В начале ноября 1944 года, вскоре после освобождения Риги, в городе состоялось открытие цирка.

Почему именно цирка, а не кукольного театра, не театра оперы и балета, не музкомедии? Мне неизвестно. Но этот день и все, что было связано с ним потом, остались в моей памяти навсегда.

За три с половиной года войны мы впервые увидели представление. Я не считаю, конечно, нашу собственную самодеятельность, где я была единственной и главной артисткой и вместе с моими партнерами порола всякую отсебятину в тех милых, легковесных скетчах, которые солдаты знали наизусть. Наша отсебятина их немножко развлекала.

Часть наша была прифронтовой, так что тыловые театры для нас были недоступны, а фронтовые бригады артистов проезжали мимо.

В цирке по правую руку от меня целый ряд занимали наши офицеры, а по левую руку сидела большая, как мне показалось, чрезмерно толстая женщина в пестром платочке и сером демисезонном пальто. Ее круглое лицо украшали круглый же нос и полные, слегка подкрашенные губы. Толстые стекла очков до неправдоподобия увеличивали глаза. Она была с сухощавым, средних лет мужчиной, много и громко аплодировала, смеялась шуткам московского клоуна Кости Бермана, с замиранием сердца следила за воздушными акробатами. Поскольку я сидела рядом и вела себя еще более экспансивно, мы обратили внимание друг на друга.

Коронным номером программы был «мальчик-каучук» Ромуальд.

В цирке погасили свет и видны были только красные лампочки над запасными выходами. Раздался оглушительный барабанный бой. Сразу вспыхнуло несколько прожекторов, их лучи скрестились и вырвали из кромешной темноты молодого человека, стоящего на черной поверхности небольшого круглого стола.

У молодого человека были темно-русые волнистые волосы, розовое лицо, синие глаза с подведенной под ними синевой. Слегка тронутое загаром крепкое, мускулистое, открытое до пояса тело. Черные атласные брюки расширялись книзу и заканчивались штрипками. Спереди на черном атласе была вышита красная роза с зелеными листьями. Я не могу теперь утверждать, насколько было красиво, но тогда необычность облика артиста поразила меня.

Он стал работать. Необычайно грациозно и мягко сделал стойку, затем, перекинувшись на мостик, взялся руками за собственные пятки, передвинул руки к поджилкам, обхватил колени, просунул голову между ног, беззаботно заулыбался, скрестил пальцы под подбородком, покрутил большими пальцами, как делают беседующие кумушки...

Ничего подобного я в жизни не видела. Казалось, Ромуальд был без костей.

Он закончил номер и, белозубо, ослепительно улыбаясь, раскланялся перед публикой. Раздался такой гром аплодисментов, такие крики бис и браво, что нетрудно было оглохнуть.

Погасли прожектора, и когда снова загорелся свет, ни Ромуальда, ни стола на арене уже не было.

Выбежал Костя Берман, задал какой-то очередной остроумно-глупый вопрос, сам себе ответил, засмеялся, чем вызвал дружные аплодисменты, затем был объявлен следующий номер...

Что показывали еще, я не помню.

После представления женщина, сидевшая рядом, обратилась ко мне:

— Вам понравилось?

— Очень! Очень! — воскликнула я с непосредственностью своих девятнадцати лет.

— А вообще Рига вам нравится?

— Очень! Очень!

— Мне всегда хотелось познакомиться с русской девушкой, криевью мейтен, с советской девушкой, падомью мейтен, вот с такой красноармеечкой, как вы. Если у вас будет время, приходите ко мне в гости. Мой муж — русский. Алексей Иванович!

Алексей Иванович повернул ко мне узкое, ничего не выражающее лицо и чуть склонил голову.

— Я напишу вам адрес. Алеша, карандаш. Если надумаете, приходите хоть завтра, или послезавтра. В любой вечер.

На второй день у нас только и разговоров было, что о цирке. А когда наступил вечер, я вспомнила о приглашении, и вдруг мне неудержимо захотелось уйти из расположения части, побыть в домашней обстановке, я о ней так соскучилась за эти годы. И еще меня лишало покоя молодое любопытство, любопытство к людям, живущим иначе, чем я, к людям, говорящим на другом языке.

— Чего ты загрустила? — спросил мой единственный подчиненный, писарь Володя.

— Да вот меня в гости приглашали... Так бы и пошла.

— К кому?

— К местным, рижанам.

— Откуда ты их знаешь?

— Вчера в цирке познакомились.

— До чего девчонки легкомысленные! Сразу и знакомства, и в гости идти!

— Володенька, милый, я пойду. Я оставлю тебе адрес, где я буду. Если завтра утром я не вернусь в часть...

— То идти туда с автоматом?

— Мне кажется, все будет хорошо. Такие милые люди!

Служа на офицерской должности, я имела право свободного хождения по городу без увольнительных. Но до комендантского часа. Жила я в комнатенке неподалеку от части.

Итак, мой рабочий день окончился, я положила свой ТТ в кованый сундук, потуже затянула офицерский ремень, выигранный в распространенную тогда игру «махнем не глядя», и отправилась в гости.

Я легко отыскала улицу, номер дома, поднялась на четвертый этаж, позвонила. Дверь мне открыла сама хозяйка. Она шумно обрадовалась моему приходу, помогла раздеться, провела на кухню — единственное теплое место в квартире. Электричества в доме не было. Кухня освещалась сальной плошкой, по стенам плавали зыбкие тени.

На кухне был накрыт стол. Хозяева собирались ужинать.

Они пригласили меня к столу. Говорила только хозяйка, Дзидра Янисовна, Алексей Иванович предпочитал помалкивать, и по его замкнутому лицу мне трудно было представить, что он думает о моем визите.

На столе была удивительно ароматная домашняя колбаса, гусь, белый хлеб, сливочное масло и розовый нежный шпик.

Я не привыкла к такому угощению, и, вероятно, изумление отразилось на моем лице, потому что хозяйка стала поспешно объяснять, откуда у нее такие вкусные вещи.

— Езжу на хутора, меняю. И привожу все это. Родственников у меня нет на хуторах, а так, знакомые. Езжу к ним...

Стоит ли говорить, с каким удовольствием я отпробовала и колбасу, и гуся.

Хозяйка без стеснения рассматривала меня, задавала, на мой взгляд, совершенно дурацкие вопросы:

— А правда, что ваши русские женщины не от нужды, а по убеждению без панталон ходят? А правда, что у вас, в армии, девушки общедоступны?

Я тогда плохо была знакома с буржуазной пропагандой и не могла себе представить, что все, о чем меня хозяйка спрашивала, она не придумала по собственной глупости, а просто слышала или читала.

Я искренне возмущалась и рассказывала, какие нам выдают штаны... В общем... такие штаны — теплые, длинные... А в России теперь действительно нужда, война до Волги дошла. А мы, девчонки, какие в тылу, такие и в армии, одинаковые, каждый ищет, что ему надо...

Не знаю, верила ли она мне, но не спорила, кивала головой, соглашалась, хотя, удивляясь, все время повторяла свое:

— Пфуй! Пфуй! Оу! Оу!

— А который теперь час? — вспомнила я. Ручные часы у меня появились лет десять спустя после этого случая.

Алексей Иванович взглянул на запястье.

— Двадцать один сорок пять, — сказал он усталым голосом.

Все. Я опоздала. Десять часов — комендантский час. Ходить можно лишь со специальными пропусками. Оказаться в комендатуре, а потом еще получить несколько суток домашнего ареста, — я его и так зарабатывала всегда с необычайной легкостью, — я не хотела. Что же делать?

— Вы уже не успеете, — спокойно сказал Алексей Иванович, заметив мою растерянность. — Я не знал, что у вас нет пропуска. Придется вам ночевать здесь.

— Вот и хорошо, лаби, лаби, — обрадовалась его жена. — Мы вас уложим, у нас места хватит. Квартира большая.

И так как спешить мне было уже некуда, а спать ложиться было еще рано, она решила обучить меня нескольким латышским словам. Я повторяла, как попугай, и меня удивляло, что числа звучат почти по-русски: виенс, дыви, триеши, четри, пьеци... Вот чудо-то какое!

Выпили по чашке чая. Мое волнение улеглось. Чему быть, тому не миновать. Если со мной что-нибудь случится, Володя завтра приведет сюда роту автоматчиков. Я не сомневалась в Володе.

С единственной плошкой мы прошествовали по коридору в самую дальнюю комнату, я насчитала в квартире, кроме входной и кухонной, еще пять дверей. Значит, туалет, ванная, три комнаты... Успею ли я запомнить расположение на всякий случай?

Комната, куда мы пришли, оказалась небольшой, продолговатой, с единственным окном, глухо закрытым светомаскировочной шторой.

Хозяйка ловко расстелила простыню, натянула наволочки на огромные пуховые подушки и пододеяльник на пуховое одеяло, толстое, как перина. Я никогда не видела таких одеял и пододеяльников.

— Ну, спокойной ночи, ар лаби нахты, — пожелала мне Дзидра Янисовна. Алексей Иванович, светивший ей, пока она стелила, повернулся, и они оба вышли.

Я осталась в глубокой темноте.

Когда затихли шаги в коридоре, я, держась за стенку руками, потихоньку подошла к окошку, отодвинула штору и увидела, что окно упирается в глухую стену. Ничего себе комнатка!

Я никогда не была трусливой, особенно в юности, и потому спокойно разделась и забралась под одеяло. Белье было прохладное и приятно пахло лавандой. Перебирая в памяти весь прошедший вечер, все вопросы моих хозяев и мои ответы, я стала дремать.

Ах, боже мой! Как я спала в девятнадцать лет! Однажды, в те же времена, я чуть не погибла при крушении на железной дороге, проспала крушение, и только тогда, когда меня стали трясти, почти уверенные в том, что я мертва, я проснулась и узнала о катастрофе...

Итак, я стала сладко погружаться в сон...

Вдруг в коридоре послышались шаги. Они приближались.

«Вот тут-то все и начнется!» — с каким-то злорадством подумала я, потому что мне ужасно хотелось какого-нибудь романтического приключения.

Открылась дверь. Заслоняя свет плошки ладонью, впереди шел Алексей Иванович. Сзади — его жена.

Признаюсь, мне стало жутковато. Сонливость как рукой сняло. Но я сделала вид, что проснулась внезапно. Постаралась очаровательно улыбнуться, будто обрадовалась их приходу.

— Мы подумали, — сказала Дзидра Янисовна, — постель холодная. Вообще в квартире очень холодно. Принесли грелку.

И положили ее под одеяло к моим ногам.

— Патойцуос юс! — ответила я уже выученной латышской фразой.

...Утром после завтрака я вышла вместе с Алексеем Ивановичем, спешившим на работу на вагоностроительный завод.

Не успели мы спуститься по лестнице, как услыхали тяжелые шаги в парадной. Володя! Заметив нас, он круто повернулся и выскочил на улицу.

— Это за мной, — сказала я Алексею Ивановичу, торопливо с ним попрощалась и догнала Володю.

— Как видишь, жива-здорова! А знаешь, чем меня угощали? Но между прочим, ночью я немножко струхнула, — и я рассказала о грелке.

Мой единственный подчиненный, нарушая всякую субординацию, возмутился:

— Ну и дурища! Я еще таких не видел! А если бы ты попала к бандитам!

— Но ведь ты бы привел роту автоматчиков, Володенька?

— Но тебя-то все равно бы уже не было! Дурища! Ведь тебя двумя пальцами придушить можно! Идиотка! Я из-за тебя всю ночь не спал...

— Володенька, ты не спал из-за меня?

Для меня эго было так неожиданно, что я растерялась. А Володя выругался и перестал со мной разговаривать.

Через несколько дней, проходя мимо цирка, я вспомнила, с каким трепетом я смотрела на цирковых артистов, и ноги сами понесли меня к билетной кассе. Я купила билет на вечер, самый лучший билет, в первый ряд.

При желании можно было облокотиться на барьер или упереться в него коленками. С нетерпением я ждала появления Ромуальда.

Он показался мне еще прекраснее...

На следующий день я снова была в цирке и снова в первом ряду. Потом еще и еще. Потом несколько дней не ходила в цирк. Я заказала гражданское, обычное женское пальто, оно было мне так необходимо!

И вот пальто готово! Странно себя чувствуешь после шинели — в гражданском! Будто это — ты и — не ты! Даже походка меняется! Шагая по улице, я держала правую руку в кармане нового пальто, чтобы эта, привыкшая к соблюдению субординации, правая рука не взлетала механически для приветствия встречных офицеров.

Перед началом представления, из необъяснимого желания сделать что-нибудь необычное, я послала Ромуальду записку: «Я снова пришла смотреть на вас. Вы — чудо!».

Костя Берман заметил меня на моем обычном месте, и глаза его округлились. Видно, он уже привык к тому, что в первом ряду, на одном и том же месте сидит русская девчонка в шинели, и вот теперь эта девчонка явилась в новеньком пальто. Я смеялась прямо в лицо Косте Берману и отчаянно хлопала в ладоши.

Вечерами я шла в цирк и в кармане пальто сжимала конверт с письмом, который вручала цирковому сторожу.

Я тратила все свои деньги на дорогие билеты. Я стала чуть ли не участницей программы.

Выбегая на арену, Костя Берман отыскивал меня глазами и радостно кричал:

— А! Пришла! А я уже думал, что ты не придешь!

Публика воспринимала все это как заранее предусмотренные клоунские шутки, привставала с мест и старалась разглядеть меня. Как ни странно, но я хорошо помню, что это меня не смущало.

Однажды Костя Берман, выскочив на арену, достал сырую картофелину из кармана, положил ее на красный бархатный барьер передо мной, посыпал опилками, захихикал и убежал, потирая руки.

Рабочий-униформист, обойдя арену, снял картофелину с барьера и стряхнул с бархата опилки.

Затем снова выскочил Костя Берман, придерживая локтями спадающие, большие не по росту, широкие брюки. Он побегал по кругу, изображая на лице полное недоумение, и, не найдя картофелины, вдруг заорал во всю силу легких:

— Товарищ Минский! Товарищ Минский!

Появился ведущий с благородной осанкой герцога.

— Она! Она! — Костя потащил его за рукав фрака в мою сторону. — Она съела картофелину! Сырую! С опилками!

Восторгу публики не было конца!

Случилось, меня облили водой двое рыжих. Это произошло после того, как я послала Ромуальду очередное письмо.

Писем я посылала много, слишком много для нормальной влюбленной. В меня вселился черт. Я писала Ромуальду стихами и прозой.

Стихи были высокопарными:

Между нами навеки барьер и арена,

Ваша громкая слава и неизвестность моя...

После проделок двух рыжих и постоянных издевательств Кости Бермана мне стало казаться, что мои письма артисты читают вслух.

«Ну и пусть», — думала я и писала снова, писала уже в расчете на то, что прочтут многие, писала на красивой, блестящей бумаге с букетами ярких цветов в левом углу листа.

Письма мои были без подписи, я ни о чем не просила, я просто изливала душу в признаниях, мне доставляло удовольствие «изъясняться изящным слогом».

Я писала «мальчику-каучуку», что он прекрасен, что он бесподобен, что я прихожу в цирк только из-за него, уже хорошо знаю всю программу и специально опаздываю, чтобы видеть только его номер...

Наконец безответные писания мне надоели, и я решила назначить свидание Ромуальду. После представления, перед выходом из цирка, у крайнего столика пустующего кафе. Я написала, что подойду к нему сама, потому что он, выступая в полной темноте, меня никогда не видел и не знает в лицо.

В тот вечер я, как всегда, шла среди зрителей. Но сердце мое замирало. Вот сейчас... Вот сейчас... Вот сейчас я его увижу... Как подойти к нему и — главное — что ему сказать? Да и что я могла сказать ему?

Виенс, дыви, триеши, четри, пьеци...

Он стоял и ждал, вглядываясь в поток проходящих мимо усталыми серыми глазами. Да, да, я не оговорилась: глаза его были не синими, а серыми! Лицо его было бледно и печально. Кожа лица неровная, с серым оттенком. Он был невысокого роста, сутул и значительно старше, чем казался на арене.

Двумя руками он прижимал к груди мягкую фетровую шляпу.

Я закрыла глаза и прошла мимо... Я поняла, все мои письма к нему были глупой и злой шалостью, за ними не скрывалось никакого серьезного чувства, кроме любопытства.

Мне стало стыдно.

Я перестала ходить в цирк.

Ну, вот и все.

Теперь, когда я вспоминаю об этом, мои поступки мне представляются нелепыми, лишенными здравого смысла, и в то же время я не могу не признаться, что я завидую себе, нет, уже не себе, а существующей отдельно от меня, той оставшейся в прошлом, девятнадцатилетней девушке, ее доверчивости, легкомыслию, ожиданию приключений, без которых юность не была бы юностью.