Меня давно волнует вопрос: как случайности нашей жизни складываются в закономерность, которую мы и зовем потом судьбой? Что такое судьба? Тропинка, которую нам дано поглубже протоптать, так и не изменив ее русла? Диктант, который мы пишем по жесткой указке не зависящих от нас обстоятельств?

Известно: в одних и тех же обстоятельствах разные люди ведут себя совершенно по-разному... Легче всего, конечно, списать свои неудачи, все свое неслучившееся на неблагоприятные условия, на судьбу. Но знаем же мы: многое, очень многое меняется в жизни того, кто сумел воспитать в себе властное, если можно так выразиться, отношение к своей судьбе.

ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ

Легенда о человеке, который изобрел новый способ предсказания землетрясений, быстро облетела город. Я сама видела, как в библиотеке, в гостинице, в аэропорту совсем незнакомые люди, узнав, что перед ними тот самый Одеков, начинали выспрашивать подробности, благодарить его, хлопать по плечу, жать руку. Светлоглазый, корректный в обращении, сдержанностью своих манер, да и всем обликом вовсе непохожий на экспансивного южанина, Одеков в такие минуты оттаивал, терпеливо отвечал на самые нелепые вопросы, обычно суховатая его речь становилась образной, и на всегда серьезном лице проскальзывала улыбка. Кто-то из учеников Одекова сказал мне потом: «Это такой человек... Собранный! Его переживаний и под рентгеном не увидишь».

А мне было важно понять именно переживания человека на его нелегком пути к открытию. Но как понять, как все это себе представить, если почти ни о чем, кроме своей науки, Одек Акчаевич Одеков говорить не любит, а может быть, просто не считает нужным. И если бы не его старший брат Авды, с которым они живут сейчас одним двором, не удалось бы мне, наверное, даже отчасти разгадать характер Одека.

Каждый день прихожу в этот цветущий весенний двор, где три вишни, как три белых облака, спустившихся на землю, и в них тонко, мерно гудят усердные пчелы, а по земле, по сочно-зеленой траве задумчиво бродят куры и азартно бегают маленькие внуки Авды (у Одека — трое детей, но внуков пока нет). И каждый день на фоне этой почти идиллии — мне кажется — буквально у меня на глазах вновь и вновь в рассказах Авды со всей силой сегодняшней боли встает страшная трагедия семьи Одековых — ашхабадское землетрясение 1948 года.

Известны цифры: ежегодно на земном шаре происходит около миллиона землетрясений различной силы, в среднем — одно катастрофическое, сто — разрушительных, сто тысяч — ощутимых. То есть два землетрясения в минуту. Со времени ашхабадского землетрясения 1948 года до наших дней от землетрясений погибло свыше одного миллиона человек. А материальный ущерб, по данным ООН, составляет около десяти миллиардов долларов в год.

Эта статистика, конечно, поражает ум, но, честно сказать, как-то не вмещается в сердце. Таково уж, видно, защитное свойство нашей психики — большие числа звучат для нас некоей абстракцией. Но вот сталкиваешься с трагедией одной конкретной семьи, и в горле ощущаешь ком, может быть, похожий чем-то на тот, который, говорят, мучает людей в моменты сильных землетрясений.

...У Одековых было пятеро сыновей и дочь, мать в то время ждала седьмого ребенка. У них был свой небольшой дом неподалеку от рынка и свой огород, которым в трудные послевоенные годы кормилась семья. Они жили бедно, но счастливо. Главное, что отец вернулся с войны живым, и хоть болели у него фронтовые раны, но ни Авды, ни Одек не помнят отца хмурым или раздраженным. Золотой был человек Акча Одеков, сын караванщика, младший сын, которому одному из всей семьи сумели дать образование — он закончил рабфак, хорошо знал русский и арабский. После войны отец работал заместителем директора в педучилище. Ни на своих детей, ни на чужих он никогда не повышал голоса, самое сильное выражение, которое мог себе позволить, — сказать расшалившемуся мальчишке: «Ах, безобразник».

Дети знали, что поженились их родители по любви.

На русский язык название Ашхабад переводится как «город любви». В 1948 году жило в этом городе 132 тысячи человек. Утопал Ашхабад в ажурной зелени плакучих ив и тутовника — парки, фонтаны, старинные памятники, мечеть, гробницы; было в городе 15 больниц, 19 поликлиник, 5 роддомов, два драмтеатра и два детских театра, филармония, 9 кинотеатров... В ночь с 5 на 6 октября в считанные 10 секунд (да, всего 10 секунд длился первый, самый разрушительный толчок 10-балльного землетрясения) города Ашхабада не стало. В нашей стране ни до, ни после такого катастрофического землетрясения не было (ученые относят его к числу крупнейших землетрясений, которые происходили на памяти человечества). Вся территория города мгновенно сместилась к северо-востоку почти на два метра. В городе уцелело три или четыре дома. Из большой семьи Одековых остались в живых двое — Авды и Одек, вернее так: из-под обломков рухнувшего дома Авды удалось спасти одного — Одека. Но как это было, расскажу позже.

Сейчас вспоминаю свои разговоры с Одеком и самой странно: часами выслушивала лекции по геотектонике, от которой раньше была совсем далека (и не ради этого же я приехала), голова трещала от незнакомых терминов, от непостижимой сложности информации о катаклизмах, непрерывно происходящих, оказывается, в земле под нашими ногами, но хотелось слушать еще и еще, вникать в тонкости, следить за ходом мысли ученого, сомневаться вместе с ним, верить вслед за ним, удивляться... А удивляться (и, кстати, сомневаться) было чему. Речь-то шла не только о способе предсказания землетрясений. Этот способ, официально зарегистрированный Государственным комитетом по делам изобретений н открытий, возник уже как результат, как практическое подтверждение новой теории, которую разрабатывает Одеков на протяжении 17 лет. Так что речь шла, представьте себе, об открытии, о котором еще в 1979 году ТАСС передал такое сообщение:

«По-новому объясняет механику образования континентов и океанов, гор и впадин Земли профессор политехнического института в Ашхабаде (Советская Средняя Азия) Одек Одеков. Сорокапятилетний туркменский ученый разработал общую теорию образования складок, разломов и глобальных процессов в земной коре. Он утверждает, что в гигантском «строительстве» на планете участвуют не только «чистые» вертикальные и горизонтальные движения пластов, как считалось до сих пор в мировой науке, но и совместно действующие вертикальные и горизонтальные перемещения...»

Здесь нам нужно остановиться. Прошу прощения, читатель, за небольшой экскурс в область науки, но он необходим и, по-моему, весьма интересен. Итак, в науке о Земле давно идут ожесточенные споры между сторонниками двух теорий — фиксизма и мобилизма. Первые считают, что материки нашей планеты неподвижны и что все деформации в земной коре объясняются действием вертикальных сил. Вторые утверждают, что материки «плавают» по лику Земли (в подтверждение этой гипотезы приводится такой простой фокус: если мысленно сдвинуть на карте все континенты, то их края как бы «слипаются» — значит, когда-то они составляли единое целое, а потом разорвались) и что все деформации в земной коре зависят от горизонтальных движений. Разумеется, и мобилисты, и фиксисты приводят в доказательство своих взглядов массу вроде бы неопровержимых фактов.

Ну а что же Одеков? Неужели он фиксистов и мобилистов примирил? Сам он абсолютно убежден, что да, его теория, если глубоко и конкретно в ней разобраться, гасит многие споры. Но поскольку спорящие стороны, как мне стало потом известно, аргументов Одекова признавать не спешат, более того, многие обижаются: вот, мол, нашелся пророк — я не беру на себя смелость давать оценку теории Одекова. Сошлюсь на авторитеты. Известные ученые страны в отзывах на его заявку об открытии пишут: «О. А. Одековым обнаружено неизвестное ранее, новое явление в темной коре, получившее как теоретическое, так и практическое обоснование»; «...как показывает широкий просмотр специальной литературы, до работ О. А. Одекова данное явление прежде не было описано»; «...открытие О. А. Одекова имеет фундаментальный характер для наук о Земле и престижное значение для советской науки». Директор ГИН АН СССР академик А. В. Пейве, строгий Пейве тоже признает: Одеков доказал, что «вертикальные и горизонтальные тектонические движения, проявляясь совместно, независимы друг от друга, то есть не трансформированы одни в другие и не обусловлены одни другими».

«Ну что, обратил я вас в свою веру?» — время от времени спрашивал Одек. А я и верила и не могла поверить: неужели вот здесь, в этом патриархальном дворе, где цветут вишни и бродят куры, сделано открытие? Мне вспоминались, конечно, слова Эйнштейна: все знают, что открытие сделать невозможно, но вот находится чудак, который этого не знает, он-то и делает открытие.

Впрочем, гипотеза Одекова открытием пока официально не признана, ну а сам Одеков отнюдь не похож на чудака. Спокойный, деловой человек. Кому-то он может показаться самоуверенным и даже пробивным, во всяком случае, я слышала о нем такие отзывы. Правда, тут уместно спросить: да как же не быть пробивным, если тебе кажется, что ты чрезвычайной важности открытие сделал, а тебе не верят? Прав или не прав Одеков, решит время. Я сейчас не научный трактат пишу, а хочу рассказать о судьбе человека. И его субъективность, если даже он в отношении своей теории заблуждается, мне интересна тоже.

Итак, Одеков невозмутимо заявляет: «Это просто закономерность судьбы, что открытие пришло именно ко мне». Он ведь не замахивался на открытие, в мыслях такого не держал, а имел в жизни (с самой юности) единственную упрямую цель — разработать эффективный способ предсказания землетрясений. И надо же понимать, что теория Одекова, которую некоторые ученые называют «фундаментальным, престижным для советской науки открытием», для него самого имеет ценность прежде всего потому, что, исходя из этой общей теории, он сумел найти, сформулировать, наконец, способ прогнозирования землетрясений. И недаром свою недавно вышедшую книгу, где изложена эта теория, он посвятил (впервые осмелился посвятить, хотя и до этого у него выходило немало книжек) «Светлой памяти... родителей, трех братьев, сестры и всех погибших во время ашхабадского землетрясения 1948 года».

...В кабинете Одека на самом видном месте висит фото: парень в белой папахе держит на плечах двух мальчишек, они, тоже в папахах, так торжествующе сидят у старшего на плечах, будто летят в воздухе, один протянул руку вперед, куда-то в будущее. Мужественное, чуть грубоватое лицо у парня (узнаю в нем Авды), красивые, нежные лица у мальчишек, но — три одинаковых улыбки. Это фото из «Огонька» за 1946 год «Братья Одековы». Сделан снимок на Красной площади. Все трое были участниками парада физкультурников. Оказывается, Авды был в ту пору известным спортсменом, занимал призовые места на всесоюзных соревнованиях по борьбе (после землетрясения спорт бросил), он и младших братьев к спорту приобщил. Правда, Одек никак не приобщался, поэтому его на снимке нет.

Не могу оторвать глаз от этой фотографии. Одек сначала будто не замечает моего внимания, роется на письменном столе, потом неторопливо встает, подходит к стене: «Этот, справа, видите, какой отчаянный — Керим. В честь него Авды сына назвал. А этот, поскромнее, — Халим». На мгновенье останавливается и вдруг: «Да, Халим... Вот сейчас мы его позовем. Халим!» Это было так неожиданно, что я вздрогнула. В дверях, застенчиво переминаясь с ноги на ногу, возникает симпатичный кудрявый парень. Это младший сын Одека, студент. Отец спрашивает его о чем-то незначащем и быстро отпускает. Минуту-две длится молчание. Не знаю, о чем думал в это время Одек, но, может быть, о том же, что и я — об этой доброй, старой народной традиции давать детям имена дорогих близких, как бы утверждая бессмертие рода.

Мы столько говорили с Одеком о землетрясениях... Я уже усвоила, что землетрясение — одна из форм разрядки напряженности, возникающей в горных породах, землетрясение — ЧП, а в основном «Земля дышит ровно», да, она именно «дышит» — какие-то движения в земной коре происходят постоянно, например, ежедневно пробегают, оказывается, по земной поверхности приливные волны от Луны, но мы их не замечаем. Мы привыкли относиться к Земле, как к чему-то незыблемому, самому в нашей жизни надежному — твердь земная, а она вот живет, дышит. Иногда раздаются грозные вздохи Земли... Отчего возникает в недрах напряжение пород, вызывающее землетрясение, науке пока неизвестно, хотя существует множество гипотез. И вот получается, что предсказать нужно процесс, механизм которого пока — тайна.

Человечество издавна жаждет найти универсальный способ предсказания землетрясений. Какие только идеи здесь не выдвигались, какие приметы не выдумывались! Один кондитер из Токио утверждал, например, что он может предсказать землетрясение, наблюдая изменение оттенков отварного риса для японских сладостей. К сожалению, существующие сегодня в науке способы предсказания гадательны, частичны (берется, как правило, один какой-то признак — например, повышение содержания родона в воде в преддверии землетрясений) и похожи порой на способ того кондитера.

Предсказать землетрясение — значит определить его силу, расположение эпицентра и регион охвата, то есть место действия, и — главное — время. Если силу и место ученые сегодня уже научились определять, то узнать время никак не удается. В многочисленных сборниках, посвященных проблеме предсказания, подчеркивается, что землетрясение коварно, оно всегда приходит внезапно... «Когда же предсказание землетрясений окажется возможным и появится эффективная служба прогноза? Пока на этот вопрос ответить нельзя», — говорится в предисловии к одному из таких сборников.

«Нельзя спорить с землетрясением» — эти строчки из Гёте вот уже второе столетие звучат, как горькое пророчество... «Беда в том, — считает Одеков, — что к проблеме предсказания обычно подходят либо с позиций фиксизма, либо мобилизма...» Он, будто сам был очевидцем, рисовал мне ужасающую картину китайского землетрясения 1976 года, и калифорнийского, и аляскинского, но о подробностях того, что случилось в Ашхабаде, говорить избегал.

Кто-то избывает трагедию тем, что рассказывает о ней, кто-то переживает молча, как Одек. Только однажды, в минуту откровения, он вспомнил о своих ощущениях перед землетрясением: «Последние кадры моего детства, потом детство кончилось».

...В ту ночь Авды уезжал на соревнования. Одек пошел проводить его на вокзал. Возвращался уже в двенадцатом часу. Город спал. Ни одного человека на улице, окна темные. Он шел по центральному проспекту Свободы, по широкому, освещенному проспекту, и с каждой минутой его все сильнее охватывал страх. Духота стояла, как перед бурей, небо затянуто дымкой — тяжелое, грозное, оно будто готовилось упасть. И какая-то пронзительная тишина: не лаяла ни одна собака, хотя тогда их в городе было много. В воздухе висело что-то жуткое. «Что-то жуткое», — повторяет Одек.

Ему было настолько не по себе, что, когда увидел свет в окне милиции, зашел туда. Ему никто не удивился, ни о чем не спросили, видимо, и сами чувствовали какую-то непонятную тревогу. Посидел минут десять, перестал дрожать и отправился домой. Перелез через забор. Джульбарс не бросился, как обычно, ему навстречу, потом оказалось — сбежал Джульбарс. Родители не спали, ждали его, расспросили, как проводил брата, попили по обыкновению чай. Одек помнит, что перед тем, как уснуть, он читал сказки Пушкина...

Ему было в то время 14 лет. Он хотел стать историком или литератором. Землетрясение запрограммировало жизнь по-иному. Он поступил в Московский нефтяной институт имени Губкина, на факультет геофизики — это было ближе всего к сейсмологии, которая как раз в ту пору стала активно развиваться. «Катастрофическое ашхабадское землетрясение 6 октября 1948 года послужило толчком для развития отечественной сейсмологии... С этого времени в круг сейсмических исследований, проводившихся в Советском Союзе, была включена проблема поисков предвестников землетрясений» — это строки из сборника «Предсказание землетрясений».

Чтобы проникнуть в тайну землетрясений, нужно хорошо знать процессы, происходящие в земной коре. Но их глазами не увидишь, их можно восстановить только в ретроспективе, изучая структуру гор и складок, которые и есть не что иное, как застывшие отпечатки тектонических движений. Геофизика — как раз та наука, которая открывает возможность «смотреть сквозь землю».

Одеков работал в геофизических экспедициях в центральных Каракумах, в Небит-Даге, на Челекене. Бездорожье, пески, жара до 80° на солнце, а тени нет. Зароешь яйцо в песок — сразу сварится. Аппетита никакого. «Пьешь — потеешь, пьешь — потеешь...» Жили в палатках, а порой и без палаток. Искали нефть и газ — изучали глубинное строение пластов. Он прошел путь от оператора до интерпретатора — сотни «электрокардиограмм» скважин, сотни килограммов кернов пропустил через свои руки. Он делал описания, расчеты, анализы, в 27 лет защитил кандидатскую (по проблеме нефтеносности Котур-Тепе), но подспудно, что бы ни делал, думал, конечно, о своем.

И вот в 1965 году ему удалось обнаружить Овал-Товал. «Сначала был Овал-Товал...» Спрашиваю: что это — название места? «Нет, Овал-Товал — антиклинальная структура. Такая маленькая подземная гора». — «Подземная?» Он слегка хмурится на мою непонятливость: снова нужно объяснять азы. Берет карандаш и рисует ряд горизонтальных линий. Земная кора (она достигает порой 80 километров) делится на слои: базальтовый, гранитный, осадочный. В ней свои горы, свои впадины. Так вот, издавна считалось, что вся структура Котур-Тепе (а Овал-Товал находится на ее крыле) сформировалась вследствие вертикальных тектонических движений, обусловленных силами растяжения. А теперь оказалось, что Овал-Товал не укладывается в стереотип: исследования показывают явные следы горизонтальных движений. И значит, эта гора возникла самостоятельно и независимо от Котур-Тепе. И значит, в формировании складчатости действуют одновременно разные движения... Но можно ли на примере одного маленького фрагмента Земли делать глобальный вывод?

Одеков сначала теоретически предсказал, а потом практически доказал, что подобные «странности» встречаются по всей Западно-Туркменской впадине. Позже он нашел аналоги в Днепровско-Донецкой впадине и в регионе Большого Кавказа. Дальше — изучение материалов о складчатых системах Крыма, Карпат, Альп, Гималаев, прибрежных цепей Марокко, Алжира и Туниса, Андалузских гор... И всюду, по всему Альпийскому поясу, несмотря на специфичность развития различных его частей, выявляется та самая совместность действия вертикальных и горизонтальных движений, а не единственность какого-то из них, как считалось раньше.

Ну, хорошо, пусть так. Но что это практически дает?

Одек, заново удивляясь, рассказывает, что когда сел он писать заявку на открытие и дошел до части «практическое применение», то способ прогнозирования землетрясений сформулировался как бы сам собой. Он так обрадовался, что тут же позвал со двора жену Майю и брата Авды, стал читать им заявку. Они, правда, отнеслись к его сообщению с осторожностью.

На мой вопрос «как делается открытие?» Одек объяснил только, что сначала идет накопление массы фактов, «пропускаешь их через себя», а потом наступает «такой момент... ну, озарение, что ли!» «А часто ли вы сами бывали в горах?» — спрашивала я. И где, мол, на каком перевале мелькнула догадка? Он перечислял без энтузиазма: Кавказский хребет, Крым, Тянь-Шань, Карпаты, Альпы... Студентом не раз прошел пешком Военно-Грузинскую дорогу, взбирался на Казбек и Эльбрус, сейчас — со своими студентами — ходит на Копет-Даг. Но все это отношения к открытию не имеет. Визуальные наблюдения, доступные современной геологии, — «всего лишь романтика». Нужны геофизические методы!

Я заметила, что каждый раз, заговорив о геофизике, Одек тускнеет. Плохи дела с геофизикой в Туркмении. В свое время работал здесь известный на всю страну Институт физики Земли и атмосферы. Одеков был его директором-организатором, одиннадцать лет (с 1965 по 1976) возглавлял институт. Но потом сменилось руководство в Академии наук ТССР и начались в институте реорганизации. Сначала атмосферные исследования отобрали, потом решили закрыть направление геофизики.

«...До меня дошли странные слухи, будто бы Вы оставили работу в Академии наук ТССР и перешли на какую-то другую работу, — писал Одекову из Новосибирска А. Яншин, «геолог номер один», как называют его между собой коллеги. — Не знаю, насколько слухи справедливы, но если это так, то я очень сожалею, потому что Вы несомненно талантливый исследователь, и наиболее подходящие условия для развития и реализации Ваших способностей могла бы дать именно Академия...»

Слухи подтвердились. Одеков, не сумев отстоять необходимость широких геофизических исследований, действительно из системы Академии наук ушел. До сих пор это большая боль Одека, но и о ней он говорить избегает.

Правда, однажды, когда случился у нас короткий разговор о литературе (удалось-таки Одека подвигнуть), он показал переписанное от руки любимое стихотворение Киплинга. Думаю, оно многое объясняет, и потому позволю себе здесь длинное цитирование:

О, если ты покоен, не растерян,

Когда теряют головы вокруг,

И если ты себе остался верен,

Когда в тебя не верит лучший друг,

И если ждать умеешь без волненья,

Не станешь ложью отвечать на ложь,

Не будешь злобен, став для всех мишенью,

Но и святым себя не назовешь,

И если ты своей владеешь страстью,

А не тобою властвует она,

И будешь тверд в удаче и в несчастье,

Которым, в сущности, цена одна...

И если ты способен все, что стало

Тебе привычным, выложить на стол,

Все проиграть и вновь начать сначала,

Не пожалев того, что приобрел...

Земля — твое, мой мальчик, достоянье!

И более того, ты — человек!

Авды мне потом рассказывал: «С Одеком поступили несправедливо, но он простил. Он чувствует себя слишком сильным, чтобы на кого-то долго сердиться».

...Поезд проехал от Ашхабада километров десять (Одек, проводивший брата, успел к тому времени уснуть), Авды лежал на верхней полке, и ему не спалось. Вдруг все яростно подпрыгнуло, задрожало, загремело. Авды, каким-то образом увернувшись от летевшего сверху чемодана, оказался на полу, все оказались на полу, потом выбежали в тамбур, спрыгнули на землю, ничего еще не понимая, чувствуя, что земля под ногами ходит и ноги становятся какими-то ватными, и тут увидели: здание станции распадается на куски, рушится, как игрушечный домик. Первой мыслью (потом оказалось, что она приходила в голову многим) было: наверное, на нас сбросили атомную бомбу. Тогда еще была свежа в сознании людей память о Хиросиме. «Что дома?» — с ужасом подумал Авды, едва опомнившись. Он схватил в вагоне чей-то велосипед и погнал изо всех сил. Над Ашхабадом полыхало черно-красное зарево, казалось, весь город в огне (это горел стеклозавод, а в самом городе пожаров почти не было — в момент землетрясения дежурная бригада электриков успела отключить агрегаты электростанции).

Авды с трудом узнал место, где была их Бухарская улица, долго искал во тьме свой дом. Отовсюду неслись крики, стоны, люди бежали навстречу, как обезумевшие. На их дворе никого не было. Сквозь груду земли и досок, когда-то бывшую земляной крышей, Авды услышал едва различимый стук. Потом оказалось: Одек, чудом уцелевший под опрокинувшейся кроватью, нашел камень и стучал...

Буквально на следующий день вся страна бросится Ашхабаду на помощь. Будет послано 240 тяжелых транспортных самолетов, 7000 железнодорожных вагонов, они повезут врачей, медикаменты, продукты, палатки — все-все необходимое для человеческого существования, включая 10 тысяч ложек и 10 тысяч лопат...

Но в ту роковую ночь с 5 на 6 октября Авды стоял на семейном пепелище один и буквально голыми руками копал, копал. Изодрал ли он руки в кровь и что вообще с ним самим было, Авды не помнил тогда, не вспоминает и сейчас.

Будучи директором института, Одек принимал участие в составлении карты сейсмичности СССР и доказал, в частности, высокую сейсмичность (7—8 баллов) восточной и северо-восточной Туркмении. А в это же время узбекские сейсмологи привезли на утверждение в Москву свою карту, по которой выходило, что пограничные с восточной Туркменией районы Узбекистана — по ту сторону Амударьи — имеют низкую сейсмичность. Два берега реки и две разных картины? На междуведомственном совете нужно было состыковать фрагменты. Одеков упрямо стоял на своем, показывал, что заключение о высокой сейсмичности региона сделано на основе комплексной интерпретации фактов. Ему не поверили. Упрекнули в том, что он пугает, преувеличивает опасность. Совет принял узбекский вариант карты, занизив соответственно и сейсмичность соседнего района восточной Туркмении. Но не прошло и месяца (было это в 1976 году), как в Узбекистане произошло газлинское землетрясение. Пришлось срочно корректировать карту.

Был и еще один случай, когда Одеков предсказал место будущего землетрясения. Комплексными геолого-геофизическими исследованиями удалось выявить новую закономерность: очаги землетрясений мигрируют по Туркмено-Иранскому глубинному разлому с севера на юг. На этом основании был дан научный прогноз места и силы будущего землетрясения в Иране. В августе 1975 года прогноз был сообщен (доклад Одекова) в Гренобле на заседании МГГС. Подтвердился он через три года: в северном Иране грянуло землетрясение страшной разрушительной силы.

Видите, как здесь все зыбко — в области предсказаний землетрясений. Дважды удавалось Одекову угадывать место и силу предстоящих землетрясений, но трагедии это не предотвратило, от жертв и разрушений не спасло. Потому что неизвестно было главное — время. В книге японца Т. Рикитаке (ее давал мне читать Одек) приведена анкета, которую распространяли ученые среди населения, живущего в сейсмоопасной зоне. Вопросы были направлены в основном на то, чтобы исследовать, захотят ли люди кардинально переменить свою жизнь, будучи извещенными о возможной опасности. Станут ли они сворачивать строительство, освоение земель, захотят ли заранее эвакуироваться, все бросить? Опрос выявил любопытную тенденцию: люди не очень-то склонны ломать привычный уклад жизни перед угрозой возможной катастрофы. То ли будет она, то ли нет, а расстаться с нажитым ох как трудно.

Одеков оптимистически убежден, что разработанный им ныне способ прогноза позволит предупреждать о землетрясении за два-три месяца, с точностью до одного дня.

Из заявки на изобретение:

«Повышение напряжения горных пород в земной коре вызывает образование необычного класса тектонических движений, которым автор дает название — сейсмогенерирующие. Они ощутимы для современных приборов задолго до начала землетрясения. И не только в эпицентре будущего землетрясения, но и далеко вокруг. Сущность предлагаемого способа состоит в том, чтобы в одних и тех же точках замерять одновременно как вертикальные, так и горизонтальные движения. В периоды, предшествующие землетрясениям, резко повышается амплитуда измеряемых движений, вначале в 5—6 раз, а в момент землетрясений превышает норму в десятки раз и более. По синхронному совместному аномальному отклонению хода их изменений от фоновых значений можно судить о приближении землетрясений».

Сложно? Конечно, сложно. Даже эксперты отнюдь не сразу смогли понять смысл и новизну одековского способа. Ведь для этого надо бы сначала разобраться в его теории, но экспертам было недосуг влезать в научные дебри. Они поспешили ответить, что изобретение не ново, так как этот способ известен, мол, из работ американских и японских сейсмологов. Всего-навсего эксперты не заметили, что предложение Одекова строится на синхронной совместности движений.

Почти три года боролся Одеков за признание своего изобретения. Получил четыре отказных письма из ВНИИГПЭ, писал четыре «мотивированных возражения». В одном из них — для убедительности — сообщил все свои титулы: член-корреспондент Академии наук ТССР, доктор геолого-минералогических наук, профессор геофизики и геологии, член Национального комитета геологов СССР, член Рабочей группы Европейской сейсмологической комиссии. В другом письме обмолвился: «О страшных последствиях землетрясений автор знает не по книжкам...»

Обращался к третейскому суду Контрольного совета Комитета по делам изобретений и открытий: «...доводы экспертов абсолютно не убеждают меня. При рассмотрении всех материалов на Контрольном совете хочу присутствовать лично, для чего прошу заранее уведомить...»

На Коллегию Контрольного совета эксперты, так долго отвергавшие предложение Одекова, почему-то не явились. Так что выступал он без оппонентов. Полтора часа рассматривался его вопрос, была назначена дополнительная экспертиза...

Мучительные это были три года? Он ответил: да. Потом поправился: нет. И уточнил: «Я был абсолютно убежден, что изобретение примут. Судья здесь время. Правда, иногда бывает очень жаль потерянного времени».

Теперь авторское свидетельство об изобретении с гербами и печатями у него на руках. В республике создается новый полигон, где будет внедряться его метод (правда, не при Академии наук ТССР, а в другой отрасли). Но об этом, считает Одеков, распространяться пока рано. И добавляет чуть загадочно: «Нет худа без добра. Я давно убедился, что в моей судьбе не бывает худа без добра, а случайность — это непонятая пока закономерность».

...На стареньком «жигуленке» Авды мы едем в Старую Нису — посмотреть останки древнего городища, которое, как гласит легенда, погибло от землетрясения в начале нашей эры. Интересно же посмотреть. А Одек с нами ехать отказался: некогда. «Он всегда так, — добродушно ворчит Авды. — Некогда... Жить ему некогда!» Авды жалеет брата — загоняет Одек себя своей наукой. Работа у них теперь вроде бы одинаковая: Одек заведует кафедрой в политехническом институте, и Авды — завкафедрой иностранных языков в медицинском институте (кстати, он, Авды — автор трех учебников, по которым туркменские школьники изучают английский).

Если работа одинаковая, казалось бы, и жизнь должна быть похожей. Но куда там! Авды не может без многолюдства, без праздников, застолий. Он, Авды, никогда в одиночку есть не сядет, ну, просто не полезет ему кусок в горло. И в комнате не любит бывать один. Если приходится ночевать в гостинице, просит у администратора: «Только не одноместный номер». Этот страх одиночества, наверное, после землетрясения остался. Ну а жизнь Одека идет совсем по-иному. «У него, представьте себе, совсем мало друзей. Зовешь в компанию — отказывается. Брат — вот его главный друг!» (Это правда. Я не раз слышала и от Одека: «Мы вдвоем с братом...»)

Брат присылал Одеку, студенту, половину своей зарплаты, брат отдавал ему свою путевку в санаторий — «тебе нужнее», брат был инициатором того, чтобы Одек поступил в аспирантуру: «Я готов еще на три года взять тебя на шею». Майя работала тогда лаборанткой, жили они во времянке. Уже после того как Одек закончил аспирантуру, сам Авды уехал в Москву на двухгодичные курсы повышения квалификации, но показалось ему по письмам, что брата «затирают по всем падежам», и бросил все, вернулся домой.

Авды тормозит, кладет голову на руль и лукаво так, сбоку смотрит: «Про Ван Гога читали? Помните, у него брат был? Тео. Он Ван Гогу всю жизнь помогал. Так и я хочу для Одека. Вы слышали, что означает имя Одек? Стóящий, заслуживающий... Правильно наши родители его назвали. Он — талант, а я ему должен служить».

...Авды быстро удалось откопать Одека. Отнес его, истерзанного, дрожащего, к костру, который разожгли на улице соседи. И снова, снова разрывал руками землю. Услышал вдруг голос матери. В кромешной тьме удалось различить, что она засыпана по горло, а сверху лежит тяжелая балка. Мать целовала руку Авды и просила спасти маленьких. Отец в те минуты тоже, кажется, был еще жив. Прибежал сосед, вдвоем они скинули ту тяжелую балку. Нет, было поздно. Не проходит дня, чтобы не вспоминал все это, не казнил себя, без вины виноватого, Авды: «Они были еще живы, все, наверное, были живы, а я не успел...»

Когда мы с Авды возвратимся в тот патриархальный цветущий двор, который навсегда теперь останется в моей памяти, там будет шумно. Окажется, что вернулся из экспедиции, из Центральных Каракумов, старший сын Одека — Аман. Он тоже, как и отец, геофизик. И младший, Халим, учится на геофизическом факультете. И дочь Авды — Гуля — тоже пошла по стопам дяди. Они, дети, будут все в сборе, и на прощанье у нас получится долгий разговор о жизни, о ее превратностях и конечной справедливости. А когда будем расходиться, Аман, привезший с собой из пустыни особую открытость чувств, скажет мне: «Мой отец — сильный, волевой человек, я перед ним преклоняюсь».

Одек слов сына не услышит, он сразу после ужина уйдет к своему письменному столу, к своим книгам и рукописям... Авды, как бы извиняясь за брата, объяснит мне: «Не умеет человек отдыхать. Что сделать? Я его ругаю, а он, знаете, что отвечает? Вспоминает слова Сократа: в мире, говорит, очень много вещей, которые мне не нужны...»

* * *

Другой человек, о котором пойдет речь в этой главе, будто продолжает столь любимую Одеком мысль Сократа.

«МЕНЯ СУДЬБА НЕ БАЛОВАЛА»

Г. А. ИЛИЗАРОВ:

«...Только отказываясь от многого во имя

одного наиболее важного, человек может

достичь желанной цели».

Кто не знает Илизарова? Этот человек совершил революцию в мировой ортопедии и травматологии. Он — директор научно-исследовательского института, доктор наук, профессор, заслуженный врач РСФСР, заслуженный изобретатель РСФСР... Но достаточно просто сказать: «доктор из Кургана» — и все поймут, что речь об Илизарове.

Он делает вещи почти фантастические: с помощью своего оригинального аппарата удлиняет конечности более чем на 50 сантиметров, путем бескровной операции (даже без скальпеля!) устраняет кривизну и другие дефекты ног, рук и буквально «лепит» их заново. Метод Илизарова применяется нынче практически во всех городах страны, да и за рубежом. Число исцеленных по этому методу больных достигло почти 200 000. Сроки лечения стали в два, а то и в восемь раз быстрее.

Сейчас метод Г. А. Илизарова — вернее сказать, гражданский и научный подвиг Г. А. Илизарова — получил всеобщее признание. В 1978 году ученый удостоен звания лауреата Ленинской премии. В 1981-м стал Героем Социалистического Труда. Наступило, наконец, время, когда Гавриил Абрамович уже не воюет за свой метод, а просто работает, совершенствует его. И теперь пора уже расспросить его не только о методе, но и о жизни.

Итак, человек стоит на вершине. Что он чувствовал и пережил на тернистом пути к ней? Какие нравственные открытия сделал?

* * *

Когда я прилетела в Курган, Илизарова в городе не было. Ожидая его в институте, я переживала ощущение невероятного, но абсолютно реального чуда, которое совершается здесь буднично и непрерывно.

Ну, представьте себе: со всех концов страны сюда приезжают люди после катастроф, болезней, самые отчаявшиеся и неизлечимые. Приезжают, как правило, те, кому во всех других местах сказали роковое «нет». Безнадежные приезжают сюда за последней надеждой. Становясь пациентами этой единственной в своем роде клиники, еще не отбросив костылей, с конечностями, окольцованными металлическими дугами (так выглядит аппарат Илизарова), эти люди уверенно и бесстрашно смотрят в будущее.

Я не раз замечала: в этой клинике пациенты ничуть не стыдятся своих физических недостатков. Со спокойной готовностью демонстрируют их многочисленным посетителям института. Даже с каким-то гордым вызовом. Ведь чем тяжелее сегодняшнее увечье, тем разительнее будет эффект завтрашнего исцеления. Здесь каждый больной чувствует себя участником какого-то волшебного действа.

Недаром клинику Илизарова называют «веселой больницей». Я видела, как девчонки, прислонив к стене костыли, играют в классики, присутствовала на занятиях художественной гимнастики, а однажды вечером увидела в вестибюле несколько танцующих пар — аппараты на ногах, представьте, не мешали танцевать, а всего лишь замедляли движения.

Я ходила по коридорам, по кабинетам и все думала о докторе, который своим трудом и талантом создал этот необыкновенный метод лечения. Какой он человек, Илизаров?

Мнение пациентов и мнение коллег не совпадали. Первые рисовали образ мягкого, безотказного, бчень доброго доктора. Вторые говорили о таланте, почти гениальности ученого, для которого работа и жизнь — одно и то же, но пугали: «Суховат... О себе говорить не станет... Надоели журналисты — может и прогнать».

Возвратившись в Курган, Илизаров назначил мне встречу на десять утра. И беседа состоялась в десять, но не утра, а вечера. Весь день я сидела в углу кабинета и видела, как его, что называется, рвут на части неисчислимые, непредсказуемые «надо» в образе врачей с рентгеновскими снимками, диссертантов с новыми гипотезами, строителей с различными требованиями (новый комплекс института все еще строится). Бесконечность неотложных дел. И самое бесконечное — очередь за дверью. Илизаров принимает больных с утра до ночи. Да, до поздней ночи его кабинет — в плотном кольце осады. Все новые больные, приезжая из разных городов, сидят, стоят — надеются, ждут... Однажды я сама видела: последний больной вышел от Илизарова ровно в полночь. Говорят, бывает и позже.

В тот вечер, приближающийся к ночи, я, конечно, предлагала нашу беседу отложить. Но Илизаров — человек слова: он чуть откинулся в кресле, закурил сигарету (и это был для него уже отдых), твердо произнес: «Нет, все-таки начнем... Ничего не люблю откладывать, но ни в чем не люблю и спешить». И я сразу спросила о том, о чем думала весь этот день:

— Вы так много работаете и совсем не умеете отдыхать. Мне говорили, у вас никогда не бывает выходных и вы не ездите в отпуск. Получается, вы живете только для других и совершенно не живете для себя?

— Не понимаю... А что же человеку делать, если не работать? Спать? Пить? Стать лабораторией по перевариванию пищи? Да что это, скажите, значит — жить для себя? Взять и просто побродить по лесу?.. Конечно, кому ж не хочется! Грибы, например, собирать люблю. Но я — рационалист, я взвешиваю: какое получу удовлетворение, если побуду час в лесу, и какое — за этот час в институте... Отдыхать? Да, это правда — в отпуск почти никогда не езжу, но какой здесь подвиг? Поехал я однажды в санаторий, а через неделю сбежал. Стало мне невыносимо скучно. Так что все просто: каждый раз из двух радостей я выбираю большую. Живу так, а не иначе не потому, что должен, а потому, что — хочу!

Кажется, мой первый вопрос вызвал у него раздражение. Постепенно успокаивается:

— Думаете, почему я люблю принимать больных? Встреча с каждым больным для меня — поиск нового. Найти что-то новое, реализовать и увидеть, что помог человеку, — наивысшая, ни с чем не сравнимая радость. Блаженство! Настроение потом бывает такое, что идешь по земле, а земли под собой не чувствуешь. Так что не нужно, пожалуйста, меня жалеть.

— Вас, действительно, не за что жалеть, а можно только вам позавидовать. Но ведь далеко не всем удается жить в таком полном соответствии со своим призванием.

— Не верю, что бывают люди без призвания. Просто встречаются сонные, которым не повезло — никто не успел их разбудить, не было у них в юности захватывающей встречи. У ребят, по-моему, нужно воспитывать избирательное отношение к профессии. Не твердить им: все профессии хороши, а убеждать, что среди многих хороших профессий есть одна-единственпая, которая может прийтись по душе именно тебе.

Выбор, по-моему, всегда начинается с удивления. У меня как было? Однажды в детстве посчастливилось заболеть. Говорю «посчастливилось», потому что у меня с этого случая все и началось. Жили мы в горной деревне, был я старшим сыном в бедной многодетной семье. Болеть не приходилось, врачей до девяти лет в глаза не видел. А тут как-то наелся до отвала груш, обрызганных медным купоросом, и прямо погибал. Мать вызвала фельдшера. До сих пор его помню: солидный такой человек, толстые роговые очки, авторитетный взгляд. Он заставил меня выпить пять чайников кипяченой воды, сделал укол и боль исчезла. Я ожил. Я был потрясен. Я решил: буду фельдшером! У меня появилась зовущая цель. А цель — дело серьезное.

Я, например, пошел в школу сразу в четвертый класс. Дело в том, что раньше учиться мне было некогда — пас скот, пахал, убирал камни на нашей круче, собирал хворост в лесу. Чарыки наденешь, возьмешь веревку и — в горы за дровами. Случалось иногда продавать дрова — по 30 копеек за вязанку. А как стал учиться, нужно было догонять сверстников, и корпел над учебниками даже по ночам. Зато в пятом классе уже стал отличником, поступил на рабфак, закончил его экстерном и тоже — на пятерки. Если посчитать, получается, что десятилетку проскочил я за пять лет. И все потому, что очень уж хотел, торопился стать доктором. Потом — Симферопольский мединститут, война, эвакуация. Мы рвались на фронт, но нас не брали: в тылу эпидемии, нужно спасать тыл. По окончании института послали меня в село Долговку — это километров 150 от Кургана. Там на весь район не было ни одного врача. И стал я земским доктором — лечил и детей, и взрослых от всех болезней. И роды принимал, и зубы, если надо, вырывал, и пластические операции делал... Но уже в Долговке твердо понял: главное для меня — ортопедия и травматология.

Тут я спросила, многое ли в его жизни зависело от случайностей?

— Как сказать? То, что с юга в Сибирь попал, — случайность, наверно. А вот то, что выбрал именно ортопедию, — конечно, закономерность. Меня поразило, какой здесь непочатый край нерешенных проблем. Как раз это и привлекло меня. Опять говорю о выборе. В двадцатом веке невозможно быть универсалом и поэтому важно не только выбрать профессию, но и найти свое четкое место в ней. То есть не распыляться, а сосредоточиться на чем-то своем, конкретном. Это, конечно, трудно. Сегодняшняя жизнь предлагает слишком много соблазнов. Сходить в театр, в кино, почитать интересную книгу, то есть потребить что-то, созданное другими, легче, конечно, чем что-то самому сделать. Легче... А потом все эти «легче» превращают жизнь в цепочку случайностей, и человек постепенно теряет себя.

— Так уж прямо и теряет? Простите, Гавриил Абрамович, но у вас, по-моему, весьма странное представление о потребительстве. Вы перечисляете: театр, кино, книги... И говорите: «потребить». Но ведь это не товар какой-то, а пища для души. Как же современный человек может жить без всего этого? Мыслим ли интеллигентный человек без приобщения к культуре?

— Что ж поделать, если лично мне к культуре редко удается приобщаться. Много слышал, например, что очень хорошая вещь «Мастер и Маргарита» Булгакова, а прочесть никак не найду времени, сколько раз собирался, даже начинал, а потом — бац! — очередной трудный больной и нужно все отложить, срочно искать для него какой-то уникальный способ лечения и, значит, читать-перечитывать горы специальной литературы. Я уж смирился. И вообще-то считаю, что, только отказываясь от многого во имя одного наиболее важного, человек может достичь желанной цели. Большое дело не дается малым трудом. Так вот, в моей жизни случай касался только внешней ее стороны. В главном я всегда делал сознательный выбор.

— Обидно, конечно, что вам не посчастливилось прочесть Булгакова. Но понять это можно. Помню, в одном из интервью с итальянским режиссером Федерико Феллини я встретила (и сначала не поверила) такой удивительный факт: в последние годы он ничего не читает, кроме одной-единственной книги. Не хочет, чтобы что-то чужое мешало его собственному (чистому!) восприятию жизни. Это сознательное самоограничение. У вас — вынужденное: вам просто некогда читать. Но и у вас, и у Феллини есть убедительная альтернатива: вы отказываете себе в таком наслаждении, как чтение, во имя дела. Ну а если у человека нет столь мощного во имени (у подавляющего большинства нет), стоит ли обеднять, ограничивать свою жизнь? Уж лучше, по-моему, потреблять созданное другими — слушать, например, хорошую музыку, чем во что бы то ни стало изобретать велосипед — писать плохие песни, стихи...

— Я не считаю себя вправе говорить об искусстве. В пользе разных хобби тоже плохо разбираюсь. Хотя и сам, знаете, когда-то рисовал, играл на мандолине, балалайке, гармонике. Скрипка до сих пор дома лежит. Сейчас единственное отвлечение, которое себе позволяю, это посидеть над своей коллекцией камней и кораллов. Но и то редко. Однако я настаиваю на том, что самоограничение (можно называть это целеустремленностью) необходимо каждому человеку. Важен в жизни рабочий настрой. То есть ориентироваться не на удовольствия, а на дело: жалко время попусту тратить. Если творчески работаешь, то не страшна никакая усталость, наоборот, только тогда и обретаешь силы. Упорство, смелость и фантазия нужны в любом деле. Под фантазией я понимаю поиск нового. Скажете, открывать новое дано не каждому? Но кто знает заранее, кому дано, а кому нет? Обидно, что многие даже не настраиваются на поиск, считая, что он доступен только людям необыкновенным. Но все великие до поры были самыми обыкновенными.

...Я и раньше не раз думала: сколько же открытий в нашей жизни не совершается только потому, что большинство из нас, взрослых, разучаются верить в свою удачу, в свои силы, что не ждем мы, не ищем свое «а вдруг».

Он продолжает:

— Да, просто обидно: почему взрослые так быстро перестают быть детьми? Ребенок смотрит на мир как бы первым взглядом. Без предубеждений. Всем интересуется, обо всем спрашивает: а почему? Он свободен от власти авторитетов, не боится показаться наивным глупцом, ломящимся в открытые двери... Да, в самом привычном можно открыть неожиданное! А потом сам удивляешься: как же я этого раньше-то не замечал?

— Мне рассказывали, что, будучи студентом, вы очень захотели хоть чем-то помочь фронту и решили изобрести бомбу — такую, чтобы, падая, выстреливала еще многими маленькими снарядами.

— Было дело. Но возьмем более близкий пример. Наш метод. Он ведь тоже родился из этого самого «а вдруг». Со времен Гиппократа считалось, что переломы срастаются очень медленно оттого, что в отличие от всех других тканей организма кость — особо твердая ткань, и она обладает пониженной способностью к восстановлению. И вот человека, сломавшего ногу, заковывали в гипс, укладывали на много месяцев в постель, да еще в мучительно неудобном положении: не двигаться! Но ведь человек-то живой. Неловкое движение и — отломки кости разошлись, ведь гипс и даже скрепляющие винты и шурупы, как правило, надежной фиксации кости все равно не обеспечивают. Значит, снова операция и все мучения заново. А виновата, считалось, кость — долго не срастается.

Но может ли существовать такое недоразумение в природе? И мыслимо ли смириться с тем, что еще у Гиппократа сроки сращения кости были такими же, как у нас сегодня? Правда, древние вместо гипса применяли лубки, пальмовые листья, но суть-то приемов осталась прежней.

Теперь, когда нам удалось результатами тысяч операций доказать, что кость — одна из наиболее активных тканей, что она отлично регенерирует, если создать ей благоприятные условия, теперь кажется странным: ну почему мы не верили в большие потенциальные возможности кости? За что ее винили? Да разве может в живом организме быть что-то пассивное? В свое время, задав себе эти простые вопросы, я интуитивно почувствовал, что сами принципы лечения переломов устарели. И с тех пор мне не давала покоя мысль: неужели нельзя найти что-то радикально новое?

Я слышала и читала много разных версий о том, как делалось это открытие. Кто-то пишет, что Илизаров ехал к больному на лошади и как-то иначе взглянул на нехитрое снаряжеиие: хомут— дуга — оглобли... И что этот принцип крепления стал прообразом аппарата. Кто-то рассказывает, что Илизаров летел на вызов и вот в воздухе...

— Да, окончательная идея аппарата возникла у меня в полете. Это было больше 30 лет назад. Тогда я уже работал бортхирургом областной больницы, по нескольку раз в сутки вылетал на экстренные вызовы. Самолет «По-2» был старым, дребезжал на лету. Крылья — фанерные, обтянутые тканью (я этого не знал сначала, выскочил раз на крыло — хлоп! — и дырку прорвал). Кабина открытая, сидишь в унтах, в тулупе, ветер в ушах свистит — книжку в руках не удержишь. Только и оставалось в пути, что думать. Очень хорошо думалось! Как сейчас, помню тот полет: стужа лютая, вьюга метет, самолет проваливается в воздушные ямы, а мне только что пришла в голову новая, как оказалось потом — окончательная мысль о принципе аппарата, и хочется, как Архимеду, кричать «Эврика!»

— Один журналист написал про вас: «Оно, «вдруг», накапливается постепенно, как дождевая туча, чтобы в одночасье обрушиться ливнем...» Что было перед тем, как вам вдруг пришла окончательная мысль?

— Что было перед тем? Перед тем я тоже думал. Шел куда-то — думал, делал операции и по ходу каждой — думал, ложился спать — думал... Еще, конечно, много читал. Выписывал по абонементу все, что только можно было выписать в мою Долговку. Читал днем и ночью. Брал отпуск и ехал в Москву, не вылезал там из библиотек. Пришлось овладевать такими науками, о которых раньше понятия не имел. Да, и сопромат изучал, механику и биомеханику даже. Потом, когда разрабатывал конструкцию аппарата, довелось научиться слесарному делу...

Наш аппарат относительно прост: спицы, кольца, стержни, винты... Когда-то нас высмеивали: «Слесарный подход к хирургии...» Да, сам больной (вы, наверно, не раз видели это в нашей клинике) подкручивает гайку аппарата и удлиняет свою ногу. Нога вырастает на один-два миллиметра в сутки! Но не нужно думать, что все так уж просто.

Аппарат нельзя делать для всех по шаблону, это не безразмерный чулок. Детали аппарата унифицированы, имеют многоцелевое назначение, из них, как из деталей детского конструктора, можно создавать практически неограниченное количество вариантов в зависимости от лечебных задач... У нас один метод, но более 400 методик и постоянно проводятся экспериментально-теоретические разработки.

...Здесь я чувствую необходимость сделать небольшое отступление, вспомнить: свой оригинальный и такой простой по конструкции аппарат Г. А. Илизаров предложил медицине еще в 1951 году, будучи «земским» врачом в Долговке. Революционность метода, отвергающего вековые устои в ортопедии, была заложена уже в самом первом аппарате Илизарова. И это естественно, что ему не поверили, что его подняли на смех. Стоит ли удивляться прошлому, если в настоящем, совсем недавно, один уважаемый итальянский врач, прочитав статью о результатах клиники Илизарова, воскликнул: «Не может быть! Как смеет газета компрометировать моего коллегу из Кургана, который и не знает, наверное, какую «утку» сочинили о нем журналисты!» Между тем статья была абсолютно правдивой, Илизаров читал ее перед выходом и придирчиво редактировал.

Слишком оригинально и слишком просто. Еще одно доказательство известной истины: все гениальное — просто. Истина эта известна на словах, но пойди утверди ее в жизни...

Впрочем, сама жизнь помогала Илизарову доказывать его правоту: больные на удивление быстро выздоравливали на глазах у недоверчивых оппонентов. И вот, наконец, свершилось — люди, от власти которых зависело внедрение нового метода, поверили в метод Илизарова. Однако легче ему не стало. И поверив, не спешили открытие принять. Разные были причины, в том числе и корысть, и зависть. Сколько раз Илизарову предлагалось «авторитетное» соавторство! Но этот провинциал был несговорчив, упрям и конечно же нажил себе немало сильных врагов. Кроме всего прочего, надо понимать: открытие Илизарова сводило на нет десятки диссертаций, монографий, расшатывало авторитет многих светил.

Собственно, все было в порядке вещей. Каждое большое открытие неизбежно проходит свои адовы круги: сначала оно удивляет, вызывает недоверие, потом от него пытаются «откусить» ломоть и наконец — может быть, самый мучительный этап — его демонстративно не замечают и этим тщатся принизить, отнести в разряд обыденных.

Десятки раз докладывал Илизаров о своем методе на различных научных конференциях, имел уже не одно авторское свидетельство об изобретении, получал из авторитетных инстанций положительные оценки своим предложениям, его аппарат был рекомендован даже для широкого внедрения, но в ортопедии и травматологии все оставалось, как было десятки, сотни лет назад. Драгоценный курганский опыт применялся лишь в некоторых клиниках страны и то — полупартизанским путем. Против метода Илизарова велась молчаливая атака. Целые институты ополчились на одного изобретателя. Сейчас нет смысла с именами и подробностями ворошить старое. Этапы этой жестокой борьбы запечатлены на страницах газет. Почти четверть века она длилась, и мужество курганского доктора столь же восхищает, как само открытие.

— Гавриил Абрамович, было время, когда в метод Илизарова верил один-единственный человек — врач Илизаров. Что помогло вам выстоять, сохранить уверенность в своей правоте?

— Скажите, когда и кому было легко утверждать новое? Но если ты взялся, нужно уметь ждать, нужно понимать, что люди в большинстве своем загипнотизированы привычными, устоявшимися истинами, что им, твоим противникам, в свою очередь, тоже трудно. Трудно, что и говорить, принять новое. Я сейчас не о тех, кто противится новому из соображений личной выгоды. Но даже доброжелатели... Вот случай. В перерыве конференции, на которой я впервые докладывал о наших результатах (и был встречен, конечно, в штыки), ко мне подошел один ученый и дружески посоветовал: «Метод интересен, но стремительность сроков излечения не вмещается в сознании. Завышайте свои сроки! Тогда вам скорее поверят».

Мой молодой коллега доктор Каплунов попачалу все кипятился: «Ну как можно не признавать очевидных фактов? Пусть они посмотрят наших больных...» Я его успокаивал: сегодня не понимают — завтра поймут. Говорил же Павлов, что факты — воздух и крылья ученого. Будем, значит, копить факты!

Рассказывают, что неторопливость Илизарова порой обескураживала союзников, его действия казались многим абсолютно нерасчетливыми. Как тянул, например, Илизаров с получением ученой степени, хотя она, конечно, могла бы помочь утвердить открытие. Кажется, еще в 1965 году на Ученом совете Министерства здравоохранения РСФСР, где было впервые сказано решительное «да» методу Илизарова, был поставлен вопрос и о том, чтобы присвоить ему кандидатскую степень без защиты диссертации, по совокупности опубликованных работ. Но он и после этого не спешил «остепеняться». Прошли еще годы, прежде чем Илизаров решился, наконец, на защиту. Правда, ему сразу присвоили докторскую степень...

— Я всегда старался делать то, чего в первую очередь требовала от меня жизнь. Врача, если он настоящий врач, прежде всего ведут по жизни страдающие глаза больных.

Да и что толку спешить, нервничать? В любом новом деле, по-моему, необходимо заранее настроиться на длительность борьбы. И верить в победу, верить! Не допускать даже мысли, что возможно поражение. Знаете, если начнешь бояться: а вдруг моя нога завтра ходить не будет, а вдруг я послезавтра умру? — так и жить нельзя, не говоря уж о том, чтобы бороться.

Вы заметили, в одном из наших кабинетов висит плакат: «Желание — тысяча возможностей, нежелание — тысяча причин». Если всей душой поверишь в успех своего дела, то откроешь в себе силы, о которых раньше и не знал. Да о чем тут спорить? Если ты твердо убежден, что прав, на каком, собственно, основании сдаваться? Только потому, что ты пока один и что тебе слишком трудно? Но в правом деле человек не останется один.

Я спросила, помнит ли он кого-то из самых первых своих больных.

— Меня иногда упрекают: почему, мол, не узнаешь людей на улице? Я оправдываюсь: близорукий. Но знаете, всех своих больных каждого в лицо помню. Впервые применил свой аппарат в пятидесятом году. Это была пожилая женщина, фамилия ее — Крошакова, жила в селе Макушино, улица Демьяна Бедного, 9. Она 15 лет ходила на костылях. После нашей операции уехала домой и вдруг пишет: на станции меня никто почему-то не встретил, пришлось пешком пройти девять километров, по грязи, но нога — как новая!

...Еще раз перебью доктора Илизарова, чтобы рассказать одну легенду, почти легенду, хотя история эта вроде бы подлинная. Во всяком случае, знаю ее от очевидцев.

Итак, эта больная из Геленджика сама была медик по профессии. Заболела давно, операция, сделанная в Геленджике, прошла успешно, но не принесла облегчения: отлично сросшаяся нога висела бессильной плетью, при попытке ходьбы как-то перехлестывала, цепляясь за здоровую ногу. Женщина не могла жить без посторонней помощи. В клинику Илизарова приехала в сопровождении чужого человека — медсестры, дома у нее осталась только старая мать.

И вот она появилась на пороге илизаровского кабинета: высоко поднятые над костылями плечи, висящая плетью нога, полные страха и отчаяния глаза. Еле втиснулась в дверь кабинета и — враждебный взгляд на тех, кто был свидетелем ее неловкости и бессилия. Илизаров, почти не глядя на нее, внимательно выслушал все жалобы, пристально и долго изучал снимки, показал их сидящим на консультации врачам: странное дело, никаких видимых необратимых изменений рентген не обнаруживал. Илизаров задал больной несколько несущественных вопросов. И вдруг сильным, не допускающим ни малейшего сомнения голосом отчеканил:

— Вы должны ходить без костылей. Вы можете ходить. Операция вам не нужна. У вас хорошие, здоровые ноги. Мы вам сейчас поможем, у нас есть одно особенное лекарство...

Врачи недоумевающе зашептались. Ярко-черные кавказские глаза Илизарова теперь уже были обращены не на больную, а на коллег, будто их он тоже гипнотизировал. И они поняли его без слов. «Анна Степановна, — позвал Илизаров старшую медсестру, — у нас, кажется, осталась последняя ампула. Не будем жалеть ради такого случая».

Сейчас уже трудно вспомнить, глюкозу или еще какой «дефицит» принесла медсестра. Сам Илизаров сделал укол, потом сгибал и разгибал ногу больной. Все это длилось около часа. Напряжение стояло такое, что у многих — вспоминают очевидцы — выступила испарина на лбу. И наконец — его голос, почти крик:

— Вставайте! Идите! Вы можете ходить! Вы будете ходить! Вы здоровы!

Илизаров призывно протягивал к ней руки. Она сделала первый шаг, второй, еще не понимая, что с нею происходит. Но шла, шла, отбросив костыли, слегка припадая на только что выпрямившуюся, похудевшую за годы болезни ногу.

Оказывается, Илизаров (он умеет видеть каждого больного, что называется, насквозь) сразу почувствовал, что здесь все дело в нервах, в элементарном страхе перед болезнью, именно страх и стал болезнью — сковал движения. И требовалось единственное лечение — снять злые чары страха.

Этот факт редко рассказывают журналистам. Слишком он невероятный и может рождать в сознании больных ненужные надежды на легкость исцеления.

Но вернусь к нашей беседе: 

— Гавриил Абрамович, в книге почетных гостей я нашла отзыв одного профессора: «Представляется, что мы не только у истоков нового направления в медицинской науке, но и у истока нового подхода к человеческому организму в целом, новых методов его активного совершенствования». Прокомментируйте, пожалуйста...

— Еще Гиппократ советовал в поисках истины прежде всего обращаться к самой природе. Вот мы и стараемся подражать природе. Выявив неизвестные ранее целесообразные механизмы, существующие в организме человека, мы разрабатываем на их основе новые способы лечения. В конечном счете помогаем организму восстановить утраченную гармонию. И организм, надо отметить, откликается с готовностью.

Наши больные начинают ходить буквально на второй день после операции. Это необходимо. Без напряжения рост кости замедляется, ростковые зоны кости атрофируются. Нужны нагрузки! Работа мышц улучшает кровоснабжение кости, создает ей хорошие условия для срастания. Суть метода в том, что мы создаем новые, благоприятные условия для роста и регенерации кости.

В принципе с помощью наших аппаратов можно вырастить и великана... И знаете, какая еще открывается загадка? Мы, например, «ремонтируем» ребенку одну, больную ногу, удлиняем ее, и от этого будто весь организм получает толчок: мальчишка был ниже своих сверстников, а тут за год-два догоняет их. Да, великие резервы таятся в человеческом организме. Пожалуй, это правда, что закономерность, которую мы открыли, имеет общебиологическое значение.

«...Когда знакомишься с тем, что вы делаете, становится легче жить», — написали в книге отзывов артисты театра «Современник». «Мы видели живое чудо!» — восхищается группа шахтеров из Донбасса. «Дорогие скульпторы от медицины!...» — начала свой отзыв группа ленинградских писателей. Когда читаешь подряд эти многочисленные тома благодарностей, когда изо дня в день наблюдаешь жизнь этой «веселой больницы», начинаешь привыкать к чуду. Но однажды, будто озарение, приходит понимание главного. Почему, собственно, так волнует людей творимое Илизаровым? Дело ведь не просто в искусстве врача, не просто во всесилии метода. Дело в самой сути, которая воспринимается интуитивно, и мы кричим: чудо, чудо! А в чем именно чудо, не умеем сначала осознать. Но вот же оно: Илизаров не просто конечности врачует, он исцеляет душу!

Многие из производимых здесь операций — например, снятие горба, приостановка слишком быстрого роста нынешних акселератов или, наоборот, ускорение медленного роста, многочисленные косметические операции на конечностях — не являются жизненной необходимостью. В биологическом смысле эти недостатки не мешают человеку существовать. Они всего лишь ранят душу. Всего лишь... Но кто сказал, что угнетенная душа болит меньше, чем переломленная кость? Ведь там лишь и начинается человек, где, кроме необходимого, насущного — кормить себя, спать, пить — в нем рождается жажда «лишнего». И вот ортопедия Илизарова, уравнивая в ранге потребность человека в необходимом с его потребностью в прекрасном («лишнем»), занимается вроде бы косметикой тела, а на самом деле восстанавливает нарушенную гармонию духа. Вот почему, как справедливо пишет в той же книге отзывов один министр, «не только отдельные люди, излеченные в институте, будут благодарны вам, но и все человечество не забудет этот гражданский подвиг...»

Илизаров соглашается с моими мыслями о восстановлении гармонии духа:

— Да, я всегда говорю своим коллегам: не думайте, что мы просто конечности лечим, мы всего человека спасаем. Была одна девушка... Приехала к нам такая несчастная, во всем разуверившаяся... А вот недавно получаем от нее из Ленинграда приглашение на свадьбу, пишет, что теперь она — самая счастливая. Да сколько таких писем, судеб... Давно известно, что перенесенное страдание заставляет больше ценить жизнь. Если же все дается легко и просто, воля размагничивается и человек теряет способность отличить, что хорошо, а что плохо. Можете записать: я лично доволен, что меня с детства судьба не баловала.

Здесь я решилась задать давно интересующий меня вопрос: правда ли, что Илизаров спит по три часа в сутки и никогда не устает?

— Если бы сейчас, к примеру, я сидел перед телевизором, то, конечно бы, уснул. Сегодня спал всего три часа. Но творческая работа не подпускает к человеку усталость... А в юности, помню, очень любил поспать. Потребность была такая. Самому это не нравилось, но совладать с собой не мог. Прочел как-то про удивительного человека из Югославии. Ну, помните, был такой солдат, который потерял способность ко сну — вообще не спал. Болезнь есть такая, а я, глупый, позавидовал: вот бы мне научиться... Ну, а теперь жизнь так поставила, что спать по четыре-пять часов в сутки стало для меня нормой. Адаптировался. А как же иначе? Для научной работы остается, по сути дела, только ночь. Мог бы, конечно, уходить из института пораньше. Но сам же буду переживать, если оставил очередь непринятых больных, в таком настроении мне работать будет трудно. И нет, значит, другого выхода, как выкраивать время за счет сна, отдыха. Впрочем, работать, по-моему, всегда полезно.

...Не решаюсь смотреть на часы: невесть сколько идет наша беседа. Вся больница, весь город давно спит, а Илизаров будто забыл о времени. Но мне-то надо бы честь знать. Задаю последний вопрос:

— К вам пришли теперь успех, признание... Изменилось ли в чем-то ваше отношение к жизни?

— Да, кое в чем изменилось. Раньше, когда мои ученики призывали идти в атаку против тех, кто нам мешал и вредил, я отвечал: «Рано или поздно противники сами отступятся». Теперь отстаивать наш метод уже нет необходимости, и я пересмотрел свою позицию невмешательства. Можно быть великодушным к своим противникам, но к чужим ты обязан быть непримиримым. Если ты порядочный человек, то помоги другому, чтоб у него не повторились твои тупики. В этом направлении я и собираюсь дальше действовать.