1

У врача были толстые расшлепанные губы, вздернутый нос, утомленная кожа. Соломенные волосы лезли ему на глаза. У него были руки крестьянина и тяжелые, медвежьи вывернутые ступни. Неуклюжесть этих ступней не могли скрыть даже узкие мокасины.

Кабинет был освещен июльским солнцем, и в нем стояла особая медицинская тишина.

Врач писал что-то, потом взглянул на пациентку.

Она сидела на стуле напротив, смущенно застегивала кофточку, и руки ее дрожали от счастья.

Он только что осмотрел ее. Тело у нее было молодое, грудь упругая, матерински-сильная, с розово-коричневыми сосками. Ужасно было представить себе эту грудь, пораженную болезнью. Врач долго и внимательно мял ее своими безжалостными, чуткими пальцами. Потом взглянул на пациентку и улыбнулся.

— Вам повезло, — сказал он.

— Значит, у меня... не это? — дрожащим голосом спросила женщина.

Он заметил ее еще в коридоре, когда проходил к своему кабинету мимо сидящей очереди молчаливых людей с землистыми, обреченными лицами.

Когда она вошла к нему в кабинет, лицо ее было погасшим и серым и руки нервно сжимали сумочку. Все это было ему хорошо знакомо. Пустые, обреченные глаза людей, перестающих при одном упоминании об этой болезни надеяться. Он представил, в какой тоске она жила последнее время, как испугалась, когда ее послали к нему — консультанту-онкологу, как мучилась, думая, что умрет.

Врач был молод, и ему приятно было смотреть на пациентку. Кроме своего опыта и знаний, он еще верил в народное присловие, что «рак бросается в лицо». Цвет лица у нее был живой и здоровый, бледность уже уходила с него.

— У вас не это, — сказал врач.

«Господи, какое тонкое и мудрое лицо у этого врача, — думала она, — какой светлый лоб мыслителя, какие умные, пристальные и лукавые глаза за стеклами очков. Значит, недаром родился он где-то в деревне, бегал белоголовым мальчишкой со спаленными солнцем волосами, и уже тогда были у него эти смешные, вывернутые ступни. И недаром потом он прожил все эти неизвестные ей годы, так хорошо изучил свою науку, что уже в тридцать лет стал известным консультантом, блестящим диагностом, к которому съезжались люди со всей страны, чтобы сегодня ей — одному человеку на земле — вернуть жизнь».

Врач снова, ласково улыбаясь, взглянул на нее. Глаза пациентки постепенно наполнялись сиянием и теперь, серые и блестящие, смотрели на него с исступленной благодарностью.

Сегодня он с особой радостью ощутил благородство своей профессии.

Он вдруг вспомнил всю свою жизнь и долгий путь, приведший его в этот кабинет из тихой северной деревеньки. Жизнь его была сложна, как всякая человеческая жизнь, с неудачами и радостями, с полуголодным существованием в молодые годы в институтском общежитии, с утомительной зубрежкой и долгими часами в анатомичке. А затем окончание института, работа в хирургических больницах, собственные статьи в журналах. И операции, операции, разработка уникальных приемов оперирования... Упорные поиски и разочарования, а потом вдруг признание его заслуг, и работа в лучшей клинике страны.

— Операция вам не нужна, — сказал он ей. — То, что у вас есть, — пустяки. Это бывает у множества женщин. За этим нужно следить, но сейчас вы практически здоровы...

Женщина кивнула.

— Вам нужно иметь детей, — сказал он серьезно. — У рожавших женщин заболевания грудных желез встречаются гораздо реже. Вы поняли?

Пациентка снова кивнула.

За окном сияло городское лето, бестолково и радостно кричали воробьи, летал тополиный пух.

Несколько тополиных пушинок влетели в окно и осели на стеклянном столике с разложенными на нем, теперь уже не страшными ей хирургическими инструментами.

— Поезжайте сегодня куда-нибудь за город, — неожиданно сказал врач. Он дружески улыбнулся. — Развлекитесь. Вам это сегодня очень полезно. Вы можете поехать?

Пациентка кивнула.

— Я рад за вас, — сказал врач. — При моей профессии мне это не часто приходится говорить. А вы, наверное, здорово намучились?

— Да, — сказала пациентка.

2

Утро было пасмурным, без солнца, когда Ольга сегодня проснулась. За окном пахло дождем.

Ольга опять почувствовала в себе цепенящий, отдающий в животе холодом страх.

Она встала, вымылась под душем, но прохладные, упругие струи не освежили ее. С удивлением, в который уже раз за эти последние дни, она осторожно ощупала грудь. Может быть, это пропало? Но жуткий, яйцевидный, поддающийся под пальцами, плотный шарик, неизвестно почему затаившийся в ее груди, никуда не исчез за ночь. Ольга мотнула головой, стараясь разогнать растворенный в ее теле страх, делающий жизнь безвкусной. Но страх не проходил.

Муж уже не спал, он курил лежа в постели и смотрел на нее, когда она вошла в его комнату. Ольга сразу отвела взгляд, кивнула ему и пошла готовить завтрак.

Они недавно получили новую квартиру, и завтраки в их светлой, сияющей кафелем, уютно оборудованной кухне доставляли им радость. Кухня была уставлена керамикой и горшками с вьющимися растениями и была полна свежим запахом кофе. Но сегодня они выпили кофе в молчании, иногда говорили что-то по пустякам: он просил намазать ему хлеб маслом и придвинуть молочник, и она видела, что ест он и пьет с трудом. Она тоже пила без удовольствия свой густой и сладкий коричневый, словно деготь, кофе и не смогла проглотить даже кусочек хлеба.

Сегодня ночью она потихоньку от мужа, чтобы не испугать его, плакала, кусая подушку, и жалела себя, и мужа, и своего нерожденного ребенка, и своих родителей, которые переживут ее, если она так рано умрет. Но утром она снова замерла в испуганно-тревожном оцепенении.

Наконец они позавтракали.

После завтрака они взяли свои плащи-болоньи и вышли на улицу. Утро по-прежнему было без солнца, насыщенное влагой, теплое и сырое. Муж молчал и бережно поддерживал ее под руку. И глаза у него были совсем другие, чем обычно, — напряженные и какие-то тусклые.

Они ехали сначала на троллейбусе, потом в метро, но она не замечала дороги.

Все лица в это утро слились для нее в одинаково пеструю пустоту, они плыли мимо нее, и она смотрела на них отрешенно, не различая.

Единственное, что ощущала она рядом, — это теплое, живое плечо мужа и его худую сильную руку, вздрагивающую от волнения.

Когда они вышли из метро на улицу, сквозь плотные, вязко-белые облака сочилось солнце, и лужи на мостовой и мокрые крыши проезжающих машин бледно блестели.

— Будет солнышко, — сказал ей муж.

Ольга не ответила.

Потом перед ними встал серый каменный особняк известного всей стране института. Особняк прятался за резной железной оградой, среди мокрых уютных деревьев в саду. Он показался ей грозным и неприветливым, как тюрьма.

Через минуту они вошли в здание, поднялись по старинным мраморным лестницам, прошли по длинному гулкому коридору, нашли нужный им кабинет и присоединились к унылой очереди около белой бесшумной двери.

Рядом с Ольгой сидела молодая, очень бледная женщина и от волнения сжимала и разжимала в руках платок. Старик с бескровным лицом обреченно смотрел прямо перед собой. У пожилого лысого мужчины на шее за ухом торчала какая-то безобразная розовая шишка. Ольга не могла оторвать глаз от этой шишки. Молодой парень с забинтованным горлом невидящими глазами уперся в книгу. Женщина деревенского вида в платке смотрела на всех виновато и испуганно. Вся очередь молчала, и только бледная, отекшая старуха сладко-кликушеским голосом рассказывала кому-то:

— А он и говорит мне, что у меня старость — распад клеток организма...

— Господи! — вздохнул кто-то.

И Ольга тоже сидела в этой очереди, нервно вцепившись в сумочку. И когда мимо прошел врач — белобрысый, в белом халате, несолидно-молодой и надменный, она враждебно проводила его глазами.

Потом ее вызвали в кабинет.

— Горелова! — выкрикнула медсестра. — Есть здесь Горелова?

3

Когда Ольга вышла из кабинета, муж поднялся ей навстречу с напряженным, обтянувшимся на скулах лицом. Она была крупная, с мягкими, пышными волосами, а он щуплый, невысокий, со смугло-серым лицом, и по тому, как поднялся он ей навстречу, видно было, что вся его жизнь в ней. Плащ-болонья с шуршанием упал рядом.

Она улыбнулась ему прежней ликующей улыбкой. Счастье сияло в каждой клеточке ее лица. Казалось, это лицо вдруг осветило весь коридор. Скулы на лице мужа сразу опали, перестали быть каменными, загнанность уходила из глаз, плечи мягко опустились.

— Пойдем, Виктор, — сказала Ольга.

Очередь смотрела на них. Одни смотрели с завистью, другие с любопытством, третьи с добротой.

А они уходили от этой очереди. Скорее, скорее прочь из этого тусклого коридора, от белых грозных дверей, от людей с темными и немыми глазами — на солнце, на воздух, к орущим воробьям и тополиному пуху...

«Жить... жить! — стучало у Ольги в груди. — Мне сегодня подарили жизнь. У меня еще будет все: радость, счастье, любовь. Желаю всем того же».

Ольга и Виктор вышли на улицу.

Люди шли им навстречу и несли свои лица, и каждое лицо было для Ольги теперь отчетливо и прекрасно.

Муж уже не поддерживал Ольгу под руку. Теперь незаметно стало, что он маленького роста — просто спортивно сложенный, худощавый тридцатилетний мужчина. Такие, как он, здорово играют в волейбол или в теннис и ездят на велосипеде; под плотной трикотажной рубашкой видно, какое тренированное у него тело. Черные волосы жестким мысиком спускаются на лоб, лиловая бледность сошла с лица, и глаза у него твердые и умные.

— Поедем к Андроновым, — сказал он. — На реку, на дачу.

4

Небольшой белый теплоход стоял у дебаркадера Химкинского вокзала.

Теплым оранжевым шаром висело в голубом небе солнце.

И повсюду на реке было солнце. Оно лежало на воде тяжелыми пластами, текло, менялось, переливалось, и слепящий блеск его был повсюду.

Прозрачные тени скользили по теплоходу, и казалось, что все движется вокруг в жарком блеске — и воздух, и вода, и берега, и изящные стрелы кранов, и белые башни домов.

Ольга сидела на корме и с удовольствием думала о старой дачке на канале, которую она скоро увидит. Она вспоминала березовую рощу за дачей и дальше, за рощей, — еловые темные леса.

Сквозь стволы берез там светится вода, а в саду цветут флоксы, и в деревянной будке, гремя цепью, живет беспокойный и доверчивый пес по имени Стрелок.

Обычно они ездили к Андроновым на дачу по воскресеньям. Небольшой дачный поселок и территория вокруг него были объявлены «Зоной отдыха Тимирязевского района», и по воскресным дням туда приезжали на грузовиках и легковых машинах шумные орды москвичей.

Пестрая толпа эта разбредалась по берегу, располагалась на пляжах, выстраивалась в очереди к береговым буфетам, и даже в лесу невозможно было протолкнуться. Под каждым кустом устраивалось какое-нибудь семейство — бледный городской мужчина со впалой грудью, пышнотелая женщина в трикотажных трусах и дети. Дети визжали и возились. За стволами берез целовались влюбленные парочки. Повсюду белела раздавленная яичная скорлупа и блестели жестяные банки. Березовая роща тогда теряла свою торжественность.

На берегу гремели духовые оркестры, музыканты с трубами сидели в трусах и босые. А рядом резались в карты, играли в волейбол, к воде невозможно было пробраться из-за распластанных на песке тел. Культурники осатанело кричали в мегафоны свои «два притопа, два прихлопа», а загорелые мальчики и их девчонки, с прямыми, колдовскими какими-то космами, дергались под баяны в твистах и шейках.

Было шумно и утомительно, и Андроновы огорченно хмурились и звали приехать к ним в будни.

И вот теперь Ольга и Виктор ехали к ним в будний день.

...Теплоходик весело и мощно гуднул, вспенил за кормой воду и отвалил от пристани.

Река жила своей жизнью. Она сияла солнечным блеском, текла, дышала, шевелилась, плескалась, и по ее водам легко скользили изящные моторные лодки и осанистые милицейские глиссеры, ползли тяжелые осевшие в воду работяги-баржи, выкрашенные в некрасивые, грязно-коричневые тона, с уютными домиками на корме; важно проходили белоснежные широкогрудые прогулочные пароходы. С пароходов доносилась музыка, и было видно, как публика танцевала на палубах.

Воздвигая за собой серебряный веер водяной пыли, приподнимаясь над водой на мощных подводных крыльях-лапах, пролетали «Метеоры» и «Ракеты», похожие спереди на огромных жуков-плавунцов, жутковато-непривычные, гигантские, металлические насекомые...

Лесной дух стоял над водой.

Новыми, словно прозревшими глазами смотрела Ольга на все, по-новому ощущала ветер на своем лице, слушала лопотанье струй за бортом, звучащие в синем воздухе голоса, пила губами солнечный вкус этого яркого летнего дня.

Муж влюбленно смотрел на нее, старался коснуться ее рукой, словно проверял все время, не утратил ли он ее снова. А она была счастлива и тиха.

В буфете на палубе продавали пиво, бутерброды с окаменевшей копченой колбасой и засохшие конфеты «Ласточка». Муж пошел к буфету, потому что они вдруг почувствовали, что страшно голодны.

Напротив Ольги на откидных скамейках под тентом сидели три интеллигентные старушки и деликатно жевали. На угловатых старушечьих коленях были аккуратно разложены на салфетках свежие огурцы, бутерброды и яйца. Все три были в допотопных шляпках-панамках, в глаженых кофтах с бантами. Целомудренные седые пучки волос отливали промытой синевой. Старушки ехали дышать речным озоном — это было написано на их лицах. Они часто улыбались и с удовольствием смотрели по сторонам, но увядшие рты их были надменно сжаты, а оживленные глаза холодны.

А она думала о том, что никогда не замечала раньше, как беззащитны бывают старческие лица, какая трогательная женственность есть в них — в этих грустных морщинах, в выцветших глазах, в бескровной напудренной коже.

Вдруг одна из старушек загрустила, потом что-то сказала подругам, и те засуетились, затрясли своими панамками и стали утешать ее. Потом торопливо собрали еду в клеенчатую старую сумку и уже не смотрели по сторонам, а молчали и грустно думали о своем.

«О чем они? Что с ними?» — думала Ольга с какой-то особой нежностью.

Пришел муж, и они с Ольгой стали пить пиво из бумажных стаканчиков и с наслаждением ели бутерброды и засохшие конфеты.

Солнышко так припекало, что металлическая обшивка по краю борта стала приятно горячей под локтями.

Потом муж задремал, положив ей голову на плечо, а она все смотрела и смотрела ненасытными глазами на берега, на лес, на воду.

Река несла в себе облака, и проплывающие мимо домишки, и какую-то каменную башню. Вот проплыла мимо ива, и река повторила ее в своей таинственной глубине. Живой двойник ивы жил в воде второй жизнью, со всею своею трепещущей листвой.

...Рядом слышался чей-то голос. Пожилой человек в сапогах, с кирпично-загорелым лицом горестно жаловался своему остроносому, бледному спутнику:

— Зятек мой продавцом в мясном работает и каждый день бузуется. Распалится где-нибудь водкой и приходит домой руками махать. Дочка ревмя ревет. Вот ты скажи... я дочку для того растил, чтобы он ей синяки наставлял? А вступлюсь — дочка на меня: не твое, мол, дело, сами разберемся. Э-х, жизнь!

— Да уж, — сказал ему спутник, и холодные скулы его шевельнулись, — громкий человек твой зятек… А ты не будь глупее их, понял? Стукнем по стаканчику?

Первый поглядел на него, подумал и ничего не ответил.

— Прости, говорят, отец, что мы руки распускаем, — вздохнув, пробормотал человек в сапогах. — Да только как их простишь? Не жизнь, а тряска да таска...

И Ольга жалела этого человека и думала, раз он жив и не болен, все у него еще может образоваться. Пока живешь, на все есть надежда. Ей хотелось сказать это человеку, но она не решилась.

И сердце ее было раскрыто всем этим лицам, запахам, прекрасной и мощной реке, длинному этому бесконечному солнечному дню.

5

Теплоходик ушел, и на берегу было пусто и тихо. Березовая роща торжественно светилась. Они прошли эту березовую рощу, полную процеженного жемчужно-серого света, и увидели знакомую ограду и калитку.

Пес Стрелок беспокойно загремел цепью, но, узнав их, доверчиво взглянул на них своими темными, печальными глазами.

Друзья не ждали их. Жена Андронова — Кира — худая, темнолицая от загара, в желтом платье, стирала в саду. На скамье стоял таз, и в тазу в мыльной пене плавало что-то прозрачное, воздушное и мягкое, наверное нейлоновая кофточка ее дочери. Андронов, белокурый, розово-толстый, в очках, лежал под липой на одеяле и читал книгу.

Дети, мальчик и девочка, тринадцати и шестнадцати лет, в вылинявших джинсах и полосатых водолазках, клеили велосипедную камеру. Мальчик проверял камеру в тазу с водой, а девочка сидела, обняв колени, и недоверчиво и требовательно следила за ним. У девочки были шоколадно-карие, уже совсем женские глаза, водолазка пухло приподнималась на груди. А у мальчика была тонкая, детская шея, и лицо его было беззащитным и самолюбиво-нервным.

— Кира, посмотри, кто приехал! — приподнимаясь гостям навстречу, радостно закричал Андронов, и очки его добродушно засияли. — Вот молодцы! Наконец-то!

Кира тоже улыбнулась им. Она выплеснула воду из таза, и мыльная пена радужно засветилась на траве.

— Ну что ты? Как у тебя? — взволнованно спрашивал Андронов, тиская Ольге руку и заглядывая ей в глаза. — Мы так волновались...

— Хорошо, — тихо сказала Ольга.

— Все в порядке? Я так и знал! — закричал Андронов и стал кружить Ольгу. Толстый розовый живот его радостно колыхался. — Ты у нас в сорочке родилась...

Он весело повернулся к Виктору:

— Поздравляю, старик!

— А я и не сомневалась, — сдержанно и спокойно сказала Кира. — Молодцы, что приехали...

Девочка тоже вскочила и бросилась к Ольге, а мальчик, даже не повернувшись, продолжал проверять шину.

Ольга счастливыми глазами смотрела на всех.

— Машка, Олег, бросайте вашу шину! — закричал детям Андронов. — Немедленно обедать, а потом с нами в лес...

— Папа, у нас свои планы, — надменно сказал мальчик.

— А мне плевать на ваши планы! — возмутился Андронов. — Делайте, как я говорю!

Кира укоризненно взглянула на мужа.

За обедом между Андроновыми вспыхнул спор.

— Нам прямо хоть расходись, — сказал Андронов, и розовое лицо его стало злым. — Она детей просто на шею посадила. Хамят, нас презирают, никто им не нужен. Пропадают целыми днями черт знает где, дичают тут... А она им все спускает, за них заступается. Это называется «уважением личности». Поэтому я им жандарм, а она жертва... мученица. Телка она, а не мать, и губит детей. И, главное, эта материнская беспощадная глупость, которой нет конца... Что делать, а?

Жена смотрела на него укоризненно и молчала. Глаза у нее были хмурые, несоглашающиеся.

— Не понимаю, зачем детей нужно все время муштровать? — тихо спросила она.

— Ты, Артем, на вид добродушный толстяк, а выходит — деспот, — улыбнулся Виктор.

— Сами они деспоты, только принимают вид жертв, — пробормотал Андронов.

— Кира, Артем, бросьте ссориться! Главное — мы живем! Никто этого не понимает, — весело закричала Ольга. — А дети у вас как дети. Чудесные ребята!

— Мы тут брюзжим о своем, а у вас — счастье, — сказал Андронов, виновато улыбаясь. — Простите нас.

— Пойдемте в лес, — все так же оживленно предложила Ольга. — А детям на сегодня подарим свободу...

— Сегодня ты повелительница, — шутливо сказал Андронов. — Кланяйтесь ей в ноги, отпрыски!

Но отпрыски кланяться в ноги не захотели.

...В лесу удушливо пахло хвоей, ноги утопали в мягких иглах, в тишине настойчиво стучал дятел и нежно куковала кукушка.

И Ольга уже безбоязненно спрашивала:

— Кукушка, кукушка, сколько мне жить?

И считала долго-долго, радостно и спокойно.

Стволы сосен были коричнево-красными, вознесшиеся к небу верхушки их чернели в синем воздухе. Острая, еще нестарая трава ярко зеленела. У нагретых солнцем кустов лиловыми кострами горели высокие лесные цветы, по косогорам желтыми россыпями стекали утомленные жарой лютики. Краски были густые, сочные, словно впервые увиденные в жизни, и яркость их приятно радовала Ольге глаза.

А когда они вышли на опушку, вдали на солнце засинела река. И Ольга знала, что река живет своей зачарованной жизнью — все так же ползут по ней пахнущие мазутом работяги-баржи, скользят моторные лодки и глиссеры, медленно и важно плывут речные теплоходы, любуясь в плавной речной воде своим белоснежным отражением. А сама река почти неподвижно струит в широко раздвинутых, пропахших травой берегах полированную солнцем гладь...

«Все это было бы и без меня», — потрясенно думала Ольга.

К Ольге подошел Виктор, обнял ее, постоял молча. Ей приятно было тепло его родного, крепкого плеча. Тишина пронизывала их, текла сквозь них, и Ольга знала, что на все сейчас смотрят они одними глазами, словно у них одна душа, одно зрение.

Неожиданно закапал тихий и теплый дождь из неизвестно откуда взявшихся тучек. Но этот дождь не замочил никого, потому что они спрятались под густой пахучей елью и слушали его летний, осторожный шорох. И Ольга с наслаждением смотрела на дождевые, радужно светящиеся капли, повисшие на бледно-зеленых иглах у самого ее лица.

«Господи, какое, счастье кругом, — думала Ольга. — Почему не замечала я этого раньше?»

Весь день радость жизни нарастала в ней и достигла своей силы здесь, в лесу.

«Спасибо за все, — кого-то благодарила она, чувствуя в душе любовь ко всему. — Пусть все сегодня будут тоже счастливы. Какое счастье — просто жить!»

Рядом с нею под елью стояли Андронов и Кира. А Виктор не спрятался от дождя, остался на опушке.

Ольга ласковыми глазами смотрела на толстого, розового, благодушного Андронова и на его сдержанную, грустно-рассудительную жену.

«Я люблю их, но мало знаю про них, — виновато думала она. — Все нам некогда... Как они живут, почему у Киры часто такие грустные глаза? Артем пишет книги по древнерусской архитектуре, Кира — художница-декоратор, но я мало знаю об их работе. Надо будет поговорить с ними, расспросить их...»

Она взглянула на мужа, стоящего на опушке под дождем. Лицо его было, как всегда, спокойным. Но она вспомнила его лицо напряженным, с тусклыми и тревожными глазами, каким видела его сегодня утром.

«Знаю ли я своего Виктора? — вдруг с испугом подумала она. — На какую силу чувства он способен? О чем он думает сейчас, разглядывая залитую дождем лужайку? Наша жизнь тоже часто проходит в суете, в мелких событиях и заботах...»

Муж внезапно обернулся, поймал ее взгляд и улыбнулся ей.

«Нет, нет, я знаю главное — он меня любит, — торопливо подумала Ольга. — Надо только каждый день беречь эту любовь...»

6

Вечер после дождя был прохладный и светлый. Назойливо зудели комары. На веранде зажгли электрическую лампочку, и все сели за стол пить холодное молоко.

Ольга, уставшая от счастья, молча смотрела на вечернюю реку. Река была розовой от солнца, но уже по-вечернему холодной.

Жена Андронова накинула на себя куртку и зябко ежилась от сырости. В сумерках лицо ее казалось темным и худым.

— Почему в детстве после дождя всегда бывала теплынь? — грустно спросила она. — А теперь — холодно. Не люблю на даче дождь.

— А одна моя знакомая взрослая женщина поражалась, куда девались стрекозы, — усмехнувшись, сказал Андронов. — Вы помните, в детстве всегда было много стрекоз...

— Огромные синие стрекозы, — засмеялась Ольга. — Они дрожали крылышками над водой...

— Мы из них делали самолетики, — сказал Виктор.

— А наши дети еще общаются со стрекозами? — спросил Андронов.

— А ты их спроси, — посоветовал Виктор. — Хотя я уверен, что общаются.

— Да они меня на смех поднимут, — сконфуженно сказал Андронов. — Решат, что папаша спятил...

Все засмеялись.

— Конфликт поколений, черт возьми, — пробормотал Андронов. — Сентиментальные родители — и трезвые дети.

— Дети считают, что они бессмертны, — сказала Ольга. — В детстве и я так считала...

Мальчик и девочка подъехали к даче на велосипедах, в запачканных дождевой грязью джинсах, и с жадностью накинулись на молоко.

— Ну вот, им-то тепло, — улыбаясь, сказала Ольга. — И они сегодня видели стрекоз над рекой. Ведь правда?

Девочка внимательно и удивленно взглянула на нее и ничего не ответила, а мальчик недоуменно фыркнул.

Потом они снова умчались на велосипедах, даже не попрощавшись.

Андроновы пошли провожать Ольгу и Виктора на канал. Они уговаривали гостей остаться на ночь, но завтра Ольге и Виктору нужно было на работу.

В ожидании последнего катера молча сидели они на ступенях деревянной пристани и смотрели на канал.

Густо-оранжевое, словно вдруг постаревшее солнце садилось в спокойную воду. Бакены задумчиво мигали в наливающейся темнотой речной дали.

Наконец солнце село. Мощный ночной запах поднялся от реки, сырость коснулась щек.

— Хорошо, — сказал в темноте Андронов.

Никто не ответил. Каждый думал о своем.

Уже в полной тьме к пристани, тарахтя мотором, подошла лодка. Девушка с мокрыми волосами, с озабоченным лицом торопливо выбралась из лодки в круг фонаря и, прижимая к груди туфли, пробежала мимо. Мелькнули ее молодые, сильные, тускло-загорелые ноги. Парень что-то крикнул ей вслед, мотор зафыркал, лодка вспенила воду и ушла и скоро превратилась в зеленый огонек, блуждающий по реке среди других огней — красных, желтых, белых.

Ольга думала о прошедшем дне. Люди, мелькнувшие в нем, были случайны: и три старушки в панамах, и человек, горестно жалующийся на дочь и зятя, и девушка, испуганно вылезшая из моторки. Но люди эти навсегда будут чем-то связаны с ней и запомнятся ей, так же как и весь этот день с его особым, сокровенным смыслом. Так же, как и дети Андронова, которые, наверное, еще видят над рекой стрекоз.

Куда-то торопилась девушка, куда-то спешил на моторке парень, мигали разноцветные огни на реке — и во всем этом была таинственная жизнь, которую она так по-новому поняла сегодня.

Вспомнила Ольга и врача с расшлепанными, бледными губами и соломенными волосами, который там, за грозной больничной дверью, дарил или отнимал у человека эту жизнь на земле.

...Катера все не было, и они еще долго молча сидели в темноте. Наконец вдали засветился сильный желтый огонь, стал расти, приближаться и превратился в слепяще-круглый свет прожектора на капитанской вышке. Волны ударили в причал. Катер подходил к пристани.

— Ну прощайте, — прочувствованно сказал Андронов и обнял их.

Ольга и Виктор по сходням вошли на катер, стали у перил и долго прощально махали невидимым в темноте Андроновым, оставшимся на маленькой, нагретой за день, отодвинувшейся в ночь пристани.

Потом пристань пропала в темноте, и вокруг уже была только река с ее сложной ночной жизнью и огоньками, разбросанными по воде.

Катер с шумом резал черную воду, деловито тарахтел и содрогался и изредка озабоченно и бессонно кричал в темноту: «Я живу-у!»

Ольга стояла у борта и плечом чувствовала теплое плечо мужа.