Впереди у дороги вырос, будто из-под земли, маленький, почти игрушечный домик, причудливо и ярко расписанный, с алым петухом на коньке островерхой крыши — ну точь-в-точь сказочный терем-теремок! Что за диво? Поблизости ни следа человечьего жилья, только грифельная лента шоссе прорезала еще не прибранную после зимы пустынную степь да графитово четко, каждой веточкой в отдельности, чернела в прозрачном холодном воздухе тонкая вязь придорожных ветел. Откуда же здесь, в чистом поле, взялось это милое, радостное строеньице, от которого однообразный пейзаж заискрился и засверкал, точно на голые черно-белые ноля обронила перо жар-птица?

«Что это?» — спрашиваем у водителя. «Та криныца»,— флегматично отозвался тот, не отрывая глаз от дороги. «Кто ж ее тут построил?» — «Та люди...» — «А для кого?» Парень досадливо повел плечом, но снизошел-таки до более обстоятельного ответа: «Та хотя бы для вас. Вода у цих криныцах добряча...»

И верно, чуть погодя снова на обочине промелькнула криница, наряднее прежней, потом еще и еще, и каждая была наособицу, не похожая на другие затейливой формой, росписью стен и наличников крохотных окон. Внутри теремка — колодезный сруб с воротом, на скамеечке — кружка с ведром... Домик возводят, чтобы колодец не заносило снегом и дорожной пылью, ну а украшают — от ласковой щедрости сердца, от врожденной любви украинцев ко всему красочному, яркому, живописному, будь то песня, вышивка на сорочке или криница в степи... Цепочка криниц, точно верстовые вехи доброты и радушия, скрашивает путникам дорогу, будит мысли светлые и высокие, как легкие кучевые облака в чистой синеве небес. Нас же эта драгоценная цепочка привела прямиком к цели нашего путешествия — в село Степовое. Возле одной из хат, издалека приметной старым ореховым деревом, машина стала, словно усталый конь возле своего подворья. Шофер убрал с баранки затекшие ладони: «О тут и живут Михнюки...»

Первое, что бросилось в глаза за оградой, была криница, на этот раз простенькая, так сказать, в семейном варианте. Во дворе старая собака лениво поднялась на лапы, собираясь залаять, но передумала и молча ушла за сарай. Зато огромный индюк, окруженный пестрым семейством, грозно раздул шею и яростно нас атаковал, вынудив поспешно отступить к калитке. К счастью, в дверях появилась рослая девчушка с толстой косой и бирюзовыми глазами-цветочками на милом скуластеньком личике. Подняв с земли хворостину, она обратила в бегство пернатого драчуна, сказав ему с укоризной: «Ну як тоби не соромно лякаты людей?» В общем, приехали. Осталось шагнуть за порог, чтобы увидеть великую женщину, ради которой проделан неближний путь: мать-героиню и Героя Социалистического Труда Ксению Исааковну Михнюк.

...Всякий раз пытаешься заранее мысленно нарисовать портрет своего будущего героя и почти всегда попадаешь впросак: действительность неизменно оказывается куда богаче твоего воображения. Как, по-вашему, может выглядеть женщина, весь свой век вершившая подвиг материнства и человеческого трудолюбия, женщина, способная привести в изумление результатами своей подвижнической жизни? В пятьдесят четыре года мать десятерых детей, бабушка шестнадцати внуков, прабабушка двух правнуков, и все это на фоне почти сорокалетнего сельского труда в поле и на ферме, труда немеренного и несчитанного, не признававшего границ дня и ночи! Потому-то и чудилось издалека истомленное, до срока увядшее лицо в сеточке морщин, тусклый взгляд, ревматические руки доярки, надоившие на веку добрую реку молока и выпестовавшие ораву детей. Не малой же ценой, в самом деле, даются человеку звездные высоты! Но хозяйка дома, неторопливо поднявшаяся навстречу, в одно мгновение рассеяла привычное представление, что работа губит женскую красоту, а материнские заботы иссушают ей душу. Крупная, дородная, с прекрасными синими глазами на свежем миловидном лице, в теплых светло-русых волосах редкие серебряные нити, как отдаленные предвестники осени — первые желтые прядки в зеленой, сочной листве.

Вот, значит, какая она, Ксения Михнюк! Тихой, покойной, умиротворенной старости не было и в помине. В уютной тесноватой горенке, на стенах которой по неискоренимой деревенской моде глядели с фотографий бесчисленные новобрачные пары, а на кровати громоздилась до потолка пирамида пуховых подушек, царила женщина в позднем великолепном расцвете, ясном и чуть задумчивом, как тот погожий, с морозцем, блистающий солнцем ядреный день, что неярко отгорал за окном. «Ксаночка, — позвала она дочь, девочку с толстой косой, нашу спасительницу, — кличь батьку, доця, да накрывай на стол...»

Батько пришел со двора в промасленной шоферской тужурке и своей массивной фигурой заполнил кухоньку — кряжистый богатырь с седым ежиком на голове, добродушно-лукавый и, несмотря на возраст и тучность, легкий на ходу. Стоило ему улыбнуться широченной улыбкой, от которой его грубоватое лицо словно засветилось изнутри, как без слов стало ясно: перед нами человек доброты необъятной, одна из тех располагающих, славных натур, кому и чужой с легкостью скажет «отец», не говоря уж о девяти его приемышах — детях Ксении Исааковны от первого брака. Без Федора Тихоновича Одесюка в этом доме не было бы, несомненно, того полного, точно вровень с краями налитая чаша, теплого, ласкового довольства и счастья, каким здесь дышат и люди и вещи. «Бачишь, Федор, до нас гости! — сказала ему жена. — Там у тебя чего-нибудь найдется?..» Маленькие живые глазки Федора Тихоновича сошлись в узкую щелку: «Чтобы солдат да без энзэ? Не беспокойся, девушка. Трошки пошукаем...»

Давно замечено, что человечье гнездо с правдивостью зеркала отражает характер его обитателей. В небольшой, о двух горенках, хате Михнюков (а это семейство именуется по материнской линии) течет жизнь простая и здоровая, без новомодных выкрутасов и утомительной погони за «престижной» обстановкой, зато полная непрестанных хозяйственных забот и трудов. Хату так и не перестраивали с той поры, как без малого тридцать лет назад получила ее от совхоза семья переселенца с Житомирщины Михаила Михнюка. Однако за эти годы она густо обросла кладовками, кухнями, сараями, утонула в черешнях, яблонях и вишняке. Молодые Михнюки, семь дочерей и два сына, успешно, хотя и в разные сроки определились на самостоятельное жительство кто где, лишь бы не слишком далеко от материнского дома. Только одна Татьяна Михнюк нарушила уклад, подавшись с мужем в Якутию, на строительство газопровода, где и родила благополучно дочку Оксанку, да еще одна Оксана, та самая, с глазами-цветочками, 12-летняя дочь Ксении Исааковны и Федора Тихоновича, проживает в маленькой хатке с «батьками», греет и радует родительские сердца и с завидной сноровкой помогает им обиходить домашнее хозяйство. А в хозяйстве этом чего только нет: корова с телком, поросята, гуси, утки, куры с индюками и даже небольшой ставок-самокопанка с зеркальным карпом и линем — затея старого Одесюка...

Когда по случаю семейных торжеств — очередной ли свадьбы или родительских именин — замужние дочери и женатые сыновья с чадами сходятся и съезжаются под родную кровлю, от песен и плясок старая хата ходуном ходит, выплескивая веселье во двор, и в сад, и в леваду, под густую тень раскидистых верб. А если учесть, что в Степовом целая улица заселена сестрами, дядьями, сватами и кумовьями Михнюков, теми, что вскоре после войны всем многочисленным кланом переселились сюда, на неосвоенные степные земли, то празднества выглядят и впрямь впечатляюще. Ибо Михнюки, помимо прочего, славятся песнями.

Семейное предание доносит, что в свое время юная красавица Оксана, способная, бывало, в шутливой схватке положить на лопатки крепкого деревенского парубка, выбрала себе в мужья малорослого, щуплого Михайлу Михнюка, пленившись исключительно его соловьиным голосом и несравненной игрой на всех мыслимых в деревне инструментах, будь то бандура, цимбалы или гармонь. В него и дети уродились певчие, а сын Володя какое-то время даже солировал в вокальном ансамбле. Но, посоветовавшись с матерью, подал документы не в консерваторию, а в сельхозинститут: в трудовых крестьянских семьях пение по традиции считается удовольствием, а не работой... Зато в праздники Михнюки, собравшись «до кучи», запевают таким мощным, голосистым и слаженным хором, такие высокие, чистые тенора и шелковистые сопрано то голубиной стаей взмывают ввысь, то трепетно стелются над садами, что на другом конце Степового люди слушают зачарованно, да кто-нибудь и молвит с грубоватой лаской: «Гарно спивают, хай им грець»...

Вот так согласно и красиво живет эта большая крестьянская семья. Но это теперь в ней завидный достаток и благодать: дети выучены и устроены, двор ломится от живности, и красуется под навесом черная «Волга» — подарок Героине, услада шоферского сердца Федора Одесюка, доехавшего в войну на своей полуторке до самого Берлина... Тринадцать лет назад, овдовев, оставшись в глухом одиночестве, пришел он «примаком» в дом сорокалетней Оксаны Михнюк, оставшейся после смерти мужа с девятью детьми. Пришел, надеясь скоротать сумерки жизни подле чужого очага, а оказалось, что здесь его ждало хоть и позднее, да не опоздавшее счастье... Ко двору пришелся Федор Тихонович в семье Михнюков, незаметно, как-то само собой завоевал он и сердце Ксении, и души ее детей, потянувшиеся к непривычной спокойной и терпеливой мужской доброте. «Ты такой: где тебя посеешь, там ты и взойдешь», — смеялась по-молодому Ксения, но и она сама и Федор Тихонович понимали, что лишь теперь, на склоне лет нашли друг в друге свою настоящую судьбу...

А начинали с чего? Ксения Михнюк начинала самостоятельную жизнь с беды, с крутого, как кипяток, горького горя, какое в сельцо Просика на Житомирщине принесла война. Фашисты сожгли Просику дотла, чудом уцелела всего одна улочка. В пяти спасенных партизанами хатках жители всей Просики сообща перемогали лютую беду оккупации, отсюда, из этой стихийной коммуны, проводила Ксения молодого мужа Михайлу на фронт, здесь дождалась его в сорок пятом... Когда одиннадцать лет спустя Михнюки в числе первых переселенцев решились по вербовке поехать на новинные земли, в только что организованный совхоз имени 25-го Октября, за подол Ксении цеплялось пятеро ребятишек мал мала меньше: Валя, Надя, Манечка, Володя, Света да еще на руках шестой — годовалый Леня. «Нам нужны рабочие руки, а из тебя, с твоим-то кагалом, какая работница?» — знакомясь с новоселами, недовольно молвил ей совхозный парторг Омельченко. От обиды Ксения ударилась было в слезы, но вступились земляки-житомирцы: «То ничего, парторг, что у нее детей богато, мы-то Оксану знаем: в работе за троих управляется. Сам же видишь, какая она!»

И впрямь было на что посмотреть. Красотой, здоровьем, силой — ничем не обделила природа Оксану Михнюк, всем взяла: и ростом, и статью, и глубокой, какой-то нездешней лазурью глаз, и обильной, цвета спелой пшеницы косой, обвитой короной вокруг головы. «У нас тут не кино, чтобы красотой щеголять», — пробормотал Омельченко, однако потеплел, ободряюще улыбнулся заплаканной женщине: «Ладно, пойдешь пока в ланок свекловодов, а там побачим...» «Побачим!» — задорно пообещала повеселевшая Ксения и павой выплыла из конторы, прижимая к груди спящего младенца. И, пока шла улицей к своей новой хате, еще не раз сказала вслух неведомо кому с дерзкой, веселой угрозой: «Побачи-им!»

Жила в ней, молодой и сильной, смелая уверенность, что любой труд ей по плечу, что здесь, на тучных землях украинской целины, найдет она счастье, свое и детей, и не согнут ее никакие испытания и трудности: самое лихое лихо — война, пожарища, страх и голод — осталось позади. И еще в ней зрела твердая мысль, что именно ей, многодетной, надо самой крепко браться за руль семейного корабля. Михайло любил жену беспокойной, ревнивой любовью, но работой себя не изводил и чаще положенного заглядывал в рюмку. И то сказать: во всяком веселье ему, первейшему запевале и музыканту, честь и место. А многодетный дом требует хлопот и старания, песнями детей на ноги не поставишь, так что думай, Ксана, где лучше приложить свои работящие руки и душу, ненасытную к крестьянскому труду...

Год спустя она попросилась на ферму телятницей, а потом из подросшего, любовно выпестованного ею молодняка сформировала первую раздойную группу первотелок — свою будущую гордость и славу... На попечении доярки двадцать девять коров, три раза на дню надо их подоить, обиходить, задать корм, прибраться. Шесть ежедневных «ходок» из дому на ферму и обратно, а дома — лесенка детей, и одно лишь облегчение для матери, что перевес в семействе — за «женским полом»: подросшие девчонки и борщ сварят, и огород прополют, и за маленькими приглядят. После вечерней дойки Ксения вернется, бывало, затемно, пересчитает русые головенки спящей вповалку ребятни и от радости тихонько засмеется: все целы, все налиты здоровьем и красивые, ни одного хворого или неудачного — какого же еще надо счастья? Как-то раз недосчиталась Леньку-сорванца, выбежала в страхе из хаты: где искать малого хлопчика ночью в непробудно спящем селе? Обегала ближние улицы — нету, собралась будить старших, чтобы помогли искать, но догадалась-таки заглянуть на совхозный хозяйственный двор: спит ее Ленечка в сене на телеге с горючим, спит и не слышит, как материнские руки легко подняли его и понесли в хату...

Вот так и росли ее дети — «колесом»: старшие опекали младших, поднимали на ноги одного за другим. Исправно топтали дорогу в школу, учились по одним учебникам, сберегаемым свято, как в иных домах не берегут хрусталь, не знали, что такое болеть или гонять лодыря, а домашнюю работу попросту не считали за труд: работа для них была таким же естественным, необходимым делом, как сон и еда. Перед ними был постоянный живой, неотразимый пример трудолюбия: их мать. Они не видели ее праздной, не слышали от нее жалоб на трудности и усталость. Всегда спокойная, бодрая, с ясным лицом, она, случалось, уходила прямиком с фермы в роддом и, вернувшись домой с новорожденной на руках, ласково спрашивала свою детвору: «Так какое же имечко дадим вашей новой сестренке?» А через десять — двенадцать дней снова поутру собиралась на ферму: не могла и не хотела надолго бросать на чужие руки свою ухоженную, на диво раздоенную группу коров, от каждой из которых получала в год до четырех тысяч литров молока.

Даже в Степовом, в здешнем прославленном хозяйстве, насчитывавшем двенадцать Героев Труда, имя Ксении Михнюк засияло высоко и ярко — такой поразительной жизненной силой и неиссякаемым трудолюбием отмечена эта женщина. Потому-то и много лет спустя, когда ее старшего сына, коммуниста Владимира Михнюка «посватали» председателем в соседний богатый колхоз «Партизанская искра», на собрании ему не задавали лишних вопросов и покрыли аплодисментами краткую речь старика колхозника: «Молодой еще, правда, зато мы мать его знаем. Мать его кто? Оксана Михнюк! Это вам, громодяне, самая верная рекомендация...»

Владимиру было тогда всего двадцать шесть, но у него за плечами уже был институт, аспирантура, а впереди несомненная ученая карьера. Да и жена его отрезала, будто ножом по живому: «Чтобы я поехала в село? Зачем мне это? Я детей хочу учить музыке, сама тоже не старуха — в селе молодость хоронить»... Владимир ей на это сказал: «Мне без села не жить. Тоска заест. А музыке дочки наши и в колхозе научатся. Обещаю...»

Что ж, здесь, в селе Крымка, есть сейчас то, что не сыщешь в ином городе средней руки: две школы-десятилетки, Дом культуры, отстроенный и украшенный одесскими мастерами-умельцами, свой музыкальный салон, кафе, дискотека, а в молодом парке, над речкой Кодымой, величественный и скорбный памятник погибшим юным патриотам Крымки и Музей партизанской славы...

Это заслуга предшественников Владимира, он здесь председательствует всего третий год, но уже и сам врос в колхоз всеми корнями, и колхозникам пришелся по душе образованный, трудолюбивый, простой и душевный молодой председатель хороших крестьянских кровей... А в трудную минуту председательской жизни, когда ослабевшей душе позарез нужна поддержка, пылит по дороге из Крымки в Степовое «газик» Владимира Михнюка, едет сын к матери и отцу «на совет». Знает, что возле них почерпнет урок житейской мудрости, ибо за плечами у родителей такая трудная, богатая, изумительная своим необъятным опытом жизнь, что не уступит она многим университетам.

Чего стоит одна только «школа» отчима Федора Тихоновича, старого солдата, прошедшего две войны, отмеченного за ратный труд двумя орденами Красной Звезды, медалями за Варшаву и Берлин! Храбро воевал сержант Федор Одесюк, любит и умеет рассказать своим приемным детям и внукам «о боях-пожарищах, о друзьях-товарищах». Но и хозяйственной наблюдательностью, острой, как прищур его насмешливых глаз, полон до краев потомственный крестьянин Федор Одесюк.

— Ты вот что, Володя, — выждав момент, говорил Одесюк сыну. — Ты в колхозе хозяин положения, вот и берись поправлять упущенное. Люди от работы отбились. Кое-как колхозное сделают — и в гульбу. А погляди, колхозный председатель Кавун откармливал, бывало, дома двух кабанчиков. «Зачем тебе это?» — спрашивают. «Одного себе, другого сдам государству»... Вот это настоящий крестьянин, не смотри, что знаменитость!» Так Одесюк мог целыми вечерами развивать крестьянскую философию, пока Ксения не приказывала с деланной строгостью: «Мовчи, Федор! Совсем заговорил парубка»... «Мовчу, девушка», — покорно отзывался Федор Тихонович. — Кутьи наемся, косточкой подавлюсь и замовчу»...

Хорошей, полной жизнью, трудовой, серьезной и радостной, живется людям в этом теплом и добром человеческом содружестве! Прикоснешься к нему душой и точно напьешься чистой, бодрящей воды из глубокой степной криницы... Уж не за тем ли возводят их у дороги здешние люди, чтобы путник, испив криничной воды, утолил вечную, всеми нами испытываемую жажду в бескорыстной человеческой доброте?

Первомайский район.

Николаевская область