальные успехи, на все эти Харьковы, Орлы, на Мамонтова и т.д. Слишком мы здесь зрячи, слишком все знаем изнутри, чтобы не видеть, что ни к чему, кроме ухудшения нашего положения, не поведут наши «белые генералы», старые русские «остатки», — даже если они будут честно и определенно поддержаны Европой. А что у Европы нет прямой честности, — мы видим.

*

Опять пачками аресты. Опять те же — Изгоев, Вера Гл. и пр., самые бессмысленные. Плюс еще всякие англичане. Стрельбы нет.

*

Арестовали двух детей, 7 и 8 лет. Мать отправили на работы, отца неизвестно куда, а их, детей, в Гатчинский арестный приют. Это такая детская тюрьма, со всеми тюремными прелестями, «советские дети не для иностранцев», как мы говорим. Да, уж в этот приют «европейскую делегацию» не пустят (как, впрочем, и ни в какой другой приют, для этого есть один или два «образцовых», т.е. чисто декорационных).

Тетка арестованных детей (ее еще не арестовали) всюду ездит, хлопочет об освобождении — напрасно. Была в Гатчине, видела их там. Плачет: голодные, говорит, оборванные, во вшах.

Любопытная это, вообще, штука — «красные дети». Большевики вовсю решили их для себя «использовать». Ни на что не налепили столь пышной вывески, как на несчастных совдепских детей. Нет таких громких слов, каких не произносили бы большевики тут, выхваляя себя. Мы-то знаем им цену и только тихо удивляемся, что есть в «Европах» дураки, которые им верят.

Бесплатное питание. Это матери, едва стоящие на ногах, должны водить детей в «общественные столовые», где дают ребенку тарелку воды, часто недокипяченной, с одиноко плавающим листом чего-то. Это посылаемые в школы «жмыхи», из-за которых дети дерутся, как звереныши.

Всеобщее бесплатное обучение. Приюты. Школы... Много бы могла я тут рассказать, ибо имею ежедневную, самую детальную, информацию изнутри. Но я ограничусь выводом: это целое поколение русское, погибшее, духовно и телесно. Счастье для тех, кто не выживет...

Кстати, недавно Горький «лаял» в интимном кругу, что «черт знает что в школах делается...». И действительно, средняя школа, преобразованная в одну «нормальную» советскую школу, т.е. заведение для обоих полов, сделалась странным заведением... Женские гимназии, институты соединили с кадетскими корпусами, туда же подбавили 14 — 15-летних мальцов прямо с улицы, всего повидавших... В гимназиях, по словам Горького тоже, есть уже беременные девочки 4-го класса... В «этом» красным детям дается полная «свобода». Но в остальном требуется самое строгое «коммунистическое» воспитание. Уже с девяти лет мальчика выпускают говорить на митингах, учат «агитации» и «защите советской власти». (Очевидно, более способных подготавливают и к действию в Чрезвычайке. Берут на обыски — это «практические занятия».)

Но довольно, довольно. Об этом будет время вспомнить...

*

Как это англичане терпят? Даже на них не похоже. Они как будто потеряли всякое понятие национальной чести. Вот: большевики забрали английское посольство, вещи присвоили, сидит там Горький в виде оценщика — старьевщика, записывает «приобретенное».

*

И все-таки англичанам верят. Сегодня упорные слухи, что англичане взяли Толбухинский маяк и тралят мины.

Как бы не так!

*

Киев взят почти наверно — по большевицким же газетам. Но какое это имеет значение?

Третий обыск, с Божьей помощью. Я уже писала, что если не гаснет вечером электричество, — значит, обыски в этом районе. В первую ночь, на 5-е сентября, была, очевидно, проба. На 6-е, вечером, у нас сидел И. И. Около 12 часов — шум со двора. Пришли. И. И. скорее убежал туда.

Всю ночь ходили по квартирам, всю ночь с ними И. И. (Поразительно, в эту ночь почти все дома громадного района были обысканы. В одну ночь. По всей нашей улице, бесконечно длинной, — часовые.)

Я сидела до 4-х часов ночи. Потом так устала, что легла, черт с ними, встану. На минуту уснула — явились.

Войдя в свою рабочую комнату, увидела субъекта, пыхающего махоркой и роющегося в ящиках с моими рукописями. Засунуть пакеты назад не может. Рвет.

— Дайте я вам помогу, — говорю я. — И лучше я сама вам все покажу. А то вы у меня все спутаете.

Махнул рукой:

— Тут все бумаги...

С ними, на этот раз, «барышня» в белой шляпке, негритянского типа. Она как-то стеснялась. И когда Дмитрий сказал: «открыть вам этот ящик? Видите, это мои черновики... » — барышня-сыщица потянула сыщика-рабочего за рукав: «не надо...»

— Да вы чего ищете? — спрашиваю.

Новый жандарм заученным тоном ответил:

— Денег. Антисоветской литературы. Оружия.

Вещей они пока не забирали. Говорят, теперь будет другая серия.

Странное чувство стыда, такое жгучее, — не за себя, а за этих несчастных новых сыщиков с махоркой, с исканием «денег», беспомощных в своей подлости и презрительно жалких.

*

А рядом всякие бурные романические истории (у сытых): Т. изгнал свою жену из «Всемирной Литературы» (а также из своей квартиры). Она перекочевала к Горькому, который усыпал ее бриллиантами (? за что купила, за то и продаю, за точность не ручаюсь). И теперь лизуны, вроде X. У. Z. не знают, чью пятку лизать: Т-ва, отставной жены, или Марии Федоровны.

*

Аресты и обыски.

*

Сегодня 8 сентября. Положение то же, что было и неделю тому назад, — если не хуже: слухи о «мирных переговорах» с Эстляндией и Финляндией. (Что это еще за новое, неслыханное умопомешательство? Как будто большевики могут с кем-нибудь «договориться» и договор исполнять?)

С 10-го сентября я считаю дело конченым — в смысле большевицкой зимы. Она делается фактом. Не представима она до такой степени, что самые трезвые люди все-таки еще цепляются за какие-то надежды.

Но зима эта — факт.

*

Всеобщая погоня за дровами, пайками, прошения о невселении в квартиры, извороты с фунтом керосина и т.д. Блок, говорят (лично я с ним не сообщаюсь), даже болен от страха, что к нему в кабинет вселят красноармейцев. Жаль, если не вселят. Ему бы следовало их целых «12». Ведь это же, по его поэме, 12 апостолов, и впереди них, «в венке из роз идет Христос».

X. вывернулся. Получил вагон дров и устраивает с Горьким «Дом Искусств».

Вот два писателя (первоклассные из непримиримых) в приемной комиссариата нар. просвещения. Комиссар К.— любезен. Обещает: «мы вам дадим дрова, кладбищенские, мы березы с могил вырубаем — хорошие березы». (А возможно, что и кресты, кстати, вырубят. Дерево даже суше, а на что же кресты?)

К И. И. тоже «вселяют». Ему надо защитить свой рентгеновский кабинет. Бросился он в новую «комиссию по вселению». Рассказывает: «Видел, кажется, Совдепы всякие, но таких архаровцев не видал. Рыжие, всклокоченные, председатель с неизвестным акцентом, у одного на носу волчанка, баба в награбленной одежде... «Мы — шестерка», а всех 12 сидят. Самого Кокко (начальник по вселению, национальность таинственна) — нету. «Что? Кабинет? Какой кабинет? Какой ученый? Что-то не слыхали. Книги пишете? А в «Правде» не пишете? Верно, с буржуями возитесь. Нечего, нечего. Вот мы вам пришлем товарищей исследовать, какой такой рентген, какой такой ученый».

Бедный И. И. кубарем оттуда выкатился. Ждет теперь «товарищей» — исследователей.

*

Пусть убивают нас, губят Россию (и себя, в конечном счете) невежественные, непонимающие европейцы, вроде англичан. Но как могут распоряжаться нами откормленные русские эмигранты, разные «представители» пустых мест, несуществующие «делегации» и т.д.? Когда к нам глухо доносятся голоса зарубежников, когда здешние наши палачи злорадно подхватывают эмигрантские свары и заявления — с одной стороны, всяких большевиствующих тупиц о невмешательстве, с другой — безумные «непризнания независимости Финляндии» (??) каких-то самоявленных русских парижских «послов» — старорежимников — мы здесь скрежещем зубами, сжимаем кулаки. О, если б не тряпка во рту, как мы крикнули бы им: «что вы делаете, идиоты? Кто вам дал право распоряжаться нами и Россией? России нет сейчас, а поскольку есть она, мы Россия, мы, а не вы. Как вы смеете от лица неизвестной вам, забытой России, для вас уж наверно не существующей, — что-то «признавать», чего-то «не признавать», распоряжаться нашей судьбой, нашей жизнью, сами сидя в безопасности?»

Впрочем, все они были бы только смешны и глупы, если бы глупость не смешивалась с кровью. Кровавая глупость. Ладно, в свое время за нее ответят.

Отдельные русские голоса за рубежом, трезвые, — слабы и не имеют значения. Трезвы только недавно бежавшие. Они еще чувствуют Россию, реальное ее положение. А для тех — точно ничего не случилось. Не понимают, между прочим, что и все их партии — уже фикция, туман прошлого, что ничего этого уже нет безвозвратно.

А здесь... Эстляндия 15-го начинает «мирные переговоры», сегодня Чичерин предлагает их всем окраинам, с Финляндией во главе, конечно. Англия и «шалости» прекратила.

Не ясно ли, что после этого...

*

Сегодня понедельник 15 (2) сентября. Жду, что в вечерней ихней тряпке будет очередной клик об очередных победах и «устрашенной» Финляндии, склоняющейся к самоубийству (мирным переговорам). Ведь «мир» с большевиками — согласие на самоубийство или на разложение заживо.

*

24 (11) сентября. Вчера объявление о 67 расстрелянных в Москве (профессора, общественные деятели, женщины). Сегодня о 29 — здесь. О мирных переговорах с Эстляндией, прерванных, но готовящихся будто бы возобновиться, — ничего не знаем, не понимаем, не можем — и нельзя— ничего себе представить. Деникин взял, после Киева, Курск. Троцкий гремит о победах. Ошущение тьмы и ямы. Тихого умопомешательства.

*

Масло подбирается уже к 1000 р. за фунт. Остальное соответственно. У нас нет более ничего. Да и нигде ничего. И.И. уже «продался» тоже Гржебину — писать брошюры. Недавно такая была картина: у меня сидела торговка, скупающая за гроши нашу одежду. И. И. прислал сверху, с сестрой, свои туфли старые, галстуки, еще что-то, чуть не пиджак последний. А в это же время к нему, И. И., приехал Горький (пользоваться рентгеном И. И.). Вызвал кстати фактора своего, Гржебина (он в нашем доме живет). Тот прибежал. Принес каких-то китайских божков и акварельный альбом, — достал по поручению. Горький купил за 10 тысяч. Эта сделка наверху, в квартире И. И., была удачнее нижней: вещи И. И., которые он послал продавать, — погибли у торговки вместе с моими. Торговка ведь берет без денег. А когда через несколько дней И. И. послал сестру к ней за деньгами — там оказалась засада, торговки нет, вещей нет, чуть и сестру не арестовали.

Опять выключили телефоны. Через 2 дня пробую — снова звонят. Постановили закрыть все заводы. Аптеки пусты. Ни одного лекарства.

(Какой шум у меня в голове. Странное состояние. Физическое или нравственное — не могу понять. Петр Верховенский у Достоевского — как верно о «равенстве в рабстве». И смерть. Да, именно — механика смерти.)

*

Говорят (в ихней газете), что умер Леонид Андреев, у себя в Финляндии. Он не испытал нашего. Но он понимал правду. За это ему вечное уважение.

X. и Горький остались. Процветают.

*

В литературную столовую пришла барышня. Спрашивает у заведующей: не здесь ли Дейч? (Старик, плехановец.) Та говорит: его еще нету. Барышня просит указать его, когда придет; мне, мол, его очень нужно. И ждет. Когда старец приплелся (он едва ходит) — заведующая указывает: вот он. Барышня к нему — ордер: вы арестованы. Все растерялись. Старик просит, чтобы ему хоть пообедать дали. Барышня любезно соглашается...

Изгоев и Потресов сидят на Шпалерной, в одной камере.

Из объяснений в газете, за что расстреляны: «...Чеховский, б. дворянин, поляк, был против коммунистов, угрожал последним отплатить, когда придут белые...» № его 28.

Холодно, сыро. У нас пока ни полена, только утром в кухню.

*

Лианозово-Маргулиевское правительство, «Сев. Западное», — полная загадка. Большевики издеваются, ликуют. К чему эта жалкая ерунда?

Большевицкие деньги почти не ходят вне городской черты. Скоро и здесь превратятся в грязную бумагу. Чистая стоит дороже.

Небывалый абсурд происходящего. Такой, что никакая человечность с ним не справляется. Никакое воображение.

11 о к т. (28 сент.). После нашей недавней личной неудачи (объясню как-нибудь потом) писать психологически невозможно, да и просто нечего. Исчезло ощущение связи событий среди этой трагической нелепости. Большевицкие деньги падают с головокружительной быстротой, их отвергают даже в пригородах. Здесь — черный хлеб с соломой уже 180—200 р. фунт. Молоко давно 50 р. кружка (по случаю). Или больше? Не уловишь, цены растут буквально всякий час. Да и нет ничего.

Когда «их» в Москве взорвало (очень ловкий был взрыв, хотя по последствиям незначительный, убило всегo несколько не главных да оглушило Нахамкиса) — мы думали, начнется кубический террор, но они как-то струсили и сверх своих обычных расстрелов не забуйствовали. Мы так давно живем среди потока слов (официальных) — «раздавить», «додушить», «истребить», «разнести», «уничтожить», «залить кровью», «заколотить в могилу» и т. д. и т. д., что каждодневное печатное повторение непечатной ругани — уже не действует, кажется старческим шамканьем. Теперь заклинанья «додавить» и «разгромить» направлены на Деникина, ибо он после Курска взял Воронеж (и Орел — по слухам).

Абсурдно-преступное поведение Антанты (Англии?) продолжается. На свою же голову, конечно, да нам от этого не легче.

Понять по-прежнему ничего нельзя. Уже будто бы целых три самостийных пуговицы, Литва, Латвия и Эстляндия, объявили согласие «мирно переговариваться» с большевиками. Хотят, однако, не нормального мира, а какого-то полубрестского, с «нейтральными зонами» (опять абсурд). Тут же путается германский Гольц, и тут же кучка каких-то «белых» (??) ведет безнадежную борьбу у Луги. Кошмар.

*

Все меньше у них автомобилей. Иногда дни проходят — не прогремит ни один.

Закрыли заводы, выкинули 10 000 рабочих. Льготы — месяц. Рабочие покорились, как всегда. Они не думают вперед (я приметила эту черту некультурных «масс»), льготный месяц на то и дается. Уедут по деревням. («Чего там, что еще будет через месяц, а пока — езжай до дому».) Здесь большевики организовали принудительную запись в свою партию (не всегда закрывают принудительность даже легким флером). Снарядили, как они выражаются, «пару тысяч коммунистов на южный фронт», чтобы «через какую-нибудь пару недель» догромить Деникина. (Это не я сближаю эти «пары», это так точно пишут наши «советские» журналисты.)

*

15 (2) октября. Ну вот, и в четвертый раз высекли, говорит Дмитрий в 5 часов утра, после вчерашнего, нового обыска.

Я с убеждением возражаю, что это неверно, что это опять гоголевская унтер-офицерская вдова «сама себя высекла».

Очень хороша была плотная баба в белой кофте, с засученными рукавами и с басом (несомненная прачка), рывшаяся в письменном столе Дмитрия. Она вынимала из конвертов какие-то письма, какие-то заметки.

— А мне желательно иету тилиграмму прочесть...

Стала, приглядываясь и бормоча, разбирать старую телеграмму — из кинематографа, кажется.

Другая баба, понежнее, спрашивала у меня «стремянку».

— Что это? Какую?

— Ну лестницу, что ли... На печку посмотреть.

Я тихо ее убедила, что на печку такой вышины очень трудно влезть, что никакой у нас «стремянки» нет и никто туда никогда и не лазил. Послушалась.

У меня в кабинете так постояли, даже столов не открыли. Со мной поздоровался испитой малый и «ручку поцеловал». Глядь — это Гессерих, один из «коренных мерзавцев нашего дома», или, по-советски, «комернадов». В прошлый обыск он еще скакал по лестницам, скрываясь как дезертир и т.д., а нынче уж руководит обыском, как член Чрезвычайки. Их, комернадов, несколько; глава, конечно, Гржебин. Остальные простецкие (двое — сидят), Гессерих одно время и жил у Гржебина.

Потолкались — ушли. Опять придут.

Сегодня — грозные меры: выключаются все телефоны, закрываются все театры, все лавчонки (если уцелели), не выходить после 8 ч. вечера и т. д. Дело в том, что вот уж 4 дня идет наступление белых с Ямбурга. Не хочу, не могу и не буду записывать всех слухов об этом, а ровно ничего, кроме слухов, самых обрывочных, у нас нет. Вот, впрочем, один, наиболее скромный и постоянный слух: какие «белые» и какой у них план — неизвестно, но они хотели закрепиться в Луге и Гатчине к 20-му и ждать (чего? — тоже неизвестно). Однако красноармейцы сразу так побежали, что белые растерялись, идут, идут и не могут их догнать. Взяв Лугу и Гатчину — взяли будто бы уже и Ораниенбаум и взорвали мост на Ижоре.

Насчет Ораниенбаума слух нетвердый. Псков будто бы взял фон-дер-Гольц (это совсем нетвердо).

На юге Деникин взял Орел (признано большевиками) и Мценск (не признано).

Мы глядим с тупым удивлением на то, что происходит. Что из этого выйдет? Ощущением, всей омозолившейся душой, мы склоняемся к тому, что ничего не выйдет. Одно разве только: в буквальном смысле будем издыхать от голода, да еще всех нас пошлют копать рвы и строить баррикады.

Красноармейцы действительно подрали от Ямбурга, как зайцы, роя по пути картошку и пожирая ее сырую. Тут не слухи. Тут свидетельства самих действующих сил. От кого дерут — сказать не могут — не знают. Прослышали о каких-то «таньках», лучше до греха домой.

Завтра приезжает «сам» Бронштейн-Троцкий. Вдыхать доблесть в бегущих.

Состояние большевиков — неизвестно. Будто бы не в последней панике, считая это «налетом банд», а что «сил нет».

Самое ужасное, что они, вероятно, правы, что сил и нет, если не подтыкано хоть завалящими регулярными нерусскими войсками, хоть фон-дер-Гольцем. Большевики уповают на своих «красных башкир» в расчете, что им — все равно, лишь бы их откармливали и все позволяли. Их и откармливают, и расчет опять верен.

Газеты — обычны, т.е. понять ничего нельзя абсолютно, а слова те же — «додушить», «раздавить» и т. д.

(Черная книжка моя кончилась, но осталась еще корка, — в конце и в начале. Буду продолжать как можно мельче, на корке.)

НА КОРКЕ

16 о к т. (3), ч е т в. Неужели снизойду до повторения здесь таких слухов: англичане вплотную бомбардируют Кронштадт. Взяли на Кр. Горке форт Серая Лошадь. Взято Лигово.

Но вот почти наверно: взято Красное Село, Гатчина, кр.-армейцы продолжают бежать.

В ночь сегодня мобилизуют всех рабочих, заводы (оставшиеся) закрываются. Зиновьев вопит не своим голосом, чтобы «опомнились», не драли и что «никаких танек нет». Все равно дерут.

Оптимисты наши боятся слово сказать (чтоб не сглазить событий), но не выдерживают, шепчут, задыхаясь: Финляндия взяла Левашево... О, вздор, конечно. Т.е. вздор фактический, как данное, — как должное — это истина. И если бы выступила Финляндия...

Все равно, душа молчит, перетерпела, замозолилась, изверилась, разучилась надеяться. Но надеяться надо, надо, надо, — иначе смерть.

Голод полнейший. Рынки расхвачены. Фунта хлеба сегодня не могли достать. Масло, когда еще было, — 1000—1200 р. фунт.

*

26 (13) октября, вторник. — Рука не подымалась писать. И теперь не подымается. Заставляю себя.

Вот две недели неописуемого кошмара. Троцкий дал приказ: «Гнать» вперед красноармейцев (так и напечатал «гнать»), а в Петербурге копать окопы и строить баррикады. Все улицы перерыты, главным образом центральные. Караванная, например. Роют обыватели, схваченные силой. Воистину ассирийское рабство. Уж как эти невольники роют — другое дело. Не думаю, чтобы особенно крепки были правительственные баррикады, дойди дело до уличного боя.

Но в него никто не верил. Не могло до него дойти (ведь если бы освободители могли дойти до улиц Петрограда — на них уже не было бы ни одного коммуниста).

Три дня, как большевики трубят о своих победах. Из фактов знаем только: белые оставили Царское, Павловск и Колпино. Почему оставили? Почему? Большевики их не прогнали, это мы знаем. Почему они ушли — мы не знаем.

Гатчина и Кр. Село еще заняты. Но если они уже начали уходить...

Большевики вывели свой крейсер «Севастополь» на Неву и стреляют с него в Лигово и вообще во все стороны наудачу. В частях города, близких к Неве, около площади Исаакия, например, дома дрожали и стекла лопались от этой умной бомбардировки близкого, но невидимого неприятеля.

Впрочем, два дня уж нет стрельбы. Под нашими окнами, у входа в Таврический сад, — окоп, на углу — пушка.

О том, что мы едим и сколько это стоит, — не пишу. Ложь, которая нас окружает... тоже не пишу.

ЕСЛИ ОНИ НЕ МОГУТ ВЗЯТЬ ПЕТЕРБУРГА, — НЕ МОГУТ, — ОНИ БЫ ДОЛЖНЫ ПОНИМАТЬ, ЧТО, ИДЯ БЕССИЛЬНО, ОНИ УБИВАЮТ НЕВИННЫХ.

*

(Сбоку на полях.) И тут эта неделя дифтеритного ужаса у Л. К. Нельзя добыть доктора (а ведь она сама — врач) — наконец добыли, все это пешком, нельзя добыть сыворотки. Как она пережила эту ночь? Теперь — последствия: начались нарывы в горле...

*

4 ноября (22 окт.), вторник. Дрожа, пишу при последнем свете мутного дня. Холод в комнатах туманит мысли. В ушах непрерывный шум. Трудно. Хлеб — 330 р. фунт. Продавать больше нечего.

Близкие надежды всех — рухнули. (Мои, далекие, остались.) Большевики в непрерывном ликовании. Уверяют, что разбили белых совершенно и наступают во весь фронт. Вчера будто бы отобрали и Гатчину. Мы ничего не знаем о боях, но знаем: и Царское, и Гатчина — красные. Однако большевики вступают туда лишь через 6 — 12 часов после очищения их белыми. Белые просто уходят (??).

Как дрожали большевики, что выступит Финляндия. Но она недвижима.

Сумасшествие с баррикадами продолжается. Центр города еще разрывают. Укрепили... цирк Чинизелли. На стройку баррикад хватают и гонят всех, без различия пола и возраста, устраивая облавы в трамваях и на квартирах. Да, этого еще никогда не было: казенные баррикады. И главное, ни к чему.

Эрмитаж и Публичную Библиотеку — замораживают: топлива нет.

Большевики, испугавшись, потеряли голову в эти дни: кое-что раздали, кое-что увезли — сами не знают, что теперь будут делать.

Уверяют, что и на юге их дела великолепны. Быть может. Все может быть. Ведь мы ничего не знаем абсолютно.

Перевертываю книгу, там тоже есть, в начале, место на переплете, на корке.

(Переверт.)

Ноябрь. Надо кончить эту книжку и спрятать. Куда? Посмотрим. Но хорошо, что она кончается. Кончился какой-то период. Идет новый, — на этот раз действительно последний.

Наступление Юденича (что это было на самом деле, как и почему — мы не знаем) для нас завершилось следующим: буквально «погнанные» вперед красноармейцы покатились за уходящими белыми и даже, раскатившись, заняли Гдов, который не могли занять летом. Армия же Юденича совсем куда-то пропала, словно иголка. Что с ней случилось, зачем она вдруг стала уходить от Петербурга (от самого города! Разъезды белых были даже на Забалканском проспекте!), когда большевики из себя вышли от страха, когда их автомобили ночами пыхтели, готовые для бегства (один из них, очень важный, пыхтел и сверкал под окнами моей столовой, у нас во дворе его гараж), — не можем понять. Но факт налицо: они — ушли.

Говорят, прибалтийцы закрыли границу, и армия Юденича должна была переправляться в Финляндию, ее особенно трусили большевики. Напрасно. Даже не шевельнулась.

Состояние Петербурга в данную минуту такое катастрофическое, какое, без этого преступного движения Юденича, было бы еще месяца через три-четыре. К тому же ударили ранние морозы, выпал снег. Дров нет ни у кого, и никто их достать не может. В квартирах, без различия «классов», — от 4 тепла до 2 мороза. Мы закрыли мой кабинет. И Димин. Закрываем столовую. И. И. живет с женой в одной только — ее — комнате. И без прислуги.

В коридоре прямо мороз. К 1 декабря совсем не будет электричества. (Теперь мы во мраке полдня.) Закроют школы. И богадельни. Стариков куда? Топить ими, верно. О том, чем мы питаемся со времени наступления, — не пишу, не стоит, скучно. Просто почти ничего совсем нет. Есть еще кое-что (даже дрова) у Гржебина, primo speculanto нашего дома. А мелкую нашу сошку расстреляли: знаменитого Гессериха, что сначала жил у Гржебина, потом прятался как дезертир, а потом приходил с обыском как член Чрезвычайки. Да кажется, и Алябьева тоже.

А матерому пауку — Гржебину уж и Дима принужден продаться — брошюры писать какие-то (??).

(Электричество погасло. Оно постоянно гаснет, когда и горит. Зажгла лампу. Керосин на донышке.)

Собственно, гораздо благороднее теперь не писать. Потому что общая мука жизни такова, что в писание о ней может войти... тщеславие. Непонятно? Да, а вот мы понимаем. И Розанов понял бы. (Несчастный, удивительный Розанов, умерший в такой нищете. О нем вспомнят когда-нибудь. Одна его история — целая историческая книга.)

Люди так жалки и страшны. Человек человеку — ворон. С голодными и хищными глазами. Рвут падаль на улице равно и одичавшие собаки, и воронье, и люди. Едут непроницаемые (какие-то нелюди) башкиры на мохнатых лошаденках и заунывно воют, покачиваясь: Средняя Азия...

Блестящи дела большевиков и на юге. Так ли блестящи, как они говорят, — не знаю, но очевидно, что Деникин пошел уже не вперед, а назад. Это не удивляет нас. Разложились, верно. Генеральско-южные движения обречены (как и генеральско-северные, оказывается).

Англичан здесь, конечно, и не было ни малейших: с моря слегка попалили французы (или кто?), и все успокоилось.

Большевики снова принялись за свою «всемирную революцию» — вплотную принялись. Да и не могут они от нее отстать, не могут ее не устраивать всеми правдами и неправдами, пока они существуют. Это самый смысл и непременное условие их бытия. Страна, которая договаривается с ними о мире и ставит условием «отказ от пропаганды», — просто дура.

Очень хотели бы мы все, здесь живущие, в России, чтобы Англия поняла на своей шкуре, что она проделывает. Германия уже поняла и несет свою кару. Ослепшая Европа (особенно Англия) на очереди. Ведь она зарывается не плоше Германии. И тут же продолжает после мира — подлого — подлую войну с Германией — на костях России.

Как ни мелко писала я, исписывая внутреннюю часть переплета моей «Черной Книжки» — книжка кончается. Не буду, верно, писать больше. Да и о чем? Записывать каждый хрип нашей агонии? Так однообразно. Так скучно.

Хочу завершить мою эту запись изумительным отрывком из «Опавших листьев» В.В. Розанова. Неизвестно, о чем писал он это — в 1912 году. Но это мы, мы — в конце 1919-го!

«И увидел я вдали смертное ложе. И что умирают победители, как побежденные, а побежденные, как победители.

«И что идет снег и земля пуста.

«Тогда я сказал: Боже, отведи это, Боже, задержи.

«И победа побледнела в душе моей. Потому что побледнела душа. Потому что где умирают, там не сражаются. Не побеждают, не бегут.

«Но остаются недвижимыми костями, и на них будет снег».

(Короб II стр.251)

На нас идет снег. И мы — недвижимые кости. Не задержал, не отвел. Значит, так надо.

*

Смотреть в глаза людские...

——

Этим закончилась «Черная Книжка». Но странное, порой непреодолимое влечение отметить наши минуты — осталось. В потайном кармане меховой шубки, которую я последнее время не спускала с плеч, лежал серенький блок-нот. Его не нашли бы при обыске, его так, а кармане, я и провезла сюда. Отметки на этом блок-ноте — спутаны, порою кажутся полубредовыми, но они xарактерны и доходят вплоть до дня отъезда — бегства — 24 декабря 1919 года. Они написаны карандашом, очень мелко. Так как они составляют прямое продолжение «Черной Книжки», то я их здесь с точностью переписываю.

Авт.