— Вот таким был когда-то и мой пьяница...

Голос Василисы дрожит. Лицо растроганное, на губах блуждает мягкая улыбка, а глаза синие и, как всегда, чуточку прищуренные — глаза договаривают все остальное. Мы сидим с Василисой на высоком крыльце, а внизу, на площадке, утрамбованной старательными ногами, танцы — вальс «Амурские волны»... Взгляд ее неотрывно прикован к одной только паре. Девушка — складненькая, миловидная, в легком светлом крепдешиновом платьице, с мелкой завивкой, которая не столько украшает, сколько мешает, даже искажает что-то в ее славном деревенском облике. А хлопец — удалой, чувствует, что все глаза, все внимание устремлено на них, и чего только он не выделывает с этими «Амурскими волнами»! То пройдется несколько тактов вроде будто лениво, прямо-таки в полусне, то закружит девчушку вихрем, то перевернет ее на одном месте и пропустит у себя под рукой... И все это не спуская с нее глаз, в которых чего только не вычитает юное сердечко, чего только не увидят глаза, несмелые и счастливые. И хотя притомилась девушка, хотя дышит она все тяжелее и тяжелее, до утра, кажется, не в силах расстаться с этой усталостью.

— Кончай, Надюшка! Его не перепляшешь, — не выдержав, кричит сверху Василиса. — Моя землячка. Из нашего района, — объясняет она. — Еще в прошлом году познакомились. В Минске. С тех пор и дружим. Письма пишем друг другу, даром что она молодая, а я уже старая...

Гляжу на Василису. Смешно — старая... С кем, с кем, а с нею в том вальсе сдался бы и такой неуемный парень. Красивая Василиса. Тридцать шесть лет ей, а никогда не скажешь. Озорно так блестят глаза, черная коса обвилась вокруг головы. И полоска белых, как чеснок, зубов, открытых улыбкой. На вид двадцать пять, двадцать шесть лет дашь женщине. Правду могут подсказать лишь две глубокие бороздки на лбу да еще руки, крупные, темные, что целую гору дел переворотили.

Только теперь, в этом уютном лесном доме отдыха для колхозников, руки эти лежат спокойно; и опять же не так отдыхают, как тоскуют без работы. Оставила дома все заботы и приехала сюда на целых две недели, приехала, как молоденькая, а там мама и Любка, дочка, управляются одни на ферме. Любке всего пятнадцатый год... И у Любки школа — восьмой класс, комсомольские поручения, кружки разные. А коров тринадцать. Так откуда тут покой и себе, и рукам вот этим?

— Василиса, значит, вы депутат? — спрашиваю я.

— Депутат! И горжусь, — улыбается Василиса. Так искрение, так естественно звучит это ее чуть нараспев сказанное: «И горжу-усь». Странно ли, что гордится. — А разве нечем? — Надюшка у нас на весь район прогремела, — продолжает рассказывать Василиса. — Год назад в Москву на Всесоюзную выставку ездила... (А та сейчас и думать забыла про все это, красивый тракторист не отходит ни на шаг от нее.) У них выпасы отличные, не то что у нас — одни кочки. Вот и придумай, как накормить корову, попробуй, да так, чтобы еще рекорды побила... Тяжко у нас дояркам. Я кроме дойки еще тридцать соток свеклы для своих коров посадила. А возле свеклы потрудиться ого сколько требуется. У нас все доярки так; не одна я. Много работы, но зато коровки с молоком будут...

Слово «коровки» Василиса произносит так ласково, так добро, что, и не видя этих ее «коровок», представляешь, как она ходит возле них, как беседует с ними, как потчует сладкою вкусной свеклой, ухоженной этими ее темными натруженными руками.

— Я и не хотела ехать сюда, в дом отдыха. Боялась коров бросить на маму и на Любку. Но тут председатель наш раскричался. «Поезжай, говорит, в нашем колхозе ты самая старая доярка!» Это он про мой стаж, — растолковывает Василиса. Как и любой женщине, ей не хочется, чтобы про нее сказали, что она «самая старая». — Уже двенадцатый год на ферме.

Заговорившись, мы незаметно выходим за ворота и по крутой стежке медленно спускаемся к озеру. Оно лежит у нас под ногами.

Заходит солнце, и косые лучи его переливаются, причудливо меняя оттенки от розоватого до голубого. Вот последний луч пробился сквозь зелень и скользнул по стеклу окна в крайнем корпусе, что стоит на пригорке, заслоненный от озера двумя косматыми елями. Окно сразу заполыхало, сразу словно зазвенело тревожно и тем самым нарушило немоту вечернего покоя.

Мы стоим с Василисой и долго молчим, притихшие и завороженные.

— Знаете, — наконец еле слышно произносит, раздумывая о чем-то своем, Василиса. — Я и родилась, и выросла в деревне. Можно сказать, в лесу выросла. Речка у нас тоже есть. На карте, правда, не нарисована, но все же речка. Такие же, как и тут, на берегу, ракиты. За речкою луг. Красиво! И вот чудно: кажется, можно ведь человеку насмотреться за свою жизнь на какую хочешь красоту и привыкнуть. А не привыкаешь, нет, не привыкаешь... Мы с Любкой, как только выдастся минутка, бежим на речку купаться. Дома я пока еще в молодых хожу — мама за всем доглядывает, а я фермы держусь. Так, поверьте, стою вот на берегу и гляжу, гляжу, не могу наглядеться... И сердце замирает. Полетела бы прямо куда-нибудь далеко-далеко.

Мы снова долго молчим, и снова уже в глухой черноте ночи голос Василисы:

— В жизни людской тоже так. Какое это счастье — прожить свой век с хорошим человеком вдвоем. И не привыкнуть, не наглядеться никогда...

— Василиса, а где?..

Я чувствую, что Василиса ждет этого вопроса, что нужны ей эти воспоминания, что сердце переполнено ими.

Она еще некоторое время молчит, а потом как-то по-своему особенно, мягко отвечает:

— Недалеко от меня живет. В соседней деревне — всего три версты.

— И почему же, Василиса?

Снова она молчит и снова так же мягко, даже с легкой усмешкой отзывается:

— По дурости. По моей дурости. Маму послушалась. Брата послушалась старшего. — Воспоминание о брате остужает теплоту в голосе, гасит усмешку, выползает давняя обида, злость. — Им, видите ли, маме и брату, не подходит он. Мама с ума сошла просто — я у нее одна была, так казалось, лучше ее дочки, красивее никого нет на свете.

— Ну так и красивая.

— Ничего была девчина, — охотно соглашается Василиса. — Но мама-то считала, что ровню ее дочке не подберешь.

— Может, и правда у зятя были промашки?

— Были, почему нет. Выпивать любил при случае. С войны это еще у него. Но, знаете, хмель у него такой добрый был. Никогда, как другие, не затеет ни свары, ни драки. Только смеется все, ко всем такой расположенный. А меня так на руках готов носить был: «Вася, Васечка... Подойди, я тебя поцелую...» Он у меня инвалид ведь, без ноги. В партизанах отморозил ногу, отняли выше колена. Ну, я с ним когда самую малость и поругаюсь и посержусь. А он свое: «Я тебе, Васечка, конфеток принес». Как маленькой, — улыбается она тем далеким и вправду чуточку смешным воспоминаниям. — Счетоводом работал, еще когда МТС были. Ну, бывало, поссоримся, да и помиримся. Такой уже ласковый был, если и захочешь, не разозлишься. А мама моя... А мама! «Ты и пьяница», «Ты и дурак», «Ты и кривой», Ну, поначалу он отвечал то смехом, то шуткой. Все «теща». Но всему же приходит конец. Мне бы, глупой, видючи все это, схватить Любку да от мамы... на квартиру хоть... Разве не прожили бы? Он работал, я работала. Так нет! «Я свою маму не оставлю. А если тебе она плоха, ты и уходи». Ну, дальше — больше. Стал пить уже как следует. А тут еще мой братец, умный очень уж, заявился. «Я не разрешу всякому тут пьянчуге измываться над моей матерью». И мне: «А ты, дуреха, не могла найти никого хуже, чем этот пьяница? Ты с ним еще наплачешься». Как насели, как насели. Так вот и съели, можно сказать, человека.

— И давно это, Василиса?

— Давно. На третий год замужества. Любке около двух лет было.

Давно миновало то время, и Василиса вспоминает его уже без боли, с легкой тенью грусти. Тракторист, что танцевал сегодня с Надюшкой, так похож на того, другого...

Так и она, Василиса, встретилась когда-то со своим на танцах. Как пригласил на польку, так и не отпускал целый вечер. Она с ним и партизанить пошла. Разведчиком был. И то ли везло ему, то ли правда таким смелым все удается. Однажды нарядились с товарищем, тоже, как и он, разведчиком, один в попа, другой в дьяка и приехали в их село в тот самый, день, когда немцы там были. Срочно сведения понадобились. А то наладили «свадьбу» и свадебным поездом так и проскочили под самым носом у немцев. Она сама, Василиса, за молодую была в той партизанской «свадьбе». Когда проезжали немецкие посты, сердце так колотилось, думала, из груди выскочит. А он, Алексей, хоть бы что: сорвал еще с ее фаты цветок и бросил немцу-часовому. Тот стоял смеялся, развеселила его эта русская свадьба. Отважный был Алексей, веселый... А какой ласковый, какой легкий в жизни.

— Иногда и сама знаешь, что не то сделала, и самой неловко и стыдно, а он только скажет: «В следующий раз, Васечка, подумай хорошенько, умнее будешь». Такой вот был человек.

— А сейчас?

— А сейчас живет с другой женщиной. Тоже выпивает. Да как выпивает? Как и все мужики, как все люди. Но тихо живут. Она хорошая. Заботится о нем. Сын есть. Тихо живут.

— А Любка что?

— О Любке он тоже не забывает. Но, знаете, как для отца, даже и для очень доброго, дитя, которое без него выросло. Не забывает, да того сына, наверное, больше любит. То же и она. Я говорю: «Алексей заходил». И она: «Алексей». Ей же только второй годик пошел тогда...

Василиса умолкла, и опять мы надолго остаемся каждая со своими мыслями. Вот такая она, жизнь, у людей — у каждого свое счастье, у каждого свои ошибки.

— Встретимся иногда, — тихонько, словно ручей, журчит в темноте голос Василисин. — «Ну что, Вася, — спрашивает, — как живешь?» — «Хорошо, Алеша, живу. А ты как?» — «И я, Васечка, хорошо». Поглядим друг другу в глаза и разойдемся.

Василиса поводит плечами, вздрагивает от ночной сырости и вдруг смущается: разболталась, наговорила сколько лишнего.

— Ой, пойдемте уже, а то я простужу вас, заморю своими разговорами. Кому они интересны.

Мне очень не хочется расставаться с Василисой. Завтра на рассвете я уеду отсюда, и кто знает, встретимся ли еще когда-либо. Я прошу ее:

— Когда будете в Минске, зайдите, покажитесь. Так приятно будет мне увидеть вас.

— Непременно зайду, обязательно увидимся. Приеду в Минск.

И я задаю Василисе еще один, совсем уже женский вопрос:

— Почему замуж не выходите? Такая красивая.

— Сватают меня! — смеется Василиса. — Не один сватался! Да все не решаюсь, такого, как мой Алексей, не будет. А за худшего не хочу!

«Мой Алексей...» И до сих пор все равно «мой»...

1960