Послушайте, прекрасные господа и дамы, я расскажу вам коротенькую историю.

Приходилось ли вам когда-либо, с блистательной вашей высоты, бросить взгляд на самые низы, проникнуть в глубь тех темных, обездоленных, лишенных всего прекрасного слоев общества, чей удел — тяжкий труд. Видели ли вы, какие страдания клокочут там на самом дне, какие муки раздирают изнутри эту — мутную в вашем представлении — живую человеческую волну?

О прекрасные господа и дамы, вы всегда думали, что в этих грубых, неприглядных низах одна только грязь и тупость; чего же ради туда заглядывать? Поистине так; если вы не хотите омрачать свое сияющее радостью лицо, не приближайтесь к народу; идите лучше в залитые ярким светом люстр благоухающие гостиные, веселитесь там и танцуйте. Но если среди вас есть сердца, которым дорога не блестящая внешность, а самая сущность человеческая, если есть умы, которые хотели бы исследовать причины общественных бедствий, то пусть присмотрятся они к жизни миллионов, тяжелой, бесцветной жизни, — ведь более удачливые люди редко судят о ней правильно; гораздо чаще они чернят и оплевывают ее. Там ваши сердца найдут жизненную драму и цель любви, а умы приобретут знания, побуждающие их стремиться к прогрессу, такому прогрессу, который приблизит счастье не для одиночек, не для избранных, а для огромного большинства.

Моя история будет очень короткой. Это одна из миллион раз повторяющихся на земле драм, которые разыгрываются среди бедной и темной части человечества, а затем исчезают, не оставляя и следа. Весть о ней дошла до меня, и я с удивлением задумалась над тем, что до сих пор еще на божьем свете происходят такие драмы.

Итак, прекрасные, просвещенные господа и дамы, послушайте историю о страданиях людей бедных и темных.

Удивительно печальными были годы 1854, 55-й и 56-й. Голод, страшный голод адскими муками терзал грудь народа; тысячи людей, труду которых страна обязана и хлебом насущным и праздничным изобилием, погибали голодной смертью.

Горестный, тяжкий, отчаянный стон исторгался из груди народа: «Хлеба! хлеба!» — эхом отозвался он в небесах и поплыл по земле. Небо послало сильнейший зной летом и обильнейшие дожди весной; рожь гнила в долинах, горела на холмах. Процветающая братия веселилась, а народ из последних сил взывал: «Хлеба! хлеба!»

В который из упомянутых выше трех лет — не знаю, в какой местности — не скажу, стояла белая, красивая господская усадьба. Большими, чистыми окнами дом как-то светло глядел на мир, по крыльцу вились вьюнки, а вокруг росла ровно подстриженная трава, усеянная маргаритками и ландышами. За воротами расстилались обширные поля и луга, пестрые, как ковры. Через луга бежала речка — узкая, но глубокая и быстрая; за речкой к поросшему можжевельником холму притулилась серая, убогая деревушка. Несколько высоких крестов виднелось за низкими хатами, а неподалеку, сверкая белизной коры, тихонько шумела березовая роща, словно хотелось ей грустной песенкой своей листвы убаюкать бледных деревенских ребятишек,

В усадьбе жил молодой, богатый пан; он недавно женился, кажется, где-то в большом городе. Пан был добрый — не обижал людей, не бил их, не ругал, но и не знался с ними; да в этом и не было нужды, ведь у пана были на то экономы. К тому же о чем бы он стал разговаривать с темным народом? Пан постоянно читал книжки, но кто угадает, много ли хорошего он в них вычитал, если не смог по ним научиться братской любви! <...> Часто приезжали гости; пан радушно выходил им навстречу, мужчин целовал, дамам кланялся, приглашал их в красивые залы, и не раз поздней ночью из широких окон белого дома доносились оживленные голоса, веселый смех и прекрасная музыка.

У пани личико было белое, как лепесток лилии, алые губки, большие черные глаза; ручки — крошечные, а осанка царственная. Она была добрая, потому что никого не бранила и не обижала, но мужиков не терпела. Неприятен ей был запах сермяги и звук грубой народной речи. В родительском доме она крестьян никогда не видела и всегда слышала от отца, что они лентяи и воры, а от матери — что с простонародьем водиться не следует. Впрочем, к чему ей было знаться с мужичьем? Разве мало у нее знакомых прекрасных дам и господ? Пани постоянно играла на рояле, но кто угадает, какими звуками наполняла музыка ее сердце, если не наполнила его звуками братской любви!..

В деревушке жило тридцать крестьянских семейств, и над ними властвовал... страшный, безжалостный голод.

Одна из хаток этой деревушки стояла несколько поодаль, окруженная деревьями; она казалась какой-то особенно чистой и приветливой, хоть была низкая и серая. Это была хата Шимона Харвара, прежде богатого хозяина. И в самом деле, Шимон был когда- то богат — имел двух лошадей, пару волов, и хлеба ему обычно на весь год хватало, а чего же больше крестьянину нужно? Но пришли неурожайные годы, и оказалось, что богатство Харвара не было бездонным. Продал он одну лошадку, потом другую, один вол сдох, а там и ржи не стало. Работал Харвар и водки не пил, но не помогли ни трудолюбие, ни трезвость; донимал голод. Осенью в хате Харвара пекли хлеб из ячменя, зимой из мякины, а на весну и мякины не хватило... начали есть траву. Харвар плакал и вытирал слезы рукавом рваной сермяги. Пошел в усадьбу просить хлеба; в усадьбе дали ему гарнец ржи на неделю; разве мало для мужика? Для Харвара оказалось мало, потому что у него была жена и дети. В понедельник и во вторник ели в хате болтушку из господской ржи, а потом снова варили и ели траву. Харвар плакал, потому что у него была жена и дети.

А детей у Харвара было четверо. Самый младший либо спал, либо кричал в колыбели, сплетенной из ивовых прутьев и висевшей на толстых веревках в углу хаты; второй ползал по земле, а чаще всего сидел вместе с кошкой под лавкой; третья — девочка-подросток, днем присматривала за младшими детьми, а по вечерам дремала, свернувшись на печке; четвертой и самой старшей дочке Харвара, Ганке, было лет пятнадцать. Она слыла красивейшей девушкой в деревне. Высокая и тонкая, словно загляделась на березку в роще, когда росла; глаза — голубые, как незабудки, и взгляд какой-то такой милый, что хочешь не хочешь, а полюбишь девушку; густые светлые косы либо обвивали ее загорелый, но гладкий и чистый лоб, либо, распущенные, ниспадали до пояса из-под белого платочка.

Когда Харвар еще не знал бедности и в его хате ели не траву, а хлеб, Ганка, бывало, нарядится в красный корсажик, повяжет бусы на шею, в светлые волосы вплетет пунцовую ленточку, и парни со всей деревушки глаз от нее отвести не могут, хоть была она еще слишком молода, чтобы сватов к ней засылать.

А среди деревенских парней самые нежные и самые пламенные взгляды кидал на Ганку восемнадцатилетний Василек Хмара. Молодец-молодцом. Трезвым и дельным вырос он работником. Честный, рассудительный — по глазам видно; лицо румяное, так и пышет здоровьем. Ганка давно знала Василька. В детстве они вместе пасли стада; потом, когда она начала матери помогать по хозяйству и бегала по воду к колодцу, там всегда оказывался Василек; он отнимал у нее ведерко, набирал воды и нес до хаты, а она шла рядом, и они разговаривали и смеялись так весело и громко, что даже соседки выглядывали из-за плетней.

Когда они вместе работали в усадьбе, Василек всегда помогал Ганке, а возвращаясь домой, просил ее, чтобы она ему за это спела песенку; Ганка пела, а парень смотрел на нее горящими глазами. И девушке хорошо было с веселым и рассудительным Васильком. С ним, бывало, охотнее она идет на барщину и матери его ниже, чем другим женщинам, поклонится, а если долго с ним не видится, то глядит на дорогу, которая ведет в деревушку, пока синие глаза слезами не затуманятся, и на сердечке как-то печально становится, что и божий свет не мил.

Могучая сила, которая, кажется, и в салонах и в деревушках одинаково именуется любовью, взаимно притягивала двух чистых и юных детей природы и народа.

Однажды — еще в те времена, когда в Харваровой хате водился хлеб, а Ганке было лет четырнадцать, — пропала у Харвара овечка и на розыски послали Ганку. Девушка долго бродила по полю, солнышко уже близилось к закату, когда встретила она Василька. Они вместе стали искать, далеко от деревни нашли овечку, и, гоня ее перед собой, медленно возвращались домой. Вечер был тихий, ласковый, один из последних летних вечеров; шумела березовая рощица, вдалеке парни играли на свирелях, и как-то так красиво и вместе с тем печально было на божьем свете... Грусть охватила Ганку и Василька... Они шли молча.

— Ганка, — сказал, наконец, Василек, подняв голову и глядя на нее. — Никто к тебе сватов не засылал?

— А кто же? — прошептала в ответ зарумянившаяся Ганка. — Нет. Никто не засылал.

— А если бы кто-нибудь заслал сватов? — спросил Василек, глядя то в землю, то на девушку.

— Ну и что же, — ответила она. — Я попросила бы матушку, чтобы она их не приняла.

— Почему ты попросила бы матушку, чтобы она их не приняла?

Девушка не ответила, только опустила глаза.

— А если бы я к тебе сватов заслал? — снова спросил Василек.

— Уж вы скажете, Василек! — прошептала, вся зардевшись, Ганка.

— А если бы я заслал, — настаивал парень, — ну, что же, скажите, вы тоже попросили бы матушку, чтобы она их не приняла?

— Я попросила бы, чтобы она приняла их, — сказала Ганка и закрыла лицо рукой.

Они стояли тогда у опушки березовой рощи; ласково шумел ветер, грустно играли свирели, небо было ясное. Счастливый, влюбленный Василек обнял смущенную Ганку и в первый раз жарко поцеловал ее.

Ганка и Василек крепко любили друг друга. Их родители знали об этом и с одобрением относились к чувству детей, но справить свадьбу не имели возможности; отложили, стало быть, венчание до лучших времен. Молодые не жаловались на отсрочку, потому что хорошо им было вместе работать, и любить друг друга, и мечтать...

Мечтать!.. Странное выражение, когда речь идет о мужиках! Разве мужики мечтают? О да! И мужики мечтают, пока они молоды и не замучены жизнью и тяжким трудом, пока не заглушат в себе человеческих чувств водкой, потоками плывущей из господских винокурен.

Итак, Ганка и Василек мечтали о будущем. Не раз в праздничные дни, сидя на пороге хаты, беседовали они о том, что вскоре поженятся, будет у них своя собственная хатка, чистая, белая. Отец даст Ганке корову, мать — полный сундук красивых юбок и белых рубашек с красной вышивкой. Ганка будет в своей хатке хорошей хозяйкой, а Василек станет работать не жалея сил, чтобы облегчить ей труд, и никогда, никогда в жизни хмельного в рот не возьмет; на стенах они развесят позолоченные образки; перед хатой засадят грядки ноготками и красными маками, а любить друг друга будут крепко, крепко, всегда, горячо; да и как же им не любить друг дружку, если им вдвоем так хорошо!

Молодые мечтали, время текло, день кончался, месяц освещал их светловолосые головы, а они все еще сидели на пороге хаты, держались за руки, глядели друг другу в глаза и разговаривали тихо, ласково, чистосердечно.

Иногда, проходя вместе с Ганкой мимо господской усадьбы, Василек указывал на белый, светлый дом пана и говорил:

— Как там, должно быть, красиво, Ганка!

А она отвечала:

— Если бы я была богатой пани, то вышла бы за тебя замуж и мы жили бы в таком же прекрасном доме.

— Хорошо нам будет и в нашей хатке, лишь бы мы поженились, — говорил юноша, и оба без зависти смотрели на богатую господскую усадьбу.

Прошла зима, тяжкий голод загнул всю деревню; в хатах Василька и Ганки не стало уже хватать и ячменного хлеба.

Быстро поблекли лица молодых людей, глаза Василька ввалились, и постепенно угасла живая лазурь глаз Ганки, ибо голод — это страшный разрушитель: он точит грудь, чернит лицо и гасит блеск очей. Молодые люди, однако, не жаловались и работали как могли. Только Василек редко теперь смеялся, а Ганка перестала петь, но любили они друг друга по-прежнему, даже еще крепче.

Пришла весна, не стало хватать хлеба и из мякины. Брали у пана по гарнцу ржи на неделю, но трудно было прокормиться одним гарнцем семь долгих дней, потому что в хате Ганки жило трое взрослых и трое детей, а у Василька — пятеро взрослых и двое детей.

Лицо юноши становилось все более и более бледным, еще глубже ввалились глаза, и с каждым днем все заметнее угасали очи Ганки; ее высокий, гибкий стан клонился к земле, с губ не сходило выражение скорби. Но Василек был сильный, стойкий и, хоть он побледнел и щеки у него запали, по-прежнему работал на барщине и дома, а когда бывал возле любимой, подавлял щемящее чувство голода и улыбался ей. А Ганка все слабела. Не раз, когда шла она по деревне, в глазах у нее темнело, она шаталась, и боль, словно железным обручем, сдавливала ее грудь.

Вот тебе мужицкие надежды и мечты! Два человека любят друг друга, стремятся к счастью, ждут его, — а тут приходит голод, душит и убивает...

Той весной пан и пани были очень озабочены. В апреле предстояло пышное торжество — годовщина их свадьбы. В доме уже убрали залы, из далеких стран прислали для пани чудесное платье. В саду расцвели душистые нарциссы, фиалки устилали газоны. Пан, в ожидании торжества, читал, пани играла, и ни книжки, ни звуки музыки не говорили им о беде, постигшей их ближних, о страданиях Василька и Ганки, об их увядающих лицах и гибнущих надеждах.

Вот два мира!

Теплый апрель одел землю зеленью, пел жаворонок, и давно уже цвели подснежники; но в тот несчастливый, нищий год никто в деревнях не слушал щебета весенней птицы, ни одна девушка не украшала волос цветами.

В один из апрельских вечеров Ганка сидела на пороге хаты.

Луч заходящего солнца золотил ее волосы; она опустила голову на исхудалые руки; на побледневшем, истощенном ее лице появилось выражение печали и гнетущего страдания. Родители были на барщине; братишка забился вместе с кошкой под лавку; сестренка стонала, скорчившись на печке; самый младший ребенок, распухший, спал в колыбели сном, близким к смерти.

Долго сидела Ганка, погруженная в свои мысли. Солнце уже клонилось к закату, когда из-за забора вышел Василек, медленно приблизился к ней и молча сел рядом.

Девушка обратила к милому взор, застланный слезой, Василек ладонью подпер подбородок, и так сидели они некоторое время, безмолвно глядя друг на друга.

— Василек, — вдруг, словно что-то вспомнив, заговорила Ганка, — ты ел сегодня болтушку?

Парень махнул рукой.

— Какая там болтушка! — ответил он хриплым голосом. — Лебеду едим и крапиву, потому что эконом нам рожь не отпускает, с тех пор как рассердился на меня.

Ганка быстро встала и ушла в хату. Это было во вторник, в хате приготовили болтушку из господской ржи; Ганка не ела ее, она весь день ничего не ела и свою долю оставила для Василька. Она знала, что он не получает в усадьбе рожь и придет к ней голодный. Минуту спустя девушка вышла из хаты и подала милому деревянную ложку и котелок с едой.

Василек поспешно схватил котелок и накинулся на это незатейливое кушанье. Когда он ел, глаза у него блестели, на исхудалых щеках появился румянец; он забыл обо всем на свете, даже о Ганке, только все ел, пока не опорожнил котелок. Нет ничего удивительного в том, что он так жадно пожирал болтушку из господской ржи, — ведь уже две недели он питался только вареной травой.

Ганка смотрела на него со смешанным чувством страдания и радости; голод точил ее грудь, но она отдала свою долю любимому.

Она взяла из рук Василька пустой котелок и отнесла в хату; потом вернулась, села рядом с парнем на пороге, обвила руками его шею и припала головой к плечу. А он одной рукой обнял ее и прижал к себе, другой гладил светлые, расплетенные косы.

— Сокол ты мой ясный, Василек! — прошептала девушка.

— Голубка моя, душенька! — тихо ответил он.

И умолкли, сидели безмолвно; у них еще хватало сил, чтобы любить друг друга, но голод стискивал им горло и мешал говорить.

Солнце зашло, люди, возвращавшиеся с барщины, показались на противоположном конце деревни. Ганка поднялась, встал и Василек. Долго еще не выпускал он ее из объятий, по-прежнему молча глядели они друг на друга, наконец обменялись долгим, горячим поцелуем... и парень с опущенной головой ушел в деревню, а Ганка, поглядев ему вслед, вошла в хату и, совсем обессиленная, упала на лавку.

В этот же самый час в усадьбе пап и пани прогуливались по широкой чистой дорожке между зелеными газонами и грядками цветущих нарциссов.

Пани, опираясь на руку мужа, говорила ему о приближавшемся торжестве и о своем чудесном платье, делилась мечтами о будущем путешествии и зимних развлечениях. Пан держал в своей ладони маленькую ручку жены, слушал ее веселую болтовню, а потом рассказывал обо всем, что вычитал в книжках и что когда-то видел, странствуя по свету. Солнце зашло, прислуга доложила, что чай подан, пан и пани вошли в дом, пили и ели у открытого окна, по-прежнему оживленно беседуя. Потом, поздно вечером, слышны были звуки фортепьяно — это пани играла, а пан, сидя рядом с ней, слушал музыку и время от времени целовал белую ручку и алые губки жены.

Вот две любви, две пары, два мира!..

Назавтра после этого апрельского вечера родители Ганки с рассветом ушли на барщину. Девушка, пошатываясь, встала, развела в печке огонь и пошла собирать лебеду.

Она вернулась с пучком зелени и принялась варить обед: поставила котелок с водой на огонь и кинула туда траву. Под лавкой мяукал кот и пищал ребенок; на лавке сидела, скрючившись, в оцепенении восьмилетняя девочка; в колыбели спал распухший младенец.

Близился полдень. Ганка вышла из хаты, поглядела на солнце, спросила у проходившего мимо соседа, в каком месте работают родители, и вернулась домой. Накормила лебедой детей, поела сама, приглушила на мгновение голод, но вареная трава не придала ей сил. Потом налила жидкое зелье в два котелка, повязала голову платочком и ушла. С трудом, пошатываясь, брела она через деревню. У хаты Василька девушка остановилась, поздоровалась с его матерью, собиравшей во дворе щепки, и пошла дальше. Василька она не видела, потому что он был на барщине. Ясный, почти жаркий день заливал землю потоками солнечных лучей, аисты клекотали на крышах. Девушка несла котелки с едой. Все так же неуверенно ступая, она миновала деревню, перешла поле, потом луг. Наконец очутилась у речки. По другую ее сторону, на господском поле, работали крестьяне; среди них Ганка разглядела и своих родителей. Через речку были перекинуты мостки, достаточно широкие для того, чтобы по ним пройти, но неустойчивые и прогибающиеся при каждом шаге. Ганка вошла на мостки и зашаталась; она быстро отступила назад и села в траву, потому что ноги у нее дрожали. Харвар увидел дочку и окликнул ее.

— Подойдите сюда сами, возьмите еду. Мне не пройти по мосткам, я упаду в воду, — слабым голосом позвала девушка.

Харвар двинулся было к дочке, но эконом крикнул:

— Ты что там с девкой болтаешь? Работать надо!

А на Ганку заорал:

— Неси сейчас же сюда сама! Я вот тебе покажу! Не может пройти по мосткам! Велика барыня, полюбуйтесь-ка на нее!..

И погрозил ей нагайкой.

Ганка с трудом встала, подняла котелки и взошла на мостки. На этот раз, сделав первый шаг, она не зашаталась, но на третьем голова у нее начала кружиться. Девушка двинулась дальше... ноги задрожали и в глазах потемнело. Она крикнула и сделала еще один шаг. Эконом заорал с другого берега:

— Да быстрей же, ну! Глядите, какая неженка! Идет, словно ноги у нее чужие.

Он не подумал о том, что голод лишил бедняжку сил.

От криков эконома Ганка задрожала сильнее; она посмотрела вниз, выронила из рук котелки, хотела идти дальше, зашаталась, еще раз крикнула и... упала в реку.

На берегу раздались два отчаянных вопля: отца и матери. Василька там не было, он работал на другом краю господского поля.

Вечером того дня в Харваровой хате горел яркий огонь. Красное пламя дрожащим отблеском освещало серую, печальную комнату; у огня, на лавке, лежала Ганка — ее вытащили из воды уже мертвой, ее длинные волосы были распущены, руки сложены на груди, простую рубашку подвязали красной лентой, которую ей когда-то подарил милый. Возле нее, на полу сидела мать. У нее не хватало сил, чтобы по деревенскому обычаю громко голосить, и она тихо всхлипывала, вытирая слезы передником. В другом углу хаты на лавке сидел Харвар; руки у него были сложены на коленях, голова опущена на грудь; слипшиеся, спутанные волосы сбились на лбу. Ни одного горестного слова не сорвалось с его губ, ни одна слезинка не скатилась с его устремленных вниз глаз, но все самое страшное, что таит в себе бессильное отчаяние, выражал скорбный, безмолвный облик крестьянина.

Василька не было. Когда разнеслась весть о гибели Ганки, он прибежал в деревушку бледный, с блуждающим взглядом и, взглянув на труп девушки, схватился за голову и убежал. Напрасно его искали: прошел целый день, а Василька нигде не было.

Мрачная тишина царила в хате, лишь время от времени нарушаемая потрескиванием огня, рыданием женщины да тяжелым вздохом Харвара. В углу комнаты в колыбели умирал распухший от голода ребенок.

В тот вечер в господской усадьбе было много гостей. Пан узнал от эконома, что утонула Ганка, и рассказывал о печальном происшествии обществу, собравшемуся у заставленного яствами, ярко освещенного стола.

— Жаль девушку, если она была красивая, — сказал какой-то присяжный остряк, по обязанности развлекающий присутствующих.

— Она была красивая, — ответил пан, — и, кажется, невеста.

— Сюжет для романа, — вздохнула сентиментальная дама, во всем на свете желавшая усмотреть сюжет для романа.

— Роман у мужиков! — возмущенно воскликнул тучный, с пышными усами, помещик. — Что вы говорите? Да разве они умеют любить?

— Все же жалко девушку, если она была красивая, — повторил остряк.

— Господа, поговорим о другом, — с гримасой на прекрасном лице воскликнула пани. — Утонувшая девушка — это печальная тема для беседы, это плохо действует на нервы.

— Поговорим о другом, моя богиня! — воскликнул пан, и потекла веселая, оживленная беседа.

О бедной мертвой Ганке, которая лежала с посиневшим лицом и распущенными волосами в Харваровой хате, о ее родителях и ее возлюбленном в господских залах не думали. Несколько дней спустя мужики, возвращавшиеся из местечка, привезли в деревушку, где умерла Ганка, найденный на большой дороге, под крестом, труп распухшего от голода человека. Это был Василек.

Вот вам и мужицкая любовь, надежды и мечты! Двое людей в деревушке полюбили друг друга, они строили планы о счастливом будущем, — а тут пришел голод. Две могилы на сельском кладбище — вот и все, что осталось от этих двух существ, полных здоровья, сил и надежд.

А через месяц опустела хата Харвара. Двое младших детей умерли, старшую девочку взяли пастушкой в усадьбу, а Харвар с женой, изможденные и поседевшие, пошли собирать милостыню на больших дорогах. Когда они покидали деревню и проходили мимо кладбища, сосны шумели над двумя свежими могилами, стряхивая капли недавнего дождя. Харвар и его жена поглядели на кладбище и безотчетно перекрестились, но не подошли к могилам дочки и ее возлюбленного и не было слез в их ввалившихся глазах с распухшими веками. Голод выстудил чувство в их сердцах и высушил слезы.

Они ушли и пропали бесследно.

Вскоре опустела и господская усадьба. Пан и пани отправились в далекое путешествие.

Прошла осень, потом зима. Весной пан и пани снова вернулись в свой светлый деревенский дом. Зиму они весело провели в большом городе, а возвратившись, снова читали, играли, развлекали гостей и, как прежде, прогуливались в благоухающем саду.

А прелестное личико Ганки и честное сердце ее возлюбленного точили под землей черви.

* * *

Я окончила мою историю, прекрасные господа и дамы! Простите, если наскучила вам незатейливым рассказом. Но, видите ли, словами не всегда удается передать горячее чувство, и трудно пером выразить живую мысль. Однако сердце сжимается, при воспоминании о муках, которые выпадают на долю наших бедных братьев, и наряду с мрачными картинами нужды и несчастий в воображении возникают сияющие радостью лица баловней судьбы. И когда такие картины заполнили мои мысли, мне захотелось обратиться к вам с искренним, пусть и убогим словом, и я рассказала когда-то услышанную короткую историю Ганки и Василька.